Broken

I'm finally choking       – Ты замерз? Пальцы холодные, – прошептал Чуя, прижимаясь щекой к его ладони.       Дазай потянул его ближе к себе, целуя мягкие губы, чувствуя, как сбивается дыхание, а под его пальцами, касающимися обнаженного торса, все громче бьется такое настойчивое сердце. Чуя смеялся так, как точно никто другой не умеет, прижимаясь все ближе, согревая, и в его глазах вместе с ним смеялись все бесы ада. Он сам был этим лукавым рыжим бесом: такой же горячий и страстный. Обжигал дыханием ключицы и кончиками вьющихся от влажного жара волос касался голой кожи.       – Уже нет...       Оборвалось, как всегда, слишком резко, заставляя вынырнуть из самой темной расщелины океана, сквозь тонны холодной воды, когда воздуха отчаянно не хватает, а в ушах стучит такая раздражающе громкая кровь. Дазай поморгал, привыкая к притушенному ночному свету палаты, такому же холодному, как те глубокие соленые воды, и недовольно цыкнул, щурясь на дрожащие руки. Такая нелепая слабость. Гулкие удары сердца оказались слишком громкими настенными часами, стрелки которых убежали уже далеко за полночь. Они размеренными щелчками провожали в прошлое каждую секунду и казались вполне законным третьим обитателем палаты.       Дазай перевел взгляд на спящего Чую. Слишком бледный, болезненно осунувшийся, с опухшими веками. Такой же рыжий и теплый, как всегда. И он же сон, настолько далекий, где-то гораздо дальше, чем возможно дойти, дожить, отсчитать секундами на слишком громких часах. Где-то там, бесконечно давно в прошлом. И рядом – смотри, достаточно руку протянуть.       Протянул и замер, чувствуя на ладони тихое теплое дыхание, не решаясь коснуться бледной щеки. Дазаю хотелось рассмеяться над своей беспомощностью, но тоскливая пустота уже вновь принялась кусать остатки души, а смех рядом со спящим в палате больным Чуей казался чем-то нелепо преступным. Как травить анекдоты в церкви. Впрочем, если церковь полна мертвецов, то что уж стесняться? Но в палате мертвец только один, а Чуя, безусловно, был жив.       – Скажи, Чуя, насколько безумно думать, что прошлое можно вернуть? – тихо прошептал, не желая тревожить ангелов на призрачных витражах его церкви. – Насколько безумно думать, что можно вновь жить?       В молитвах ведь не найти ответа, и Чуя молчал. Спал, и слышно было только совсем тихое дыхание. Спокойное. Дазай поймал себя на том, что считает его вдохи, и сразу сбился, оглушенный этими ненавистными часами – ну кто такое только в палаты вешает?! Беззвучно рассмеялся глупой злости и коснулся неожиданно холодного запястья Чуи. Сплел пальцы, нежно сжимая крепкую ладонь, и накрыл второй рукой, согревая. На запястье белели стерильно чистые бинты, уже не те, что Дазай так бережно накладывал на повреждённую кожу в лечебнице. Те, конечно, уже давно сняли: выбросили пропитанную грязью и дурными воспоминаниями ткань, заменив свежей. Это почему-то раздражало. Дазай крепче сжал потеплевшие пальцы.       – Прости меня, – тихо прошептал он, сам вздрагивая от своей интонации, и зажмурился, продолжая. – Прости, я, правда, не хотел для тебя такого риска. Не хотел видеть твоего страха. Нет, ты, конечно, забавно в такие моменты выглядишь, видел бы сам: глаза так распахиваешь удивленно и смотришь, будто сердишься на опасность. Ты бы оценил, если бы увидел, но ведь я, правда, не хотел...       Голос сорвался и Дазай замолчал, вспоминая, чего он хотел на самом деле. Он знал, что это, абсолютно точно – ведь про это было написано им столько писем. Тех самых, таких длинных, с бесконечным набором повторяющихся слов. И говорить об этом с пустотой он мог бесконечно, рассказывая бумаге о своих снах, таких светлых, что просыпаться в темноте было до невозможного больно. Рассказывая о том, что Чуя Накахара готовит самые чудесные оладьи и ходит по дому босиком, что он всегда отводит взгляд, когда смущается, и при этом обязательно улыбается, а когда сердито смотрит исподлобья, Дазай теряет способность спорить и думать. Этих писем было настолько много, что вечность, в которую они уходили, наверное, могла уже открыть библиотеку имени Накахары, а их настоящий получатель находил в тонких конвертах пустые открытки с поздравлениями. Потому что Дазай Осаму просто невозможный лжец.       Черные стрелки без отдыха бежали по белому циферблату и продолжали красть у Дазая такое драгоценное общее время.       – Чуя, – совсем беззвучно позвал он, слушая, как мягко звучит это имя. Такой замечательный звук.       Дазай смотрел на спокойное, усталое лицо спящего и понимал, что ничего не осталось, что возвращаться некуда, все совсем разбилось, рассыпалось в черный прах. Все его такое хрупкое прошлое. Как пустой сосуд с тонкими стенками, скрывающий только воздух – такой разобьется и останется стеклянной пылью на полу, быстро забудется, будто и не было. И не нужен был. И из того, что действительно чего-то стоит, осталось только такое теплое общее прошлое, только оно и было нужно. Остальное пустое.       Дазай вновь прошептал его имя и посмотрел на часы.       – Я трус, ты ведь и не знаешь даже, – шепотом признался он. – Мне не хватит сил самому принять решение. Ты мне поможешь? Правда, поможешь? Если ты проснешься сейчас, вот в эти пять минут, то я не сбегу. Я до самого утра буду рассказывать тебе, как люблю тебя. Пока ты сам не устанешь и не прогонишь меня.       Он рассмеялся, совсем тихо, представляя так ярко, как Чуя злится и сердито хмурится. Бодает лбом его грудь и грозится выставить за дверь, если он не заткнется. Слишком ярко и живо – так и поверить в такое тепло можно. Поверить, что ему можно.       Часы ужасающе громко щелкали секундной стрелкой, настолько, что казалось, слышать ее можно за сотни километров и за десятки лет от этого места. Минутная стрелка будто стала слишком тяжелой и невероятно быстро падала вниз, совсем нечестно, словно спешила его обыграть, напевая по пути песню слившихся в один общий гул щелчков. А теплая ладонь в руках Дазая совсем послушная. Так неправильно для Чуи.       – Это вы свет включили? – спросила проходящая мимо сестра, заглядывая в приоткрытые двери и сонно зевая.       – Я просил не выключать. Просыпаться в темноте тревожно, – шепотом отозвался Дазай, с трудом отрывая взгляд от часов.       – Так ему вкололи снотворное, до утра уже вряд ли проснется. Вы бы тоже отдохнули, уже почти утро ведь.       Дазай смеялся и целовал кончики пальцев Чуи. Смеялся и, кажется, рассыпался в прах, в стеклянную пыль. Ты хотел знак, безумный?       Дазай знал, что вселенная играет с ним по своим правилам, будет вести его по этой дороге до самого конца. И знал, что эта дорога слишком узкая для двоих. Мелочи в общих карманах хватило на пару зажигалок. Дазай хотел синюю с витрины, но сонная продавщица из больничной лавки, сказала, что из рабочих есть только зеленые, и Дазай в итоге упрямо долго сравнивал две совершенно одинаковые глянцевые, зеленые зажигалки, выбирая ту, которая ему больше всего нравится. Ну, хоть конфеты правильные у этой вредной женщины нашлись. И ручка на пару слов. Больше и не надо – все давно сказано вечности.       Только позволил себе напоследок убийство, спрятав в карман батарейки настенных часов, оставив в живых в палате только Чую. И коснулся губами его уха, прошептав то, чему так и не суждено уже сбыться. Не было суждено никогда, сколько бы ни пытался Дазай себя обмануть.       Волосы, совсем уже мокрые от моросящего раздражающего дождя, закрутились на кончиках, превращая Дазая в хмурого барашка. Но, даже намокнув, сигарета послушно тлела, оставляя едкий знакомый запах на пальцах. Уже четвертая и Дазай успел вспомнить, как это – курить, хотя решил оставить это много лет назад, посчитав опыт неинтересным, а смерть от рака легких не самым перспективным способом самоубийства. Поэтому и выгреб заботливо все сигареты из пачки Чуи, милостиво оставив только одну. Ему в больнице не стоит много курить.       Ярко вспыхивал пепел на кончике сигареты, и горло обжигала новая волна терпкого дыма.       – Не знал, что ты куришь, – недовольный голос был знаком, но Дазай даже не подумал повернуться, продолжая разглядывать больничное окно, где ему почудился мелькнувший силуэт. Может медсестра заглянула в палату?       – Я полон неожиданных секретов, – вяло и устало отозвался он.       – Таких, как старые друзья, которых ты втягиваешь в свою не слишком безопасную работу? Высокий блондин сделал несколько шагов вперед, останавливаясь перед Дазаем и вынуждая на себя посмотреть. Дазай недовольно и обреченно вздохнул.       – Я уже говорил: хотел попрощаться.       – Жалкие отговорки. Будто и правда помирать туда отправился. Дазай коварно улыбнулся с давно отрепетированным загадочным выражением лица, и его собеседник, закатив глаза, простонал:       – Безнадежен.       Сигарета дотлела до фильтра и исчезла в урне вслед за предшественницами. Когда Чуя его целовал – так горячо и жарко, так, как может только он – Дазай знал, ему хватит того яркого желания жить. Хватит им на двоих. Одной такой светлой и сильной жизни хватит на двоих. Но разве он вправе забирать хоть что-то?       Забирать и тащить туда, где нет ни солнца, ни воздуха. Каждая их встреча еще тогда, в прошлом, все больше приближала Чую к тому краю, по которому давно уже ходил Дазай, с интересом заглядывая за недоступный живым предел. Он губил его уже даже тем, что дышал рядом, потому что такой живой и искренний, открытый, мягкий Чуя свое тепло, настолько ценное, отдавал тому, кто не в силах его удержать. Кто только бы забирал до тех пор, пока они оба не станут хрупкими и холодными статуями, застывшими в темной глубине соленого моря, спрятанными под толстым ворохом кораллов-сомнений. Потому что даже самые лучшие планы Дазая не спасали неудачника Чую от неприятностей, которые приводил за собой хвостом его беспокойный партнер. С каждым разом все более и более опасные, слишком кровавые и жестокие для светлого и спокойного мира с теплым покрывалом и стопками идеально заполненных отчетов, оставленных рядом с недопитым за работой чаем.       Он был самой большой бедой для самого близкого человека. И отдавая все, совсем все, что в нем живого осталось, надеялся, что вот так, не понимая причины, Чуя его никогда не простит. Потому что иначе упрямства его рыжести хватит, чтобы за ним против его воли пойти.       – Ну, раз я убедился, что ты все еще разочаровывающе живой, то до следующей недели, – мужчина развернулся, махнув напоследок рукой.       – Куникида, стой, – окликнул его Дазай. – Ты же на машине? Подвези. Денег на такси не осталось.       – Что же ты так снова? Вот сам и разбирайся.       – А помнишь пару лет назад, когда мы разбирались с заказом от корпорации...       – Молчи! – резко и раздраженно оборвал его Куникида, вздыхая, махнул на Дазая рукой. – Пойдем. Подвезу. Ты уже попрощался со своим другом?       – Нет, испугался.       – Врун, – безнадежно вздохнул.       – Извечный.