Сделка

      Я молчу.       Она откидывается назад, касается лопатками холодной стены, голова чуть склонена, веки полуприкрыты. Поза, которую неопытный и неосторожный собеседник примет за расслабленную. Но я знаю — это поза змеи, готовой к смертельному броску.       И, да, я в курсе, что клыки у змеи — на месте и полны яда.       Я сижу напротив. Между нами — обычный стол, светлая плексигласовая поверхность. Необходимые бумаги. То есть, бумаги не важны, но такова традиция. Символ.       Мои хозяева избрали меня, ведь я — последний из измененных, я должен лучше разбираться в людях. Я непочтительно думаю, что они ошибаются. Тут нет точного расчета. Я знаю, каков должен быть результат, но я настолько далек от человека, которым когда-то был, что уже не в силах вообразить процесс. Возможно, что и никогда бы не смог. Поэтому я только слушаю и жду.       — Я мало что помню.       Ее лицо странным образом кривится, черты словно бы ломаются и из них складывается маска горя? страдания? Я понимаю, она врет. На самом деле, она помнит больше, чем ей хотелось бы. Немудрено: сила так и хлещет из нее. Та самая сила, из-за которой она стала изгоем и попала сначала в лагерь для перевоспитания, а потом — к нам. Она и подобные ей — исполненные проклятых талантов бунтари — часть договора.       Моя защита трещит под ее напором.       Я ощущаю невидимое человеческому глазу давление. Оно как ветер марсианской пустыни: песок забивает фильтры, и температура внутри скафандра резко подскакивает. Мне интересно, а как психический напор чувствуют прочие подобные мне. И мои хозяева.       Мне некого расспросить. Таких, как я, больше нет. Остальные измененные скроены по иным лекалам. А Тени не слишком разговорчивы. Или же я просто не в силах понять.       Я не злюсь на нее, хотя ее сила и доставляет мне дискомфорт. Скорее, я рад. Удачное приобретение, если, конечно, я добьюсь ее согласия.       Она в состоянии взломать собственную непокорную память и прочесть, что прятала от себя самой. Уверен, увиденное ее ужаснет.       Я почти прав.       Она в ярости.       Ярость превращает ветер в торнадо. Песчинки летят, как пули, легко взрезая плоть до мяса.       Будь я ее тюремщиком, я был бы в ужасе. Но я не тюремщик, я агент, посредник, проводник. Менеджер по продажам. Я продаю исполнение желаний оптом и в розницу, если вы готовы платить по счетам.       Я должен убедить ее — или, что предпочтительнее, позволить ей убедить самое себя. Смогу ли я направить ее гнев?       — Я здесь, чтобы помочь вам, — говорю я. Она натужно хрипит, что в ее состоянии означает смех.       — Кто вы?       — Название моей… должности вам ничего не скажет, — отвечаю.       — Где я?       — В безопасном месте.       Она снова кривится. Естественно, она мне не верит. Во вселенной нет безопасных мест, ей ли не знать. Мне ли не знать.       — Условно безопасном, — исправляюсь я. Она оглядывает помещение — простое функциональное место, едва ли приспособленное для содержания человека. Клетка. Огромная черная коробка. Оковы для ее тела — но не для ее разума.       — Чего вы хотите? — требовательно спрашивает она. Я улыбаюсь — неожиданно для себя.       — Вас.       Она с нескрываемой иронией закатывает глаза.       Оживает. Это хорошо.       Плохо, что отвлекается.       — Вот я в вашей власти, — голос сочится ядом. — Что дальше?       Моя подопечная в недоумении, хотя умело прячет его за насмешкой. Я склонен думать, что понимаю причину. Последние тридцать шесть дней она пробыла в анабиозе, потом специально обученные техники пробудили ее — и семерых ее коллег? друзей? товарищей по несчастью? Я сбиваюсь с мысли. Я помню ее, заключенную в скорлупу криогенной капсулы: лицо (та часть, которую могу рассмотреть) искажено гримасой боли, на запястьях и щиколотках — синие полосы. Наши союзники из Пси-Корпуса не церемонятся даже с себе подобными.       Шестерых из восьми пробужденных пришлось утилизировать. Пожалуй, «не церемонятся» — неточное выражение. Пси-Корпус одарил нас калеками и доходягами. Союзники блюдут договор слишком буквально. Мы получаем ровно столько, сколько нам обещают.       Эта женщина — жемчужина среди человеческих отбросов.       Она сохранила рассудок, и душа ее изнемогает от ненависти.       То, что нужно.       Память топчется на пороге между сном и явью. Мне думается, тут уместно сравнение с кровью, изливающейся из раны с каждым ударом сердца. Моя… моя задача, чтобы кровь засохла неопрятными корками, а рана была заражена.       Перитонит. Летальный исход. Смерть. Перерождение.       Защита идет трещинами. Я позволяю своим эмоциям просачиваться наружу. Сейчас мне нетрудно чувствовать. Я читал медицинские отчеты — и ее личное дело из лагеря для перевоспитуемых.       Пожалуй, если бы я всё еще был человеком, я бы никогда не смог заснуть.       Пси-Корпус дал ей десять баллов. Я бы поставил на двенадцать. Впрочем, это не мое дело. Наши союзники склонны играть на понижение. Их самолюбию претит, что высший телепат отказался от них и всего, что они предлагают. Всего, что они есть.       Ей кололи столько препаратов для подавления, что я удивлен, почему наркотик не лился у нее из носа и из ушей. Слоновьи дозы. Исколоты: шея, под ключицей, руки от запястий и выше.       Пересекающиеся рубцы на спине и ягодицах. Рубцы на внутренней стороне ног.       Она смотрит на свои руки, потом на ноги, на живот и то, что ниже живота. Силится найти следы? Их нет. Мои хозяева отремонтировали ее, на бледной от нехватки солнечного света коже — ни единого синяка. Исчезли даже старые шрамы. Интересно, она хотела бы вернуть часть из них? Люди бывают странно сентиментальными.       Или ей достаточно шрамов ее души?       Ее дыхание меняется.       — Они делали это, потому что могли.       Мой любимый нарочито бесстрастный тон.       Киваю.       Они. Надзиратели. Воспитатели. Тюремщики.       Люди склонны превращаться в чудовищ, если их не контролировать. Соберите вместе жалких неудачников с огрызками дара и дайте им власть над такими, как она — свободными, непокорными и сильными.       Сначала она пыталась бежать. Потом — убить себя.       Потом она закончилась.       Как она выжила?       На самом деле, я знаю, как, но я должен подтолкнуть ее мысли в нужную сторону.       — Пошел к черту, — она прикусывает губу. Еще работы — убирать мелкую ранку. Струйка крови течет по подбородку, красное капает на белую грудь. Пониженная свертываемость, поправимый дефект. Я достаю из кармана мятую бумажную салфетку — от старых привычек трудно избавиться. Быстрым движением протягиваю ей.       Она отшатывается.       Я… могу представить, как ее, обколотую, избитую и оскверненную, вдруг оставляют в покое. После недель ада — неожиданная передышка. Когда ее, всё еще под наркотиком, но без наручников — вежливо! — препровождают в комнату персонала, она понимает — это не передышка. Это чудесное избавление.       Она сдается. Почти сдается.       У нее — убежище, с нормальной кроватью, унитазом и умывальником. Свежая еда. Разнообразная еда. Она хочет сдержаться, но объедается до рвоты. У нее вдоволь тишины. Кроме препаратов для подавления ей дают успокоительное.       И, да, у них был секс. Добровольно и, возможно, даже приятно — ей дополнительно прописали что-то с эндорфинами и средство для повышения либидо. У наших союзников незамысловатые приемы. Рубцы заживают, синяки желтеют и исчезают, мышцы крепнут.       Она пытается бежать.       Ее сажают в карцер, но не бьют и не применяют иные методы. Ее покровитель очень влиятелен. Никто не хочет отвечать за порчу личной игрушки.       — Зверюшки, — поправляет она.       Я улыбаюсь тому, что думаю слишком громко.        «Чего он хотел?», — продолжаю думать.       — Меня, — выплевывает она.       Всю. Целиком и полностью.       — Он не забрал тебя из лагеря, — я не спрашиваю, а утверждаю.       Нет, не забрал.       Он желал приобщить ее к братству Пси-Корпуса, но тут их желания не совпадали. Более не могли совпасть.       Некоторым людям мироздание щедрой горстью отмеряет чувство справедливости. А некоторым — власть.       Я знаю, она пыталась поговорить со своим покровителем. Убедить. Заставить его возложить ладони на свои подживающие шрамы. Заглянуть в ужас ее разума. Неужели он — тот, кто спас ее, так добр к ней, кто любит ее…       — Люди бывают слепы, когда не хотят видеть, — я стараюсь, чтобы мой голос звучал менторски. — Думаю, лагерь выгоден Корпусу. С вами ничего нельзя поделать, но некоторых можно сломать. Лагерь предназначен для ломки. Устрашение для строптивых.       Мои слова сотрясают воздух. Она и без меня всё понимает.       — Он знал? — спрашивает.       Я пожимаю плечами — какая разница? Если не знал — он идиот. Если знал — подлец и преступник. В чем-то он даже хуже ее бесхитростных тюремщиков. Они, по крайней мере, не притворялись.       Тогда она пытается убить его и снова бежит. Бежит из согретой постели, от ласк, от еды и умывальника, от той себя, которая готова променять одну тюрьму на другую — лишь бы ее не трогали.       Ее ловят, сажают в карцер, избивают, и…       … и…       … передают нам — в числе ста сорока девяти обитателей криогенных капсул.       — Чего вы хотите? — спрашиваю я.       Мести. Справедливости. Правосудия.       Всего того, что человечество не готово дать таким, как она.       А я готов.       — Я хочу убить их, — слова выходят из нее толчками, как черная кровь. — Я хочу… его голову.       — Вы можете получить всё, — я сбрасываю защиту и даю ей представление о цене, которую она заплатит. Я вполне честен. Я могу позволить себе честность.       Она молчит.       Долго молчит.       — Что со мной будет потом?        «Не будет у тебя никакого ‘потом’», — думаю я как можно отчетливее. Ее лицо озаряется мечтательной улыбкой.       — И где же мне расписаться кровью, мистер Морден?       — К чему излишний драматизм? — ухмыляюсь я и протягиваю шариковую ручку — еще одна старая привычка.       На сей раз мисс Кэролайн Сандерсон не отстраняется.