Адамлэнд

Со стороны вам могло бы показаться, будто я мало что чувствую. Вы могли бы подумать, что я не испытываю половины эмоций и реакций, к которым вы так привыкли, что уже не замечаете их, реагируете автоматически. Возможно, вам могло бы показаться, что у меня даже вообще нет чувств, а если есть, то они крайне примитивные. Я просто совершаю какие-то поступки и никак их не обдумываю. Вам могло много чего показаться, если бы вы смотрели на меня. Вы бы могли смотреть на меня день или два — и ваше мнение бы не изменилось. Неделю или месяц. Вы бы могли наблюдать пять или десять лет. И вам бы могло всё ещё казаться, что я по-прежнему мало думаю и почти ничего не чувствую. Ничего бы не разрушило для вас мой образ. Уверенность в том, что я существую, как амёба. Как простая жизненная форма на основе углерода. Ем одну и ту же еду, пью один и тот же напиток, хожу одними же и теми путями и часто смотрю одну и ту же передачу. Несколько передач. Я смотрю их за едой. Вам могло показаться, что я — как амёба. Я не посещаю концерты или вечеринки. Я не разговариваю с людьми на улице. Я не помогу кому-то, кто поскользнётся со мной рядом. Я сделаю вид, что не заметил, если незнакомая девушка мне улыбнётся. Я слишком похож на того, кто равнодушен к миру или зол на него. Но если бы вы посчитали меня злым или равнодушным, и такое мнение оказалось бы ошибочным. Вы удивились бы узнав, что я чувствую ровно то же самое, что и вы, а думаю больше, чем вы можете себе представить. И вы, такой умный, понимающий, знающий человек, вы никогда бы ничего обо мне не узнали, если бы я сам вам не рассказал. Но в моей жизни были и бывали люди, которые понимали моё поведение как сигнал к тому, что внутри моей скорлупы есть я. Я — живой, весёлый, ласковый, жизнерадостный. Я всегда укрыт толстым-толстым одеялом своей психики, и, честно говоря, с каждым годом я учусь считать свои особенности не вопиющим недостатком, а возможностью. Возможностью превзойти самого себя, стать кем-то настоящим, таким, каким я должен остаться, будучи самим собой. Не изгоем нормального социума, а просто собой, вне мира и всегда в самой глубине его недр. Меня зовут Адам. У меня есть диагноз, который с некоторых пор я стараюсь не озвучивать. Я долго не понимал, почему о таком следует помалкивать, но однажды я пришёл к выводу, что подобная информация не слишком располагает людей ко мне. Раньше, правда, всё было наоборот. Мне хотелось любому, кто мне нравился сказать «эй, у меня синдром Аспергера, будь моим другом!». Но из нас двоих лишь я понимал точное значение, противная же сторона, кажется, считала, что я шизофреник, умственно отсталый или инвалид по слуху. Что угодно, но определённо не то, что я имел в виду. Таким образом в какой-то момент я принял решение никому не говорить, потому как выделять из окружения тех, кому можно сказать было бы трудно. Хотя первое время я всё-таки продолжал твердить о диагнозе всем подряд против своей воли, но время и осознанные усилия помогли мне избавиться от назойливой привычки. Разумеется, если вдруг кто-то спрашивал прямо, я сообщал сразу. Люди, имеющие синдром Аспергера (СА) или подобные расстройства аутистического спектра, отличаются трудностями в коммуникации, то есть в общении. Может быть, ещё немного неуклюжие. Но, если у кого-то и есть другие проблемы со здоровьем — это не является ни следствием, ни причиной синдрома Аспергера. Трудности в коммуникации — неумение адекватно передавать информацию, а не невозможность эту информацию иметь. Ничто не мешает людям с СА иметь знания, умения, оригинальные идеи, чувство юмора, желание любить, нравиться, общаться, создавать что-то новое. Некоторые даже могут прожить всю жизнь не зная о том, что именно с ними не так. Так что, честно говоря, я могу практически всё, что не касается общения с людьми, но именно люди составляют мнение, делятся им с другими, люди возят в автобусах, принимают на работу или увольняют с неё. Поэтому я без конца разбираю и копирую поведение других людей, стараясь выглядеть максимально нормальным и не создавать проблем. В спокойном одиночестве я научился создавать много прекрасных и потрясающих вещей: мысли, тексты, исследования, — но иногда, как и у любого человека, у меня появляется желание довериться кому-то настолько, чтобы суметь безбоязненно его обнять. Ещё, к слову, да, как вы заметили, я могу трезво рассуждать и умею строить длинные витиеватые фразы. Я умею сочинять благозвучные предложения, но только письменно. Когда дело переходит к тому, чтобы говорить вслух в режиме нон-стоп, — начинается совсем другая история. Когда-то я со своими родителями жил в собственной квартире. Позже остался только отец. В какой-то момент и он меня покинул. То есть я имею в виду, что он умер, а не ушёл. Состоялись похороны, я посетил их, после чего вернулся домой и моя жизнь продолжилась. Я старательно охранял свой быт, чтобы сохранить самообладание. Я делал всё то же, что и всегда. Некоторое время я даже вовсе ничего не предпринимал, лишь бы не сталкиваться с миром ещё хоть чуть-чуть. Но затворничество прервалось банально: закончилось чистое бельё, и пришлось выйти из квартиры. Тогда же на лестнице я встретил девушку. Она попыталась заговорить со мной. Потом заинтересовалась мной. Мы с ней стали встречаться. Сперва, возможно, я ей нравился на самом деле. Потом она, возможно, оставалась из жалости. Потом ушла. Мне было грустно. Да, больше всего на свете я хотел, чтобы она делала мой быт терпимым, но от этого я не любил её меньше. Порядок, спокойствие, естественность. Вот, чего я хотел. Оставаться уверенным в чём-то стабильном. Быть способным не только в панике перебирать номера автобусов, а иметь возможность воспользоваться чьей-нибудь безграничной добротой и занять время ожидания на остановке чем-нибудь более прекрасным — смотреть за птицами, думать о космосе, читать, смотреть на контуры теней или как её волосы блестят на солнце. Чтобы кто-нибудь брал меня за руку и говорил: «Не волнуйся, Адам, я здесь». Моя девушка посчитала, что я её использую, и была права. Такому, как я, конечно, нужна мамочка, не девчонка. Но люди всегда хотят лучшего для себя. Я хотел встречаться с девушкой, и нет, я не хотел обязывать её обо мне заботиться, но, увы, боялся, что рано или поздно обреку её на это. Всё сложно. Я не уверен, что пойму до конца когда-нибудь, как и что на самом деле должно быть. Что можно, что нельзя, что складывается само собой, как чему-то помешать, как что-то сохранить. Как? Я только предполагаю. Только делаю сравнения. Потом забываю часть несущественных результатов, и приходится начинать всё сначала. Всё потому, что результаты несущественны. Здесь нет моей вины, потому как они действительно не имеют смысла. Разницу между значимыми и незначимыми знаниями можно представить, как разницу между двумя стопками писем «срочно» и «очень срочно». Я обрабатываю почти всегда только «очень срочно» — письма от моей психики о действительно важных вещах, например, о том, какой тканью лучше протереть линзу телескопа, чтобы её не испортить. Подобная информация важна. Если я испорчу линзу, я не смогу видеть звёзды. Если не смогу, то с самого начала всё было бессмысленно. И не ясно, в таком случае, зачем я вообще существую. Так что та маленькая тряпочка для протирки ужасно важный элемент моей жизни. Чего нельзя сказать о пустой болтовне с незнакомым человеком в общественном месте. Нет, честно — я могу сказать что-то кому-то незнакомому. В теории, конечно, но могу. Физически у меня никаких причин не мочь. Но разговор может закрутить такой клубок событий, что я умру прямо там, в общественном месте. У меня возгорится лицо и покраснеют уши. Всё может закончиться или истерикой, или слезами, что совсем неприятно. Может. Не обязательно — закончится, но такое возможно, а плакать на людях — очень неприятно. Особенно, если ты взрослый парень. И вот уже осознание череды неприятностей ставит в моём горле заслонку, мешающую произносить слова. Некоторые считают, что таким, как я подобные происшествия не доставляют больших неудобств. Но моя нервная система создавалась эволюцией то же самое количество лет, что и у любого другого человека. Мой мозг работает немного иначе. Но, разумеется, мне случается чувствовать стыд. По поводу стопки «срочно»: в перечень этих писем входят пакеты вроде «запомнить лицо директора на работе» или «попробовать найти другую тропинку к моему дому на случай, если пойдёт дождь и размоет привычную». Я стараюсь разбираться с этими письмами, иногда даже удаётся обработать пару-тройку из этой стопки. Я не заставляю никого понимать, но найти того, кто поймет, мне, конечно, хотелось бы. Когда мы расстались с той прелестной девушкой, заговорившей со мной, когда я, как вор, пробирался по лестнице с тюком собственного белья, я нашёл в себе силы уехать из своего города, устроившись на работу далеко-далеко от него. Я не думал, что способен на такое, но, видимо, шок от произошедшего скомкал часть моей личности, и на время я стал практически полностью нормальным. Что-то такое же, как после автомобильной аварии в состоянии шока человек может выбраться и пройтись на сломанных ногах, не замечая, что с ним что-то не так. Моё сердце разбилось, я потерял ту, которая, как мне казалось, действительно пожелала быть со мной. Я потерял её теплоту и необидную, ласковую заботу. Любовь или её потеря делает некоторых людей способными на невероятные свершения. Такой вот, потрёпанный, оглушённый, почти нормальный человек вместо обычного вечно молчащего Адама прибыл на новое место работы. Как ни печально, но такое подавленное состояние очень помогло мне на новом месте. Постоянно отвлекаясь на обдумывание своего горя, я довольно безболезненно познакомился со всеми обитателями обсерватории, в которую приехал работать. Конечно, я всё равно немного переживал по всем возможным поводам, но на какое-то краткое время мне стало безразлично на какой садиться автобус — пусть и в неправильный; куртку надевать или пиджак — пусть надо мной смеются, если хотят. Мне стало чуть-чуть всё равно, что обо мне подумают, и, как ни удивительно, именно такой я произвёл хорошее, позитивное впечатление на новых коллег. Конечно, все они знали о моих особенностях и не удивились, когда я стал приходить в себя и возвращаться к привычным нормам. Но всё-таки постстрессовое равнодушие помогло мне на первых порах, и я даже благодарен ему за это. Я смог естественным образом влиться в коллектив и становился с каждым днём всё спокойнее. Я прекращал сердиться на себя и на мир, вспоминал свою девушку как хорошего друга, который действительно оказал мне помощь, в которой я тогда нуждался. Я немного жалел о нежности… Но разрыва избежать бы не удалось. Мы провстречались ровно столько, сколько она могла выдержать. Ни больше, ни меньше. Мало того, размышляя на досуге, я понял, что знал заранее, как и когда закончатся наши отношения, но придумал остроумный ответ я уже после того, как кончились все разговоры. Разговоры закончились, любовь закончилась. В обсерватории ко мне относились просто как к сотруднику, в том числе и симпатичные девушки, которые время от времени там появлялись. Или я очень хотел думать про них так. Как можно глубже погрузившись в себя и работу, я совершенно не ожидал, что решив окончательно поставить точку в своих предыдущих отношениях, я тут же, сам того не заметив, войду в новые: необычные, непривычные, но интригующие. Тем удивительнее в них было то, что я ни с кем не пытался общаться сверх необходимости. И вдруг — что-то неясное, смутное что есть силы вцепилось в меня мягкими лапами. Цепко, пугающе, но лишь самую малость. Вокруг меня находилось достаточно много людей, но почти ко всем я скоро привык, одного или двух даже запомнил в лицо, и поэтому с каждым днём чувствовал, как обстановка становится более безопасной. Однако случайности всегда происходят, и именно на такой случай волнения я имел при себе несколько конфет. Мы с моей бывшей иногда пили чай с этими конфетами в моменты совершенного душевного спокойствия. Когда я чувствовал себя неуверенно или ощущал отголосок приближающейся паники, я ел конфеты. Они возвращали меня к безмятежности. Это были мои личные плацебо со спокойствием. Обычно, если я оставался на ночь на дежурство за столом в главном павильоне и, если что-то меня смущало, съедал за ночь конфету или две, я выбрасывал обёртки от них в общую мусорную корзину. Обёртки состояли из полиэтилена с метализированной серединкой, но я не замечал ничего такого до тех пор, пока однажды не обнаружил перед сменой записку. Не люблю я записки, оставляемые кем-то для кого-то. Они всегда заставляли меня волноваться ещё до прочтения. Но, вздохнув, я решил всё-таки её прочитать. «Привет», — гласила она. — «Давай попробуем собирать обёртки от конфет в стакан на краю стола?» За минуту до прочтения я как раз бросил обёртку в общую корзину. Я посмотрел на неё, на записку, ничего, честно говоря, не понял и ничего не стал делать. Отложив записку под первый попавшийся лист бумаги, я попытался о ней не думать. Разумеется, я думал о ней все часы своей смены, но обёртку не тронул и в стакан не переложил. Уже собираясь уходить, я понял, что обязан переложить дьявольскую обёртку или я просто не усну. Я быстро швырнул её в стакан, туда же сунул записку и, запретив себе продолжать думать, быстро ушёл. В другой раз я обнаружил продолжение. Уже не так волнуясь, я сел и начал читать. «Спасибо» — всё, что было написано. Но тут я заметил постскриптум внизу мелким шрифтом: «Пытаюсь заставить всех сортировать мусор». Часа два я время от времени пялился на новую записку, тяжело вздыхал и в итоге, схватив карандаш, написал на обороте: «Пожалуйста». Новые две обёртки и записку с ответом я снова затолкал в стоящий на столе стакан. После этой смены я и хотел, чтобы неизвестный больше мне ничего не писал, и очень боялся, что больше он не напишет. Ещё я не желал ничего знать о личности автора записок. Даже если со мной переписывалась пожилая женщина, которая составляет смету в столовой, — я бы всё равно порадовался, если б она продолжила писать мне свои записки, хотя, конечно, лучше бы она ничего не писала и вообще даже не начинала писать! Меня мучили противоречивые чувства. На новую дневную смену я шёл с трудно подавляемым страхом. И меня совсем парализовало от ужаса, когда около стола я увидел уборщика. Уборщика! Он как раз убрал пакет с мусором из корзины, когда я собирался войти… И вот он взял листик, взял карандаш и принялся что-то писать. Он сунул лист в стакан для обёрток, поставил на место карандаш, взял пакет с мусором и направился в мою сторону. Я стоял на месте и не мог пошевелиться, разглядывая очень интересный болт в стене. Уборщик просто прошёл мимо меня. Ни слова, ни жеста. Просто прошёл мимо. Я почувствовал, что или сейчас умру от удушья, или мне следует срочно вздохнуть. Наконец, я смог это сделать и с замиранием сердца, готовый прийти в панику от любого щелчка, обречённо затопал в сторону стола. Я потянулся к стакану, отдёрнул руку, обозвал себя кретином, выхватил записку и понял, что на ней нет записей. На ней я увидел поле три на три, и в центре стоял крестик. Он предлагал мне играть в крестики-нолики… Я почувствовал приступ головокружительного удовольствия от увиденного, чуть не сел мимо стула и, положив бумажку перед собой, уставился на неё. Ну до чего же глупо! Улыбаясь, я взял карандаш и так и написал внизу: «Ты проиграл, если я поставлю сюда» — я указал на клетку стрелкой. Этого мне показалось достаточно, и я вернул записку в стакан. А как же он выглядел? Я никогда не общался с уборщиком здесь. Кажется, он выполняет какие-то ещё обязанности. Я не знал какие. Скорее всего, меня с ним знакомили и даже сказали, как его зовут, но как он точно выглядит и какое у него имя я не помнил: тогда он числился письмом из стопки «не очень-то и срочно». Я пытался вспомнить хоть что-то из того, что успел увидеть. Я видел в его одежде что-то серое и, кажется, сине-белую клетку на его рубашке. Мне было неловко и страшно смотреть на него, и только поэтому я почти ничего не запомнил. В своё следующее дежурство я уже ждал новой записки. Мне стало любопытно: что теперь он скажет? Он ничего не сказал мне, и я был на седьмом небе, когда понял, почему лист в стакане такой большой: на нём оказалось расчерчено игровое поле сто на сто клеток, а в середине, как и в прошлый раз, стоял крестик. Я сделал свой ход и сложил лист, убирая туда, откуда взял. Мы играли с ним из ночи в ночь. Однажды я вдруг обнаружил, что он смухлевал и переставил один из своих значков. Я не мог не рассмеяться. Я стёр его мухлёж ластиком, вернул всё на свои места, поставил свой завершающий победный нолик, а внизу как бы невзначай подписал: «Жулик». На следующий раз у меня случилась жуткая истерика, когда я понял, что листка в стакане нет. Я ходил, как тигр по клетке, сопел носом и ругался на себя про себя, и даже пару раз сорвался на громкие смачные ругательства вслух. С трудом заставив себя сесть и работать, я стал механически делать необходимые записи. Вскоре я забыл о том, почему нервничал в начале смены, и вспомнил об этом лишь тогда, когда ложился лечь спать. Я пять часов не мог уснуть, ужасно нервничая, что не сплю, когда спать необходимо. Я не выспался и чувствовал себя ещё более раздражённым, чем вечером. Как на зло, день оказался выходным. Мне хотелось, чтобы меня пристрелили, как лошадь с перебитой ногой… Когда я обнаружил лист в стакане в своё следующее дежурство, я к нему не притронулся. Поступать так было нелепо, но, если честно, я до смерти обиделся и не хотел признаваться в этом самому себе. Я пытался разыгрывать равнодушие. Моё упрямство возымело свой эффект: следующей записки не последовало. Прямо посреди стола лежала конфета из тех, что ел я. Сперва я рассердился: он что, действительно думает, что можно купить меня конфеткой? Потом я немного посидел хмурый, потому что с одной стороны мне хотелось съесть конфету и выкинуть обёртку как положено в стакан… А с другой стороны, я должен был оставаться самим мистером Равнодушие. В итоге я придумал отличное решение: я выкинул конфету вместе с обёрткой в ведро для бумаг. Пусть такой поступок выглядел слишком красноречивым, но я испытал какое-то внутреннее удовлетворение и решил, что так оно лучше всего. После, чтобы окончательно успокоиться, я съел другую такую же конфету, принесённую с собой, а фантик от неё убрал обратно в свой карман, чтобы не ломать голову над тем, куда теперь его выбрасывать. После моей выходки записки и конфетки прекратились. Свои обёртки же я стал уносить с собой. Со временем и тот специальный стакан исчез со стола. Мне было немного жаль потерять забавного друга по конфетной переписке, но я и не считал, что мы могли бы общаться дольше. Со мной всегда так — до первой истерики. Хотя немного я всё же грустил. Может быть, мы с ним даже где-то пересекались, когда я того не замечал. Спустя некоторое время я понял, что моя грусть усиливается. Мне очень захотелось вернуть тот день, когда я решил быть мистером Равнодушие, и прочитать всё-таки ту записку, на которой я прервал наше общение, чувствуя себя ужасно обиженным. По прошествии времени моя глупая обида стала казаться мне тем, чем она и являлась — ерундой. Какой-то хороший человек сделал попытку познакомиться со мной. Приятную, тихую попытку. А я, вообразив, будто он теперь что-то мне должен, предпочёл этим пренебречь. Я думал о том, что у него просто могли быть свои дела, что его смена уборки могла так совпасть, что он не смог ничего мне написать, а я? Я решил, что он на меня злится за ту подпись. Чего бы ему тогда мне снова писать? Очевидно, тогда я всё просто неправильно понял. Короче, я мучился со своей много думающей и мнительной башкой, пока однажды в состоянии очередного приступа тревожности и недовольства самим собой не взял лист и не решил попытать счастья второй раз. Я снова расчертил поле три на три, поставил свой несчастный нолик в заведомо проигрышную позицию и, ни на что особенно не надеясь, отложил на край стола. И снова я не мог нормально спать ночью, постоянно думая о том, что повёл себя как идиот. Но какой восторг я испытал, когда обнаружил ответ, — просто нет соответствующих по силе слов. На листке с моим нулём появился крестик и тоже в проигрышной позиции. Словно оргазм для мозгов. Мне захотелось закурить, как только я осознал увиденное. Затаив дыхание, я накалякал свой кривенький ноль так, чтобы меня всё ещё можно было обыграть. В следующий раз я шёл на дежурство, как на свидание. Как оказалось, совершенно не зря. На углу стола лежала наша бумажка. На бумажке новый крестик — мы последовательно заполняли крайние столбцы поля, не собираясь побеждать. Но внизу я увидел постскриптум с надписью: «Поздравляю с победой» — да, это был мой ход, и логично было предположить, что я завершу партию и выиграю. А ниже значилось: «Можно пригласить тебя на ланч? Если хочешь, приходи в полдень к скамейке около моста. Обещаю не раскрывать рта, пока ты сам ко мне не обратишься». Да кто он такой, этот уборщик? Он телепат? Я так и не смог до самого конца дежурства решить, куда влепить ноль. Выиграть? Он решит, что я согласен, а я не хотел давать согласие — кто знает, что могло взбрести мне в голову и как скоро я смогу сбежать с места встречи? Снова оставить значок в невыигрышном месте? Это могло означать и отказ, и то, что я колеблюсь… Но я намеревался попробовать прийти на ланч. Закончить ход чужим значком: крестиком? Что, если он решит, что я рассержен и снова не хочу с ним играть? Поставить крестик над своим ходом, делая вид, что сдаюсь? Вдруг подумает, что хочу решать за него, как ему быть. Словом, я прочно запутался в маленькой и простой игре под названием «человеческие отношения». Но на ланч я хотел. Мне почему-то стало казаться, что мистеру уборщику можно попробовать довериться. Если мне удастся немного побыть с ним. Если всё пройдёт гладко, если это не какая-нибудь шутка или спор, тогда я подумаю, что делать дальше. Тогда, возможно, я смогу обрести друга. Но пока загадывать было рано. Наконец настало то мгновение, которого я боялся. Я, весь красиво одетый, вкусно пахнущий, причёсанный и собранный стоял на возвышении в тени сосен и веток, глядел на скамейку и боялся шелохнуться. Там внизу сидел он, уборщик, и я внимательно с волнением рассматривал его впервые в жизни. Его вид мне сразу понравился. Он выглядел уверенным в себе, сильным душевно, доброжелательным и безмятежным, как сам космос. Мне нравилась его причёска — чуть отросшие седовато-русые волосы. Никаких острых углов, волосы мягко обрамляли его лицо, ветер мягко подхватывал некоторые из его прядей, после чего так же мягко опускал их обратно. На носу у него я заметил очки. Изящные, без оправы. Такие же, как всё в нём, — образно говоря, мягкие. Гармоничные. Он был одет в серые джинсовые брюки и рубашку в мелкую, но не раздражающую клетку. Цвет его кожи был немного смуглым, что делало весь его портрет удивительно завершённым, округлым, очень располагающим. Даже его тонкие губы не казались мне жестокими, как часто бывало с другими людьми. Его губы шли ему. Они были не совсем обычной формы, но я подумал, что в случае чего сумею привыкнуть. Ещё мне очень понравилось то, что он делал. Он сидел и, не дожидаясь меня, ел сэндвичи. Его спокойствие наполняло пространство вокруг него логичным умиротворением. Наконец я решился. Собравшись с духом, стиснув и разжав кулаки, я с силой вырвался из плена собственного тягостного нежелания двигаться и сквозь оглушение, сквозь подступающую тошноту и головокружение, появился на дорожке, и, призывая на помощь все силы небесные, направился к скамейке. Я подошёл и сел, сжавшись и смотря перед собой. О, как хорошо мне тогда было! О, как мне было тогда плохо!.. Я с ужасом ждал, что мне предложат сэндвич. Есть я не собирался. Просто не смог бы есть в компании человека, которого вижу впервые. А он, чёрт подери, ничего мне не предлагал. Он вообще никак не отреагировал! Он просто тихо ел, запивал кофе из термоса и не замечал меня. Я посидел немного рядом, после чего расслабил плечи. И, когда мой мозг начал немного соображать, я вспомнил, что он не скажет мне ни слова, пока я сам к нему не обращусь, а это было крайне трудной задачей. Я боролся сам с собой много долгих минут. Наконец, когда он уже почти всё доел, я взломал собственный замок ударом ноги: — С чем были сэндвичи? — почти выкрикнул я, на ходу сбавляя громкость и к концу фразы уходя в совершенный аут. Он помолчал мгновение. — С тунцом, — сказал он. — С джемом. Хочешь? Я слегка покосился в его сторону. Разве он не все их съел? — Я оставил для тебя один такой и один такой, — сказал мой новый знакомый, порылся в сумке и достал, как и говорил, два сэндвича. Я покачал головой и отвернулся. Я не смог бы есть. Но мне понравилось, что он их оставил. — Спасибо, — сказал я. — Я не голоден. В общем, я потупился в куст, а он доел оба «мои» сэндвича. Такой поворот событий был более чем приемлем, и я бы согласился закончить первую нашу встречу, но ему, видимо, было этого всё-таки мало. Он положил со мной рядом конфету. — Её ты можешь съесть в любое время, когда пожелаешь. Я забрал конфету, сжимая её в руке. — Меня зовут Лукас. — Лукас, — повторил я эхом, сам того даже не замечая. — Да. Он замолчал, я тоже не спешил ничего говорить. Тогда он неторопливо сложил в сумку свой термос, обёртки от сэндвичей и поднялся. — Я каждый день прихожу сюда в полдень на ланч, — сказал он тихо. — Если вдруг станет скучно — приходи посидеть со мной. Я услышал, не понял, что от меня требуется. Он проинформировал меня, а я до этого с ним разговаривал. Он должен был и так понять, что я всё слышал. И только чуть позже до меня дошло: представившись, Лукас ожидал, что я сделаю то же самое! Вот почему он замер и замолчал тогда. Ждал, когда я назовусь. А я забыл, что нужно сделать. Ну что ж. Я смогу найти его здесь завтра в полдень, тогда и скажу свое имя. Лукасу могло показаться, что я неразговорчив, что не было бы правдой. Я всегда готов говорить, у меня есть много чего рассказать. Я мог бы говорить без остановки много часов. Но найти кого-то, кто хотел бы меня выслушать, настолько трудно, что чаще всего я просто размышляю или выстраиваю диалоги в голове, и утешаюсь этим. Нет, не в смысле, как сумасшедший, а как любой нормальный человек. Что бы я ответил, если бы меня спросили. И дальше сам себе отвечаю. А что бы я сказал, если бы смог открыть рот, столкнувшись с какими-то непреодолимыми обстоятельствами? И я придумываю ответ. Хороший, убедительный, бесполезный. Вы знаете, как бывает. Эта особенность нашла отражение в пословицах различных культур — хороший ответ всегда приходит, когда разговор уже окончен. У меня она в большинстве случаев проявляется в абсолютной мере. То есть я знаю, что не придумаю остроумного ответа до того, как ситуация завершится, и я ничего не говорю, даже если ответ уже готов и можно пользоваться. Нет. Я терпеливо жду развязки молча. И таков единственный путь, способный сохранить мою личность целой, предотвратить неприятные последствия потери контроля, и, естественно, я буду всегда избирать его, даже если от моего ответа будет зависеть судьба галактики. Зная прекрасно о том, что я не совсем простой человек, я стараюсь не строить лишних иллюзий насчёт собственной привлекательности. Я знаю, что я далеко не урод. И ещё я знаю, что кто-нибудь, кто оценит плюсы моей внешности, сможет сделать два вывода: что я жалостливый мальчик, нуждающийся в подтирании соплей, или что я просто невыносимый, заносчивый, молчу, пугаю, а чуть что — задаю странные вопросы. Как вы могли бы догадаться, я самую малость бываю огорчён такими вещами. Если я кажусь беспомощным — я не мальчик. Я был им когда-то. Но не сейчас. Моя кажущаяся слабость не означает, что у меня нет гордости. Иногда такое противоречие душит и убивает меня. Часто, бывает, я думаю о том, о чём мне не хотелось бы думать. Иногда я устаю от себя. Тогда единственное, что я могу, — выключить себя и пойти спать. Но то, что я знаю о себе, о мире, о том, чего бы мне хотелось, — никуда не девается. Для всего мира я «странный парень, который не смотрит по сторонам, чтобы не столкнуться с кем-нибудь взглядом». А для себя я — я. Настоящий, живой и, как бы ни было трудно, умирать не собирающийся. Я нудный, да, я нудный. Но я хочу во всём разобраться. В звёздах, в девушках, во всём! Я хочу знать всё. Если я не могу делать что-то по естественному человеческому желанию, то я буду исследовать и, если понадобится, — делать, когда узнаю об этом, пойму, изучу, решу, что я должен испытывать… и я испытаю. Я всё чувствую. Кроме холода. С ним иногда проблемы. Бывает, могу выйти из дома в неподходящей одежде. Ну, например, там зима, а я выйду в пиджаке, и почему-то мне совсем не холодно. Но люди вокруг, все люди в куртках. И, если вдруг я не сразу замечаю, прохожу долго… и тут вдруг вижу их, вижу недоумённые взгляды. Боже, это одно из самых стыдных ощущений на свете. И непонятно — идти ли обратно домой, или возвращение окончательно убьёт весь день: я ведь уже не смогу так же пройти, не смогу быть спокойным, я потрачу другое количество времени… Короче, день оказывается безнадёжно испорчен. И всё потому, что открыв окно или высунувшись в форточку, я не ощутил, насколько там холодно, и не увидел людей, одетых в куртки… Я стараюсь убеждать себя, что у нормальных людей бывают точно такие же проблемы, как у меня. Но всё-таки у меня не каждый раз выходит с таким справляться. Как-то вот так же, напялив дома не то, что следовало, я сел у какого-то дома и сидел там, размышляя о том, что хочу умереть ненадолго, только бы не надо было вставать и решать, что делать дальше. Взяв себя в руки, я смог успокоиться. Спустя какое-то время, я встал и отправился домой. Больше никуда в тот день я не пошёл, просто не было сил… Когда я уже стоял под тёплым душем, который принимал в привычное время, я чувствовал себя хорошо. И я сам себе не верил, что мог так сильно истерить несколько часов назад просто из-за того, что неправильно оделся. Но из глубины моего «я» пробивалась неопровержимая логика, и я понимал, что случись такое опять, я снова впаду в прострацию и, может быть, совсем выключусь где-нибудь на улице на несколько часов. В таких случаях я стараюсь оставлять на поверхности хоть какой-то спасительный маячок. Обычно это фраза «хотя бы не спать на улице». Думаю, пару раз она спасла меня от смерти от переохлаждения. Когда ты выключен — ты равнодушен ко всему. Если внезапно пролетит дракон или площадь перед тобой наводнится зомби, ты будешь только, елейно улыбаясь, размышлять о приятных тебе вещах и чувствовать себя чуточку пьяненьким. Даже если вдруг мимо пробежит горящий человек, даже если раздастся атомный взрыв — всё равно. Когда ты отключен, тебя как бы нет. Интересное и мягкое чувство, хотя, признаюсь, иногда оно ужасно не вовремя. Например, если ты в постели с девушкой, и внезапно происходит что-то такое, что напрочь выбивает тебя из колеи. Не знаю… Кто-нибудь ошибается дверью или раздаётся крайне пугающий стук. Но вот всё стихает. Девушка всё ещё хочет продолжать, а ты уже выключился. И ты хочешь назад, обратно, но ничего не можешь поделать. Ты полуглухой, твоё «я» надёжно спрятано где-то в глубине мозга, ты смутно соображаешь, член решил, что ты уже всё… И на её вопросы ты можешь только глупо улыбаться, тщетно пытаясь вернуться в себя, и на этом вся твоя страсть любовника исчерпывается. Но выключение случается во благо, всё-таки это положительная опция, и срабатывает она, чтобы защитить. Я много раз был благодарен ей за то, что она спасала меня от эмоциональных срывов. Ты так и так теряешь контроль над собой, но в отключке ты переживаешь всё спокойно, на тормозах. Перед следующей нашей с Лукасом встречей я не выспался из-за ночной смены. Но отказаться от новой встречи не мог ни под каким соусом. Один пропущенный ланч — и я никогда больше не смогу прийти к нему, и никогда с ним не заговорю, буду страдать и нервничать… Нет! Я должен был непременно быть там в полдень! Однако желание спать обычно всегда нейтрализовывало часть моих особенностей. В итоге, собравшись как только мог тщательно, я направился к скамейке. Мне уже не хотелось его изучать, я знал, что в нём всё хорошо, и я просто пришёл и сел, опёрся локтем на колено и подпёр подбородок ладонью. Я зевнул и закрыл глаза. — Доброе утро, — услышал я тихий шёпот — пришёл Лукас. Он ставил свою сумку на скамейку, а я, поморгав и в очередной раз зевнув, сел ровно. — С чем на этот раз? — спросил я внезапно. Лукас, кажется, был удивлён моей прытью. — Кстати, я Адам, — добавил я, спохватившись. — Очень приятно, Адам, — улыбнулся Лукас. Он сел в полуметре от меня. — Сегодня сэндвичи с ветчиной и сыром и с джемом. — С ветчиной, сыром и джемом? — не понял я и от сонливости не постеснялся спросить глупость. — С ветчиной и сыром — отдельно, и с джемом, — уточнил Лукас, — отдельно. Я смутился, ощутив себя придурком, но вдруг усмехнулся, прямо из собственного смущения, что было крайней редкостью. Кажется, меня изнутри колошматили гормоны, раз я мог посмеяться над собственным провалом. — М… можно мне с ветчиной и сыром один? — спросил я. Лукас протянул мне сэндвич. Я очистил его от обёртки и откусил кусочек. И хоть со стороны я выгляжу таким несчастным, запутанным, пугливым, зато я знаю, например, что такое сносящий башню «первый кусочек сэндвича в компании друга». Этот кусочек он просто как манна небесная. Ты жуёшь его и ощущения такие, будто он — самое вкусное блюдо из всего, что ты когда-нибудь пробовал на свете. На следующем ланче я потребовал с Лукаса немного кофе. Через один ланч — я принёс ему свой сэндвич. Ещё через два приёма пищи я объяснил ему, почему в моём сэндвиче были макароны — из-за разницы текстур. Через три ланча мы уже могли с ним разговаривать на многие темы. Я и не предполагал, что такое случится. Как-то разговор зашёл о том, кто из нас что не любит. Я не вкладывал в него особенной силы, но старался быть точным, говоря о тех или иных вещах. — Я не люблю печенье, — вспоминал я и сообщал Лукасу. — Мне нравится Юпитер. Конечно, я люблю работу здесь… — я подумал, что здесь бы неплохо уже вспомнить о собеседнике. — А ты любишь то, что ты делаешь? На мой вопрос Лукас улыбнулся: — Я убираю мусор. Не сказать, чтобы я очень любил его. — Ты не хочешь заниматься чем-то, что тебе действительно нравится? — тут же спросил я. — Я не… Не то, чтобы не хочу. Не могу, скорее. А уборка меня успокаивает, — сказал он, обдумывая ответ. — Позволяет меньше думать. Я внезапно задумался, обеспокоившись состоянием Лукаса. — С тобой тоже что-то не так? — спросил я. — Не так, как… Но да. Пожалуй, со мной что-то не так, — согласился Лукас и вздохнул. — Не так, как со мной, ты хотел сказать? Я ни в коем случае не обиделся бы на это. Просто хотел уточнить. — Да, — согласился Лукас. Я покусал край губы, погружённый в мысли. — Знаешь… — проговорил я. — Мне хотелось бы верить, что и ты, и я не такие, как все остальные. Но не в плохом смысле. — Мне нравится, — оценил Лукас. — Я думаю, что ты очень близок к истине, на самом деле. Мы оба слегка не такие, но не в плохом смысле, а своём собственном смысле. Я широко улыбнулся одной из стоящих рядом со скамейкой сосен. Лукас умел хорошо и понятно говорить. — Ты всегда работал уборщиком? — спросил я. — Нет, — отозвался Лукас, прикуривая сигарету (мы договорились с ним, что он будет при мне курить). — Кем ты работал? — продолжал допытываться я. — Воспитателем в детском саду. — Там ты научился общаться с такими, как я? — Я не встречал никого похожего на тебя до нашего с тобой знакомства, — выдыхая дым, сообщил Лукас. — Я научился общаться с такими как ты, общаясь с тобой. Незаметно для себя я в задумчивости стал теребить пальцы на своей руке, качнувшись вперёд и одёрнув себя, снова сел ровно. — Вообще-то я считаю, что ты такой один на свете, — сказал Лукас. — В смысле именно такой. Все люди разные. — И все дети разные, — подумал я вслух. — Точно, — подтвердил Лукас. — Все разные. — А что ты обычно ешь? — спросил я. — Ты так спрашиваешь, как будто я какой-то хомячок, — с усмешкой прокомментировал Лукас. — Я просто… — мне самому стало смешно от его предположения. — Нет! Я просто хочу знать, что тебе нравится из еды. — Ну хорошо. Дай подумать, — он помолчал. — Я люблю яблочный пирог. — А здесь где-то можно его достать? — В том-то и подвох: я потому по нему и соскучился, что тут его нет. — А сделать? — Пекарь из меня не очень, я думаю… — Или попросить привезти из города? — Честно говоря, если бы мне очень хотелось, я мог бы просто сесть за руль и сам съездить в город. Но тратить столько времени на дорогу, чтобы поесть пирога, мне лень. — А если я поехал бы с тобой? — Ты хочешь потратить свой выходной на то, чтобы пирога со мной поесть?.. — Да, — сказал я. Лукас резко выдохнул с улыбкой и произнёс: — Тогда поедем. Договорившись на определённый день, мы чинно, без происшествий сели в машину, доехали за пару часов до города, там заказали себе по куску пирога в кафешке, съели их, выпили кофе и точно так же вернулись обратно. Господи, Лукас был идеальным человеком. Я думал, что не усну ночью, что буду мечтать и… в общем, я вырубился сразу и крепко проспал всю ночь до самого утра, а утром поднялся отдохнувшим, спокойным и воодушевлённым. Насилу я смог дождаться полудня. Я уже буквально прибежал к скамейке, упал на неё и, запыхавшись, поздоровался, улыбаясь, как помешанный. Лукас с достоинством приподнял пластиковую крышечку от термоса, наполненную кофе, приветствуя меня. Ох, чёрт, как же мне хотелось обнять его! Но я не мог и только всё пытался найти удобную позу, чтобы усидеть на скамейке. Во мне скапливалось нечто такое, чего я боялся. Я не смог справиться с эмоциями и встал на ноги, принимаясь ходить вдоль скамейки туда и обратно. Лукас молча пил кофе. Наконец меня прочно заклинило, и я, встав напротив него, боясь взглянуть на него, заговорил: — Ты мне нравишься. Я хотел бы, чтобы мы обнимали друг друга или что-то вроде. Я не испытываю сексуального напряжения, если тебе важно, но я испытываю какое-то… какое-то сложное чувство, и оно близко к сексуальному напряжению. Я думаю, что ты должен знать. Лукас отставил кофе на скамейку и тоже поднялся на ноги. — Спасибо, что сказал, — негромко произнёс он. — Я понял. И ты всегда можешь попросить меня о чём угодно. Я внимательно его слушал, ничего не отвечая. — Могу я тебя обнять? — спросил он осторожно. — Мгм, — кося глазами всё больше в сторону от него, промычал я, внутренне готовясь к прикосновению. Он потянулся ко мне и некрепко обнял. Сначала мне было холодно, все мышцы были напряжены до предела. Потом в тех местах, где он ко мне прикасался, я ощутил тепло, но расслабиться я так и не смог. Он почувствовал и отпустил меня. — Мы могли бы иногда делать так? — спросил я. — Конечно. — Даже что-нибудь кроме. Лукас выдохнул, и в его выдохе я почувствовал какое-то затруднение. Кажется, сам я почувствовал разочарование. Почему-то мне казалось, что я хочу контакта с ним, но в действительности контакт оказался не очень-то приятным и отдавал какой-то внутренней душевной болью. Я всерьёз обеспокоился, что могу всё испортить. — Лукас, — сказал я максимально сосредоточенно. — Я ни на чём не настаиваю. Если ты ничего не хочешь, то скажи мне. Я очень боюсь сделать что-нибудь неправильно. Я не хочу, чтобы мы перестали общаться. — Нет-нет, ни в коем случае, — поспешил он меня разуверить. — Ты здесь совершенно ни при чём. Ты всё делаешь хорошо. Даже не предполагай, что мне может что-то не нравиться. Всё в порядке. Мне нравится проводить с тобой время, есть сэндвичи с кофе и разговаривать. Я даже не думал о том, чтобы прекратить общение. — М… — понимающе промычал. — Можно я расскажу тебе одну тайну? — спросил он с оттенком неудовольствия. — Если считаешь нужным. — Думаю, ты должен знать. Ничего такого страшного, уверяю тебя. Просто хочу объяснить. Сядем? — спросил он, указывая на скамейку. Я без слов согласился с ним, усаживаясь. — В моей жизни происходили вещи не всегда правильные и не всегда логичные. — Он замолчал. — Кое-что всё ещё в моей голове, и я хотел бы это выкинуть оттуда, но ничего не могу поделать — так порочно воспоминания в меня впились. Я ни в коем случае не подпущу их к тебе, я уверен, но всё же я боюсь, что под влиянием воспоминаний я и сам могу сделать что-то не так, — сказал Лукас. Слегка нахмурив брови, я подумал, что это странно. Как он — нейротипичный — может сделать что-то не так, если он чувствует, как всё должно быть. Впрочем, откуда мне знать, что он имел в виду. — Я боюсь, что могу расстроить тебя или обидеть, — продолжил Лукас. А, вот он о чём. — Я думаю, что не расстроишь, — ответил я. — Но если даже расстроишь, я постараюсь справиться. У меня есть опыт отношений. — То есть ты прям хочешь именно отношений со мной?.. — спросил Лукас без особых эмоций, но, судя по логике построения вопроса, он удивился. — Да, — сказал я. — Или… почему нет? — Тебя не смущает, что я мужчина? — поинтересовался он. — Очевидно, нет, — сообщил я. — У меня синдром Аспергера, но я не идиот. Я понимаю, к чему этот вопрос. Нет, меня ничего не смущает. Я говорил: ты мне нравишься. Лукас молчал какое-то время. Я слышал, как он дышит. — Давай попробуем, — сказал он, и тут же добавил: — Но учти, я буду куда более обезоружен происходящим, чем ты можешь ожидать. До сих пор я встречался только с… — С «нейротипичными»? — С девушками, — с укором окончил Лукас. — Я тоже, — поспешил объявить я. — У нас уже что-то общее. Лукас сдержал улыбку. — Ты шутишь? — Да, — подтвердил я. — И… с чего мы начнём? — Давай доедим ланч, допьём твой кофе и… продолжим день? — предложил я. — Да. Неплохое начало, — сказал Лукас. На самом деле после объяснения между нами почти ничего не изменилось, чему я, кстати, был рад. Не тому, что он ничего не предпринимает! Тому, что наши взаимоотношения не пошли коту под хвост после моих откровений. Но постепенно я учился быть с ним ближе. Брал его за руки, пихал в плечо, позволял обнимать себя. Однажды я его обнюхал. Я до сих пор чувствую липкий стыд, когда вспоминаю, хотя всё и закончилось хорошо. Придя чуть раньше, я ждал Лукаса на скамейке для ежедневного ланча. И когда я его увидел, мне вдруг взбрело в голову мигом спрятаться за куст рядом, что я и сделал. Лукас подошёл и сел, не заметив меня. Тогда я подобрался к нему со спины и зачем-то принялся обнюхивать его шею. Он с неловкой улыбкой оглянулся. — Извини, — резко смутился я. — Это показалось мне остроумным. Не понимаю почему, — и я обошёл скамейку, чтобы тоже сесть, усиленно пряча виноватые глаза. — Ну вот, — сказал он, — теперь и я хочу тебя понюхать. Мои губы дрогнули. — Можешь, если хочешь, — позволил я, ощутив прилив игривого настроения. Лукас наклонился к моей шее, принимаясь нюхать меня, а его волосы щекотали кожу. В какой-то момент, конечно, я повернулся, оказываясь с ним лицом к лицу. Чёрт меня дёрнул мельком взглянуть на его глаза, чтобы понять, что он думает. Смотреть на кого-то всегда бывает слишком опасно, а в тот момент это была мгновенная смерть. Но смерть весьма сладкая… Я подумал о том, что он словно плюшевый ослик. Мысль об ослике примирила меня с любым исходом ситуации, в которую замешан такой плюшевый человек, как Лукас. Я прикрыл глаза и потянулся к нему, и он сам — не я, он — коротко меня поцеловал. Потом он сдёрнул с носа очки и поцеловал меня глубже, а я обнял его ладонью за шею. Воротник его рубашки не шелестел под моими пальцами, ткань оказалась мягкой. Всё было приятно. Некоторое время мы целовались, после чего я подумал, что я мог ему уже надоесть, и я спросил, мгновенно теряя романтический настрой: — С чем сегодня сэндвичи? — С говядиной, а вторые с арахисовой пастой, — сказал он, всё ещё заворожёно пялясь на мой профиль. — Можно я ещё… здесь поцелую, и будем есть. — Да, конечно, — позволил я. Он наклонился и очень нежно поцеловал часть моего уха, ту, которая находится под верхним его краем. — Значит так, — переключаясь на мой повседневный настрой, сказал он. — Здесь с говядиной. Здесь с арахисовой пастой. Налить кофе? Я трогал себя за ухо, проверяя, что именно находится в той зоне, которую он целовал. — А? — спросил я. — Кофе. Будешь кофе? — Угу, — покивал я. — А когда мы займёмся сексом? — спросил я. Лукас чуть не налил кофе мимо чашки, и я запоздало подумал, что, видимо, несмотря на поцелуи, я должен был спросить как-то иначе. Но поздно, я уже спросил. — Э… — протянул Лукас, обдумывая мой вопрос. — А когда ты хочешь? Я пожал плечами. — А ты хочешь? — тут же уточнил он. Я быстро-быстро покивал в ответ. — Тогда, как только ты будешь готов, — сказал Лукас. — Надо будет запланировать, — обстоятельно сказал я. — Могу я взять с архисовой пастой? — Да, — загадочно заулыбавшись, произнёс Лукас. — Я сейчас сказал что-то смешное? — сбился я. — Я не заметил, где именно. — Не смешное, нет, — опроверг Лукас. — Ты просто очень… — он подыскивал правильное слово, посмотрел на меня и закончил: — Красивый. Я подумал, что описание, конечно, сомнительно, но мне всё равно захотелось улыбнуться, и я улыбнулся. — В субботу, — с довольным видом сказал я. — Что? — В субботу у меня выходной. Ночью я буду не занят. — А… — понял Лукас, немного медля с ответом. — Думаю, суббота подходит… Есть что-то, что я должен знать?.. Я почувствовал, что дико ошеломлён вопросом. Он не показался мне связанным с предыдущим обсуждением. — В каком смысле? — спросил я. — Ну, есть что-нибудь такое, что ты бы хотел сказать мне до ночи субботы? Я не выдержал и посмотрел ему прямо в лицо, но тут же отвернулся, потому что не понимал, что ему от меня вообще надо! Что я должен ему сказать? — Адам… Адам! — пытался достучаться до меня Лукас. — Это обычная фраза! Она означает: не хочешь ли ты предупредить меня о каких-нибудь своих пристрастиях или необходимых условиях перед встречей. Слышишь меня? У меня в голове всё начало проясняться. И ещё один букет к ногам моей влюблённости: я не почувствовал себя насквозь оскорблённым и не вскочил на ноги с воплем негодования. Осознав ошибку, я тут же засмеялся — и смеялся я от души, будучи не в состоянии сразу успокоиться. — Я понял! — сказал я Лукасу. — Я всё понял! Извини меня, — вытирая выступившие от смеха слёзы, попросил я. — Это было сильно, — признался Лукас. — Извини, — ещё раз повторил я и, вздохнув, вернулся к своему сэндвичу. Второй раз Лукас поостерёгся задавать свой вопрос, но позже я подумал над этим сам и не нашёл ничего, что хотел бы сказать ему до субботы из того, что ещё не сказал. Так что я решил просто забыть. А арахисовая паста попалась вкусная, однородная и мягкой консистенции. В субботу в полдень я пришёл к скамейке. Лукас сидел на ней в ожидании. Я остановился рядом. — Привет, — сказал он. — Ты что-то… хочешь сказать? Я ждал, пока ты придёшь. — Я сейчас уйду обратно, — предупредил я. — Когда ты придёшь сегодня? — Скажем, в одиннадцать? — Ладно, — согласился я. — Выходит, я должен буду прийти к тебе? — Да. Мне стоит дать тебе ключ от комнаты? — спросил я неуверенно. — Думаю, будет лучше, если ты сам меня впустишь. Я остался доволен ответом и не отдал ключ. — Я купил бутылку вина, — сообщил я. — Надеюсь, ничего? Я почти никогда не пью, но… Мне показалось, что сегодня нужно. — Хорошо, — одобрил Лукас. — Адам, — позвал он. Я остановился на полушаге, хотя уже повернулся, чтобы уйти. — Да? — отозвался я. — Я наслаждаюсь происходящим, — сказал Лукас. Подумав мгновение, я пришёл к выводу, что мне нравится то, что он сказал. — Приятного… — я вспомнил, что он не собирался есть. — Ты будешь пить кофе? Я могу сказать «кофепития»? — Да, я буду, — улыбнулся Лукас. — Можешь. — Приятного кофепития, — пожелал я и ушёл в сторону своего домика. Мне нужно было проверить, подсохло ли постельное бельё, которое я постирал ранним утром в надежде сделать его максимально чистым. Лукас пришёл в одиннадцать, как мы и договаривались. Я открыл вино, разлил по бокалам. Мы сели на кровать. Постельное бельё я погладил горячим утюгом прямо перед приходом Лукаса, чтобы уж точно сделать его сухим. Так что сидеть было тепло. Мы молчали. Лукас положил на кровать рядом со мной шоколадную конфету из тех, которые я ел, когда мы только начали общаться. Я взял конфету, развернул и откусил половину. Вторую половинку я протянул Лукасу. Он хотел взять её пальцами, но я отдёрнул руку и протянул конфету ещё раз… К его губам. Со второго раза он понял и в точности исполнил то, чего я от него ждал. В итоге он жевал половинку конфеты, а я с глупой улыбкой трогал себя за собственную руку с облизанными кончиками пальцев. Он снял очки и поцеловал меня. Всё, что происходило после, было хорошо. Мы погасили свет, назойливый конфетный привкус вскоре полностью сцеловался, а руки Лукаса, когда он пытался влезть ими вниз, я настойчиво туда не пускал, предпочитая целовать его и сжимать его запястья. Он всё понял и на одном из поцелуев занял нижнюю позицию. Не знаю, что он думал по этому поводу, но я был уверен, что не готов сделать то же самое по отношению к нему, так что пока такой вариант казался мне единственно возможным развитием событий. Моё волеизъявление приняли с благосклонностью. Лукас не смущался оказаться в нижней роли. Ну или очень хотел показать мне, что его ничего не смущает. Так или иначе, я был сверху. Он ничего не сказал в процессе, и всё мне позволил. Мне понравилось. Я без труда кончил, будучи уверен, что Лукас не против того, что я с ним делаю. Кажется, ему понравилось тоже. Следовало уточнить. Но, если он предложил мне повторить, я бы с удовольствием согласился. Впечатлений из опыта я вынес много, но в тот момент я лишь подумал, что произошедшее мне понравилось. — Адам, — прошептал Лукас, когда мы уже всё сделали. — Мне лучше уйти? Или остаться? — Останься, — слегка вынырнув из собственных мыслей, попросил я. В тот момент я подумал, что у меня есть ещё немного энергии на то, чтобы полежать рядом с ним в тёплой постели. — Стесняюсь спросить, но… Не хочешь перекусить? — раздалось у меня за спиной. — Я на всякий случай взял парочку твоих любимых сэндвичей… Я приподнялся, поправляя простыню, которая мешала, и, поворачиваясь к Лукасу, нечаянно заваливаясь на него, ещё раз его поцеловал. — Где? — спросил я, прервав собственный поцелуй. — Сейчас достану. Где-то на дне сумки, — сообщил мне Лукас. Он порылся в своей сумке. Мы сели, опираясь на стену в изголовье кровати, и стали есть каждый свой кусочек. — Ты мог бы сделать сэндвич с рыбными палочками? — спросил я. — Конечно, — ответил он. — Я сделаю, как только раздобуду где-нибудь палочки. Может, в город съездим? — За яблочным пирогом? — Если хочешь. Или можно поехать в магазин, чтобы купить рыбные палочки. — Я не очень люблю магазины. — Даже если я попрошу тебя быть рядом со мной и просто указывать мне на всё, чего ты хочешь? Предложение прозвучало достаточно заманчиво. — Мне на самом деле ничего особенного не нужно, — произнёс я. — Еда не больше чем просто масса, которую приходится есть, чтобы не умереть от голода. — Но она может быть гладкой или шершавой, с крупинками или однородной, холодной или тёплой, — изрёк Лукас. — Я люблю тебя, — вдруг сказал я. — То есть… Нет! Отменить. — Я ничего не слышал. Что ты сказал? — переспросил Лукас. — Я задумался на том месте, где мы говорили про еду Я улыбнулся. Что теперь делать? Играть с ним в это? Или ещё раз повторить то, что я ляпнул? Я решил, что буду играть. Самый безболезненный вариант. — Я ничего не говорил, — произнёс я. — Значит, мне показалось, — сделал вывод Лукас. Однажды Лукас сказал мне, что в обсерватории все знают о нас. Сказал настолько непринуждённо, добавив, что все-все поголовно одобряют наш роман и рады за нас, что, хоть я не знал, стоит ли ему до конца верить, но то первое мгновение зарождающегося страха оказалось погребено под чередой других размышлений, и в глубине души я тоже обрадовался. Я подумал о том, что обстановка и сам Лукас — будто бы всё ровно для меня. Я был ограждён от всего мира, никто ко мне не лез, я занимался любимым делом, у меня был любимый человек, с которым мне нравилось быть и который внушал ощущение безопасности. — Мы всегда будем жить здесь?.. Нет. Просто сколько-нибудь лет. Мы будем вместе? Да? — спросил я у Лукаса. Он опустил руку на колено. — Я не стану обещать тебе, что всё обязательно будет так, — произнёс он, аккуратно подбирая слова. — Я не знаю, что ждёт в будущем. Я мог бы, но не стану обещать тебе такое. — Потому что не уверен? — Потому что хочу, чтобы ты переживал настоящее самостоятельно, — пояснил Лукас. — Я всегда помогу тебе тогда, когда действительно необходимо. Но это ты можешь и должен делать сам. — Ты не хочешь, чтобы я ослабил усилия, пытаясь справиться с миром, и не хочешь, чтобы ушёл от тебя. — Конечно не хочу. — Потому что любишь меня. — Именно. Я потянул его за край рубашки. — Я люблю тебя, Адам, — добавил он. Для меня признания было более чем достаточно: он отчитался. Размышляя, я пришёл к выводу, что все обещания — явления временные. Когда-нибудь наступит день, когда я накричу на него за что-нибудь независимо от того, что буду к нему чувствовать. Возможно, я стану думать, что для меня всё, что угодно, важнее, чем он. Я всерьёз подумал о том, чтобы записать себе где-нибудь маркером «я люблю Лукаса», чтобы если у меня вдруг возникнут сомнения, я мог открыть блокнот и прочитать чёткую инструкцию, выдохнуть и простить его или себя. И вот я подумал, что, сделай я какую-нибудь глупость, после которой мне будет неприятно возвращаться к нему и признавать себя или его виноватым, я могу забыть о том, как он мне нужен и как он добр, потеряю его, а потом не смогу вернуть. Мысль была грустной, и я сказал: — Если когда-нибудь я совершенно потеряю контроль и у меня случится срыв, то знай, что даже если я очень сильно буду кричать на тебя, даже если попытаюсь ударить или буду без конца твердить, чтобы ты ушёл и никогда больше не возвращался, — на самом деле ты мне будешь нужен, как сейчас, и я буду любить тебя несмотря ни на что. Так что, если я тебя вдруг выгоню, ты должен будешь вернуться, когда я приду в норму. Лукас сидел рядом на скамейке и не шевелился. Кажется, он не ожидал моих слов и потому пытался поскорее придумать, как лучше ответить. — Ты можешь не отвечать, — заверил я. — Но я могу обидеться и не найти сил, чтобы прийти с повинной, а я очень хотел бы, чтобы у нас было нечто большее, что нельзя развалить парой моих истерик. Только, разумеется, если будет совсем невыносимо и ты правда захочешь уйти, тогда… — Адам, тш-тш… — остановил меня Лукас. — Я всё понял. Мы будем решать проблемы по мере их появления. — Ты морально подготовился к тому моменту, когда мне всё станет безразлично, и я буду приходить только затем, чтобы ты принёс мне свежий сэндвич? Лукас усмехнулся. — Да, я уже так и вижу. — Тогда мы отличная пара. — Но имей в виду — только один. — Почему? — Не дам тебе растолстеть. — Я могу сознательно решить стать толстым. — В таком случае, конечно. Признаться, мне ни с кем ещё не было так весело, как с ним. Так что в награду за его остроумие я взял его за руку, чрезвычайно мешая ему наливать кофе. Но он ничего не сказал и кое-как справился с термосом одной рукой. В один прекрасный день возобновились мои лекции, которые я читал для посетителей обсерватории, и я стал дежурить всего один день в неделю. Больше мне не требовалось спать утром или днём, я мог вставать рано с утра, как все нормальные люди, а ложиться спать вечером. Тогда, именно из-за того, что изменился мой график, я встретился с одним занимательным персонажем. Ну как встретился… Я увидел его, узнал, что он существует, и немного и незаметно поразглядывал его из-за угла. Направляясь по делу в один из корпусов, я увидел у машины рядом с Лукасом какого-то юношу, который точно не работал у нас. Сперва я решил, что это гость обсерватории. Лукас обнял его — нет, значит, не гость. Раз парень не случайный, то он, скорее всего, его родственник. Конечно, хуже всего было бы решить, что он мне изменяет, поэтому я сразу отмёл такое предположение, как самое поспешное и личностно ориентированное. Такое исключение кажется мне вполне оправданным. Выходит, родственник. Я не был уверен, но, кажется, юноша выглядел слишком молодым, чтобы быть братом Лукаса. Мне хотелось, чтобы он оказался племянником, поскольку сын привнёс бы больше морально-этических проблем и необходимости их обдумывать. — Кто это: твой сын или племянник? — спросил я Лукаса. — А?.. — Сегодня на стоянке я видел тебя с незнакомым мне парнем. Это сын или племянник? — Мне кажется или ты воинственно настроен? — Сын или племянник? — Сын, — ответил Лукас. Я замолчал, переваривая полученную информацию. Я не был рад, но и сердиться, в общем, не собирался. — Хочешь поговорить об этом? — спросил Лукас осторожно. — Нет, — сказал я. — Вас понял. Конец связи. Умение Лукаса оставаться уверенным в себе даже в сомнительных ситуациях и после моих грубых ответов всегда мне импонировало. Я закрутил прядь чёлки в пальцах и сказал уже куда более дружелюбным тоном: — Я хочу немного поговорить об этом… — Ладно, — согласился Лукас. — Ты был женат? — Да, но мы развелись. — Почему? — Я работал воспитателем. — Не понимаю. — Воспитатель не совсем та работа, которой по мнению общества должны заниматься мужчины. Были другие причины, но эта одна из основных. — Но должен же быть какой-то процент воспитателей-мужчин. — Я тоже так считал. Моя жена не думала так, и после череды попыток прийти к согласию мы всё-так расстались. — А самому тебе твоя работа нравилась? Лукас как-то нетипично для него тяжко вздохнул, медля с ответом. — Да! — справившись с чем-то внутри себя, сказал он. — Да, мне нравилось. Я уверен, что было здорово. Он вытер нос. Кажется, у него на глазах выступили слёзы, чего я совершенно не ожидал. — Это я что-то сделал? — испугался я. — Ни-ни-ни, — смешно сглотнув подступивший спазм, заулыбался Лукас сквозь слёзы, потирая щёку запястьем. — Когда я ещё не был здесь, знаешь… Я немного поехал крышей. Но ты меня лечишь. Ты меня вылечишь. Я подумал о том, как он уязвим, и как нелогично мне нравится такой его вид, и как хочется мне его поцеловать, но я боялся, потому что ему, такому уязвимому, это могло сделать больно. Я его вылечу…? А как мне его лечить? — А что я должен делать? — спросил я взволнованно. — Чтобы помочь. — То, что и так делаешь: ешь мои сэндвичи, говори со мной иногда… — Любить тебя. — Наверное… — вздыхая уже более радужно, проговорил Лукас. — Наверное, да. — Но если я где-то ошибусь? — спросил я. — Что тогда мне делать? Лукас с улыбкой сжал переносицу, закрыв глаза. — Извини, я не подумал о том, какую возлагаю на тебя ответственность своими откровениями. Вот что, Адам: ты уже меня вылечил. Никаких больше ошибок. Я уже в порядке. — Точно? — Абсолютно. — Спасибо, — сказал я. — Но если будет нужно, можешь возлагать ответственность, даже если она будет тяжёлой. Если вдруг правда будет нужно. — Я запомню, Адам, — покивал Лукас. Как-то днём, когда Лукас заранее, за два дня, предупредил меня, что в этот день он не сможет быть на ланче, потому что повезёт сына в город, я сидел на нашей скамейке один. Ел. Думал. Думал о том, что, возможно, когда-нибудь мы с Лукасом подорвемся на собственном спокойствии, схватимся за первое попавшееся оружие и поубиваем друг друга. Или, возможно, он завоет на луну от моего общества и умчится в лес. Или я забьюсь в угол, буду плакать и ненавидеть его за то, что он на меня смотрит, и после никогда не смогу простить ему его взгляда. А, может быть, я когда-нибудь допишу свою книгу. Он, может быть, будет счастлив возиться со мной. Он будет знать все худшие стороны моих истерик и найдёт способы усмирения для всех из них. Может быть, когда-нибудь он будет со знанием дела всаживать шприц с успокоительным мне в ягодичную мышцу, и я буду воспринимать подобное как что-то само собой разумеющееся. Может быть, пока я буду наблюдать, как капает кровь из пальца, который порежу во время приготовления ужина в нашей с ним кухне, он вдруг вбежит, как сумасшедший, и примется останавливать кровь и бинтовать мой палец, пока я ватным от отключки взглядом буду наблюдать за его прелестными серыми волосами. Может быть, он умрёт от рака желудка, и я буду приносить цветы ему на могилу. Может быть, я выпаду из окна, решив, что действительно смелый для того, чтобы вымыть его снаружи, и разобьюсь насмерть. Может быть, Лукас полюбит сэндвичи с макаронами и соусом барбекю. Все перечисленные вещи возможны с равной долей вероятности, и что будет на самом деле, к сожалению, не известно никому. Но меня радует, что наряду с неприятными вариантами развития событий, которые, скорее всего, и произойдут, существуют и позитивные вероятности. Даже если всё, о чём я говорю — виртуальные пути — мне нравится обдумывать некоторые из них. Я не из тех, что является тем, что он делает. Я — то, что я думаю, и, чтобы хоть немного меня понять, вы должны знать мои мысли. Мои действия активны не более, чем у старого дубового пня, и если я встречаю человека, который умеет только действовать, но не имеет терпения, — мы с ним никогда не встретимся напрямую. Иногда меня сложно понять, иногда я не понимаю себя сам, но тогда я пытаюсь глубже выяснить суть всех понятий, и когда в моё информационное поле попадает другой человек, он может услышать о чём я думаю, даже если я буду молчать. Без слов понять меня даже легче. Или просто слова должны быть очень особенными? Ведь, если вы способны понять то, о чём я говорю — об информационных полях, о том, как важно, куда поставить крестик, чтобы проиграть, — возможно… не точно, но возможно, что мы станем друзьями. Разумеется, если наша дружба не помешает развитию моих отношений с Лукасом. А ещё, кажется, я начал разговаривать сам с собой и опять даю интервью несуществующему репортёру. Но мне кажется, я не один такой, не так ли? — В семнадцать я не понимал, зачем нужны поцелуи, — рассказывал я в воскресенье. Мы с Лукасом лежали в постели под одеялом, и я настолько расслабился, что рассказывал ему о своём мироощущении. — В семнадцать у меня была девушка… — Девушка? — неприятным для меня заигрывающим тоном тихо пробубнил Лукас, приоткрывая один глаз и погладив меня, лежащего у него на груди, по волосам. — Подруга, — поправился я. — Не имеет значения. Она позволила мне поцеловать себя. — Здорово. Мне вот никто не позволял целовать себя за просто так… Ну и что же? — Она сказала, что ей нравится. Я ничего не почувствовал и попросил её рассказать мне, что чувствует она. Она сказала, что поцелуи должны возбуждать и всё такое. Но я так и не понял, хотя и сделал вид. — Я заметил, что сейчас поцелуи тебе нравятся. Я верно понимаю? — Мгм. — Ты что-то открыл для себя в связи с ними? — Мне нравится целовать тебя. — В смысле, целоваться приятно только с кем-то конкретным. — Да. Я не понял, что сперва нужно… Лукас, я знаю, сегодня выходной. — Да… и? — Я могу ненадолго пойти в архив? Мне нужно кое-что проверить. — Да, конечно, — выпуская меня из объятий, сказал Лукас. Я слез с кровати и принялся одеваться. Когда я уже собирался выйти из комнаты, Лукас сказал: — Если ты не вернёшься до вечера, то завтра в полдень жду на ланч. Я приостановился. — Я поставлю будильник, чтобы не забыться, — и, прикрыв дверь, я ушёл в ванную, чтобы заново всё переодеть. Одеваться перед кем-то, даже когда перед тобой любимый человек, — бесплатный цирк. После такого одевания вся одежда надета криво, всё шиворот-навыворот, с заломами, складками, торчит как попало. Так что в ванной я переоделся, убрал торчащие карманы, пояс и воротник, пригладил одежду, причесал волосы, раз восемь посмотрел на себя в зеркало, каждый раз возвращаясь обратно глазами к отражению, и только после этого направился в архив по своим делам. Сил мне придавало знание, что у меня в кровати всё ещё находится Лукас, а значит, если что-то пойдёт не так, я могу вбежать, ничего не объясняя, свалиться рядом с ним и заставить его себя утешать. Конечно, скорее всего, мне не будет нужно ничего такого, но теоретическая возможность придавала мне сил и позволяла шагать вне стен комнаты достаточно бодро. В один из дней (тогда выпал снег, очень красиво, но холодно) Лукас пригласил меня к себе в свою комнату в домике. Честно говоря, я давно уже хотел побывать у него, но сам попросить стеснялся, а он тоже почему-то не предлагал. Я ответил, что да, я хочу зайти к нему, чтобы он смог погреться. У него в комнате царил полумрак: во-первых, из-за того, что зима, во-вторых, день выдался облачным, в-третьих, окна комнаты были обращены на север. Там было несколько мрачно, но, поскольку рядом топтался Лукас, обстановка показалась мне уютной. В комнате стоял стул, на нём висели его вещи. Узкая кровать. Полка с книгами. Я заметил, как он пытается что-то спрятать, но, когда понял, что я вижу его попытки, смиренно показал мне: всего лишь книжки о синдроме Аспергера у детей. Мне понравилось, что он сразу показал их мне. Я прошёл мимо него и сел на кровать, хотя, наверное, следовало спросить, можно ли сесть. — Сиди, сиди, пожалуйста, — позволил Лукас, увидев мою растерянность. Я остался сидеть на сером покрывале его кровати. — Хочешь чая? — спросил Лукас. Подумав, я сказал: — Пожалуй, да. Он улыбнулся. — Сейчас приготовлю. Будешь пече… В смысле… — он на полуслове вспомнил, что печенье я не ем. — Я съем одно печенье, — сказал я, стараясь его подбодрить, чтобы забыл об этом. — Лукас? — Ау? — Если бы ты приехал из другой страны. Из Индии или Китая, и китайский был бы твоим родным языком. Я бы изучал твой язык и читал книги о китайской культуре. Тебя бы такое поведение оскорбило? — Если бы ты интересовался моей страной и языком? Едва ли. Я умолк, разглядывая маленькую комнату. До Лукаса, наконец, дошло, что я имел в виду. — Я принесу тебе сейчас сэндвич с арахисовой пастой, мой друг, — сказал он негромко. — К чёрту печенье. Честно говоря, я его уже не слушал — отвлёкся на разглядывание снежинок за окном. Я лёг на спинку его кровати локтем и, смотря за тонкую поверхность стекла на сверкающие, такие чёткие, угловатые снежинки, стал думать о совершенно иных вещах, чем секунду назад. Вспомнив, как вот так же засмотревшись на снег и не замечая ничего вокруг, ударился о стекло лбом с такой силой, что из глаз полетели искры, я усмехнулся, укладываясь на спинку кровати уже двумя локтями. Слава богу, тогда я не разбил стекло. Только ударился… Лукас сел рядом с чашками чая. — Осторожно, он горячий, — обращая моё внимание, проговорил он, протягивая мне чай. — Подожди, — попросил я, вытягивая рукава свитера, чтобы закрыть руки. — Давай, — и взял чашку импровизированными прихватками из рукавов. Лукас отдал мне чай, я вернулся к созерцанию снега. Он, подув на свой, сделал глоток и тоже стал смотреть в окно. — Они такие совершенные, — сказал я, имея в виду снежинки. — Когда я смотрю на них, я думаю о том, что если подумать, то все во вселенной совершенные. Даже злые или жестокие, большие или маленькие, пугающие или испуганные, красивые или не очень. Все. — Я стараюсь почаще вспоминать об этом, — шепнул совсем рядом Лукас. Я удивлённо приподнял брови. — Да, случалось и такое, что я забывал, — признался Лукас, глядя на мой мимический спектакль. — Я всё-таки человек, отдельный организм, и не всегда получается перед лицом опасности помнить о совершенстве мира… — Понимаю, — отозвался я. — Но сейчас я полностью поглощён совершенством, — сказал он. — Мы как две бактерии в первичном бульоне, — сказал я ни с того ни с сего, хотя и не увидел в таких словах ничего противоречивого. — Никаких знаний нам не нужно, кроме ощущения того, что мы есть. — У меня не хватает фантазии, чтобы понять твои слова до конца, — признался Лукас с ласковой усмешкой. Я повернулся в его сторону и отрицательно покачал головой. — И не должен был понять? — спросил Лукас. — Мм. — Ну, ясно, — улыбнулся он. Потом я отважился попробовать его чай, а он отважился обнять меня, и я стал рассказывать ему о странном излучении, которое зафиксировал ночью, и что, может быть, всему виной шум, а, может, кто его знает, изучение создавалось материальным объектом вроде астероида, и что было бы забавно, потому что обычно я не занимаюсь никакими открытиями, а только помогаю с дежурствами. Лукас сказал мне, что даже если виноват шум, думать об открытии ему нравится, и я с ним согласился.