Любовью оскорбить нельзя

Вы рождены меня терзать, Зане друг другу мы чужие. И ничего, чего другие Не скажут вам, мне не сказать. (А. Григорьев)

Ричард очень устал: день был богат на события и, по ощущению, длился целую вечность. С самого утра Дик трясся в седле. Привалов на отдых в пути почти не делали, так как было решено добраться до места к вечеру, чтобы уже на следующий день въехать в столицу. Небо нависало хмурым грозным исполином, и поэтому пыльная, лишенная растительности дорога казалась еще более унылой. Не радовала она и Сону: та против своего обыкновения упрямилась, взбрыкивала и пару раз останавливалась на месте. Ко всему этому стояла безветренная погода, и злые по осени мухи раздражали всадников и лошадей. Когда они въехали во Фрамбуа, радость переполнила Дика, но и нетерпение поскорее закончить путь также усилилось многократно, все мысли устремились к одному — постоялый двор. Ричард предвкушал спокойный вечер с сытным ужином, лоханью теплой воды и мягкой постелью, но победителей прибыли встретить маршал Ариго и генерал Савиньяк со свитой. И тихий ужин уставших в дороге людей превратился в праздничный — в честь победы. После выпитого вина и радости от полученной награды усталость на время отступила и все члены наполнились силой. Второе дыхание оказалось коварным и долго не продлилось, закончившись почти сразу после того, как он в компании эра и Савиньяков переместился наверх. Ричарду льстило приглашение присоединиться, но еще больше нравилось, что с ним общались на равных, внимательно слушали и смеялись над его шутками. Как бы сильно не было желание продлить вечер, усталость брала свое. Извинившись, Дик отправился к себе в комнату, искренне полагая, что как только голова коснется подушки, он тут же заснет. Однако сказалось перевозбуждение. И вот он лежит, мучимый бессонницей, постоянно прислушиваясь к доносящимся издалека пьяным выкрикам радостных офицеров, суетливому топанью слуг и даже песням. Подушка казалась каменной, под одеялом становилось слишком жарко, без него же неприятный холод из плохо проконопаченного окна тянул по ногам, так что можно было подумать, будто это водяной из детской сказки, которую рассказывала им старая Нэн, хочет схватить его за ногу и утянуть в свое подводное царство. Все это порядком злило. И бесконечные мысли, что хороводом крутились в голове и никак не хотели уйти хотя бы на ночь, тоже раздражали неимоверно. В попытке от них избавиться Ричард накрыл голову подушкой и замер на несколько мгновений. Подушка снизу была холодной и приятной тяжестью давила на голову. Дик уже начал проваливаться в полусон, когда послышался шум, вслед за которым раздались сдавленные ругательства. От неожиданности он подскочил на постели, и сощурившись, стал напряженно вглядываться в темноту, пытаясь определить, кем являлся пожаловавший к нему ночной визитер. Но вскоре в этом отпала необходимость, так как из темноты послышался голос его эра. — Юноша, мне стоит попросить прощения, я вовсе не желал вас будить, — Алва выговаривал слова медленно и с расстановкой, делая паузы между ними — он был пьян. Малознакомый с Рокэ человек навряд ли заметил бы перемену, но проведя с ним столько времени бок о бок, Ричард не раз наблюдал подобную метаморфозу. Тем временем Алва не стоял на месте, он быстро прошел в глубь комнаты, остановился рядом с кроватью, нашел огниво и зажег свечи. Немного потоптавшись на месте, сделал пару шагов в сторону и тяжело опустился рядом с кроватью, у его ног. В ответ на недоуменный взгляд Дика он засмеялся, а потом, едва касаясь кожи пальцами, почти огладив, прошелся рукой вверх по бедру до края задравшейся почти до неприличия сорочки, натянул ее на обнаженное колено, на котором устроил голову. Небритая щека странно колола кожу, отчего происходящее приобрело нереальный оттенок. — Ну, и чего вы так напряглись, будто лошадь перед прыжком? Я вас не съем. Обещаю, — сказав это, Рокэ поднял на него взгляд, как-то печально усмехнулся, пространно покрутил рукой в воздухе и, наконец, произнес: — Вы прелестно смущаетесь, — только теперь Дик осознал, что его лицо хорошо освещено, а щеки горят от неловкости ситуации и недопустимой близости. — Абсолютно великолепно. Вами таким можно любоваться вечно, зрелище прекраснее открывается, только когда вы злитесь или пишете стихи. От этих нелепых, неправильных слов он пребывал в смятении, все его тело окаменело, а пальцы непроизвольно вцепились в одеяло. Ричард сидел, открывая и закрывая рот, совершенно не представляя, что можно сказать в такой ситуации. На губах Алвы же появилась улыбка, отчего у Дика в груди начала подниматься волна гнева. Он резко дернул ногой, пытаясь скинуть голову Рокэ со своих колен. — Тихо, тихо, — словно и вправду обращаясь к лошади, проговорил Ворон. — Ну, вот видите, я вас больше не трогаю, — и в знак примирения он поднял перед собой раскрытые ладони. — Вы издеваетесь? — Отчего же? Я совершенно серьезен, — Рокэ сидел, прислонившись спиной к кровати, с откинутой назад головой. Взгляд его был направлен прямиком на Дика. Какое-то время они провели в молчании, а потом Алва провел рукой по лицу, как бы желая стряхнуть с себя усталость, и тихо, почти безнадежно, как свойственно говорить людям о том, что они приговорены к смерти или неизлечимо больны, произнес: — Я вас люблю. — Простите? — Ричард чувствовал, что голос у него дрожит, как и губы. — Я вас люблю, — спокойно и серьезно повторил Рокэ. — Люблю, слышите. Пылинки с вас сдувать готов, молиться на вас. — Он как-то криво усмехнулся, словно бы над собой, над своими чувствами и словами и продолжил, — готов на задних лапках перед вами прыгать, земли к вашим ногам кинуть, деньги. Все, слышите, все… — Хватит! Прекратите немедленно! Я не обязан это выслушивать! — Дик замотал головой из стороны в сторону и даже закрыл уши ладонями. Ему хотелось еще и зажмуриться. Все это казалось злой шуткой, изощренной в своей жестокости. — Зачем вы мне это говорите? — Я хочу, чтобы вы знали. Знали, что я о вас думаю и что к вам чувствую. После этих слов к Ричарду пришел страх, вспомнились все предупреждения эра Августа и опасения Катари. Дик судорожно думал, как ему поступить, поскольку даже пьяным Ворон был явно сильнее, а комната маленькой. Не станет же он, в самом деле, звать на помощь? Даже если и услышат, то как потом смотреть людям в глаза, они ведь обо всем узнают... Дик передернул плечами и попросил Создателя: пусть это окажется только издевательством, очередной забавой Алвы, который решил посмеяться над своим оруженосцем. Вот только на шутку это походило меньше всего. — Я не хочу! И не позволю… не позволю вам… — Что? любить? говорить? или быть может прикасаться к вам, чванливое вы создание с раздутым до небес самомнением? Что не позволите? — Алва говорил зло, отрывисто. Глаза его сузились, и в полумраке казались двумя черными провалами. Он сжал в кулак подол его ночной рубашки и, похоже, едва сдерживал желание толкнуть или ударить. Выглядел он пугающе, и страх, овладевший Ричардом ранее, начал перерастать в ужас. Паника подступила к горлу, а мысли истерично перебегали с одного на другое. Требовалось ответить. Хоть что-то. — Это грех! А потому вы не можете, — голос был словно не свой и совсем не слушался, — не можете… — Грех, значит, и не могу, — вновь перебил его Рокэ. — А любить чужую жену не грех? Мечтать о ней? Эти слова подействовали подобно оплеухе. — Не смейте так о ней говорить! — этот мерзавец, что он себе позволяет? Дик ее любит! Милую и чистую. А он, тот кто причинил ей столько страданий, мужеложец проклятый, даже имя ее упоминать не смеет. Но Алва только рассмеялся и вернул голову к нему на колено. — О, неужели вы никогда не представляли, как упадете перед ней на колени и будете целовать кончики пальцев, шепча о том, как сильно ее любите? — бархатным голосом, каким, должно быть, Чужой предлагает продать смертным душу, мелодично и упруго, перебирая звуки, заговорил Ворон. — Неужели никогда не желали получить в награду запретный, но такой сладкий поцелуй? Не мечтали о ночи любви, разделенной только на двоих? О, ваше лицо говорит правдивее, чем любые слова, которые вы непременно собирались сказать. Ричард смутился, ведь он, и правда, иногда представлял, как прекрасная и такая хрупкая Катари, склонив к нему свою нежную головку, подарит поцелуй. Как щеки ее окрасит еле заметный румянец, и вся она будет трепетать в его, Дика, руках. Как он с полным на то правом отведет локон с ее лица, проведет мозолистым пальцем по изгибу прекрасных бровей, а она прошепчет в ответ заветное «я тебя люблю». — Так ответьте, почему же вы забираете у меня подобное право? Разве не могу я хотя бы в своих мечтах представлять, что все не так? что я лучше, а вы добрее? что у меня есть шансы?.. — это прозвучало с надрывом, будто отзвук лопнувшей в его душе какой-то, несомненно, важной струны, которая должно быть служила плотиной для чувств. Последовала небольшая пауза, после которой слова стали стремительно выплескиваться из его рта, сумбурно, порой почти бессмысленно. Некоторые он пытался остановить, но уже больше не имел над ними власти, и они, преодолевая недолгое, но отчаянное сопротивление, обретали свободу. Он говорил про свою любовь, такую сильную и безумную, страшащую даже его самого. Рассказывал, как хотел бы все изменить, смеялся над собой и ругал себя же и стерву-жизнь. Извинялся: за смерть отца, за насмешки, за богатство, за то, что не может разделить его идеалы. А потом вновь признавался в любви, сбивался на пошлости, но, замечая это, прижимался лбом к его ногам и шептал: — Я не хотел вас оскорбить, только не вас. Он находился словно в лихорадке, некоторые слова его отдавали бредом, казалось, он и вправду болен. Он и был. Любовью. К концу речи он выглядел обессиленным и, нервно облизнув губы, еще раз спросил: — Так почему же вы отбираете у меня право любить? — Я ничего не забираю, я просто… — Дик словно бы весь замерз изнутри: эти слова, слова любви, чужой, жаркой, такой скорбной и безнадежной, осели инеем в его сердце и безумно кололись в груди. Страхи и обиды оказались если не забыты, то отступили на задний план. А сам он был потерян более, чем когда-либо. — Ричард, да вы, кажется, прониклись ко мне жалостью. Леворукий, добрая же вы душа... — Алва снова говорил почти привычным своим голосом, разве только чуть хрипловатым, — ведь понимаете: я принесу вам только проблемы, а все равно развесили уши, готовы пожалеть и приласкать. А ведь по-хорошему гнать меня надо из вашей комнаты, жизни, души. — Ничем я не проникся, — соврал Дик. В самом деле, как можно остаться безразличным, когда перед тобой выворачивают душу наизнанку, пусть даже и Ворон. А потом чопорно добавил: — Я был бы чрезвычайно благодарен, если бы вы покинули мою комнату. — Юноша, вы правы. Мне, действительно, следует уйти, но напоследок у меня к вам просьба: ради самого же себя, не рассказывайте обо всем случившемся своему дражайшему эру Августу и прочим так называемым Людям Чести. А то, неровен час, и они уложат вас в мою постель ради некой высшей цели. — Вы не смеете так говорить. Ни эр Август и никто другой из Людей Чести на такое не пойдет, — также спокойно и устало, как до этого говорил Алва, возразил Ричард. Кажется, признание Рокэ измотало их обоих, и сил на злость и другие сильные чувства просто не осталось. Впрочем, возражая, Дик не чувствовал и уверенности, так как где-то в глубине души зрели сомнения: вспоминался подслушанный в детстве разговор и слова Штанцлера про то, что Ворона в честном бою одолеть невозможно. — Я не устаю поражаться вашей наивности. А как же в таком случае ваша милая Катари? Ее ведь как раз-таки и уложили в постель ради той самой высшей цели. Сначала к Его Величеству, а позже и ко мне, — словам Алвы не хватало язвительности, злой и ядовитой. Без нее они выглядели блекло и даже измучено. Произносились, казалось, исключительно, чтобы быть произнесенными. — Вас, например, могут попросить меня убить. Поверьте, когда человек спит, сделать это значительно легче, — Рокэ замолчал, взгляд его некоторое время бессмысленно блуждал по комнате, но вскоре остановился на Дике. Лицо Алвы вновь исказилось выражением нестерпимой муки: губы искривились, брови приобрели горестный излом, уголки глаз опустились, а лоб испещрили морщины. Потом он то ли тряхнул головой, то ли кивнул самому себе и произнес: — Знаете, если все же захотите моей смерти, то не нужно заговоров, попыток удушить подушкой, отравлений или что там еще может прийти в вашу дурную голову. Просто скажите, и я буду смиренно стоять, даже если вы захотите вырезать мне сердце. Впрочем, оно и так ваше. Если бы не эта отупелая заторможенность, Ричард бы кричал, оспаривая каждое сказанное Рокэ слово. Но не было ни сил, ни желания. К тому же где-то внутри зрело понимание: Алва не хотел никого оскорбить, просто он не умеет общаться по-другому. — Юноша, как-то вы подозрительно притихли. — А что я должен сказать? — Ну, к примеру, что своими признаниями я отравил вам жизнь, что хотите уехать и больше никогда меня не видеть, или, на худой конец, что желаете моей смерти. — Эр Рокэ, я не хочу вашей смерти, — мог ли Ричард еще год назад представить ситуацию, в которой не будет желать смерти кровнику, виноватому во многих и многих бедах его семьи. Но после войны пожелать кому-то смерти из-за подобного пустяка казалось настоящим преступлением. — Значит, все-таки уехать… — медленно и задумчиво протянул Алва, постукивая пальцами по полу. — Это не проблема. Я отправлю вас в Торку к фок Варзову. К ордену добавлю офицерское звание. Вам понравится. — Вы меня отсылаете? — Отчего-то стало обидно. Во рту собралась горечь. Хотелось заплакать. Дик жалел Рокэ с его несчастной любовью, жалел себя, поскольку ему не посчастливилось стать предметом этой любви. И стыдился за них обоих. — Это стало бы лучшим вариантом для нас: вы находились бы подальше от всех дворцовых интриг, а я бы не страдал, глядя на вас каждое утро, — Алва окончательно взял себя в руки, и голос его теперь, как обычно, изобиловал всевозможными интонациями, которые в большинстве своем были призваны вывести из себя собеседника. — Днем я вас, к сожалению, редко вижу, так же, как и вечером. Ричард тяжело вздохнул, на глаза наворачивались слезы. Он восхищался этим человеком, который изгалялся над собой и окружающими, танцуя на пепелище своей души. Заметив эту перемену в нем, Рокэ примирительно произнес: — Это сейчас ночь и все кажется бредом, а утром вы сочтете идею не такой уж и плохой, я бы даже сказал замечательной. Ричард кивнул. Алва наверняка прав. — И что дальше? — спросил Ричард с единственным намерением заставить Рокэ уйти. Сейчас он был не готов продолжать разговор, и для большей определенности добавил: — Сегодня был очень длинный день и не менее длинный вечер — я устал. — Ну, в таком случае я спою вам колыбельную и удалюсь. Сил спорить не осталось и Дик просто кивнул. Задул все свечи кроме одной, и забравшись под одеяло, повернулся на бок так, чтобы не видеть поющего про светлячка Рокэ. Глаза закрывать не хотелось, и он уставился в окно. В стекле отражалось мерцание свечи, и разглядеть происходящее снаружи не представлялось возможным, поэтому Ричард смотрел на огненного мотылька, который старался вырваться из обхватывающей его темноты, но все равно увязал в ней. Пульсация его крыльев становилась то сильнее, то слабее, но как бы сильно он не пытался освободиться, чернота неуклонно сгущалась, и исход был предрешен. На втором куплете голос Алвы стал тише, закончив его, он принялся напевать мелодию голосом, а позже и вовсе затих. Ричард замер в ожидании того момента, когда Рокэ встанет и покинет комнату. Прошла минута, за ней еще одна, но все оставалось по-прежнему: ни шороха, ни звука шагов, ничего. Дик перевернулся и осторожно приоткрыл один глаз. Рокэ улегся щекой на кровать, рот его был приоткрыт, а ресницы подрагивали. До этого Ричард, веря описаниям в книгах, искренне полагал: спящие люди выглядят трогательно. Однако Алва выглядел нелепо и неестественно: расплющившаяся под тяжестью головы щека сделала лицо асимметричным, а разомкнутые губы придавали ему глупое выражение. Немного подумав, Дик решил, что самым разумным будет, как бы невзначай, разбудить Рокэ. Он закрыл глаза и легонько потыкал Алву ногой, но тот не обратил никакого внимания на его манипуляции. Тогда Ричард постарался сделать это чуть посильнее: Рокэ заворчал, заворочался, но не проснулся — он спал тем самым непробудным пьяным сном. Ричард приподнялся на локтях и, еще раз окинув спящего эра взглядом, пришел к выводу: легче всего затащить его к себе на кровать и оставить спать здесь. В конце концов, на войне им уже приходилось делить постель. Дик никогда не думал, что это так сложно: передвинуть бессознательного человека даже на небольшое расстояние. Алва оказался жутко тяжелым, а по виду ведь и не скажешь. Уложенный в постель Рокэ как-то по-детски подсунул руку под щеку и, всхрапнув, окончательно замер. Дик тоже устроился рядом, и долгожданный сон настиг его в считанные минуты. Проснулся Ричард уставшим, голова гудела, и до ужаса хотелось остаться в постели. Соблазн откинуться на подушки и доспать был велик, но слуга, мальчишка с щербатым ртом и чуть капризным выражением лица, выжидательно смотрел на него. Пришлось вставать. Хмурое солнце едва проникало сквозь мутное и вправду отвратительно проконопаченное окно. Занозистый и грязный пол неприятно ощущался под ногами — Ричард сразу же пожалел, что не додумался обуться, а встал с кровати босиком. Вода в умывальнике оказалась холодной и мерзко пахла железом. А мальчишка, пока Дик приводил себя в порядок, стал ковыряться в носу и отправлять вытащенных из носа козявок в рот. Увидев это, Ричард так и замер на месте, буквально скорчившись от отвращения, и, не зная, то ли наорать на наглеца, этими же руками схватившего полотенца для вытирания лица, то ли сразу дать по рукам, простоял некоторое время в нерешительности. Позже, отчитав мальчишку, Дик принялся за одевание. Прислужник, чувствуя свою вину, все порывался помочь, но в результате посадил пятна на рубашке, взявшись за нее мокрыми грязными руками. Мать никогда не поднимала руку на нерадивых слуг, так как считала это ниже своего достоинства, и Ричарда воспитывала также. Наверное, только благодаря этому он и удержался от того, чтобы не отправить мальчишку на конюшни, предварительно приказав всыпать ему розог, а просто вытолкал за дверь. К счастью, пятна на рубашке находились на той ее части, которая заправлялась в бриджи, а дальнейшие сборы прошли без происшествий. Спустившись вниз, Ричард увидел следующую картину: в основном все уже позавтракали и радостно гудели, собирая вещи и готовя лошадей и повозки к отправке. Это обстоятельство тоже не прибавило ему настроения, ведь теперь придется укладываться в спешке. Дик раздраженно дернул плечом и еще больше нахмурился. Все ширившееся недовольство, преследовавшее его с самого пробуждения, прервал слуга, который препроводил его к столу и быстро накрыл завтрак. За завтраком мысли, которые Дик так старательно гнал от себя все утро, занимаясь мелкими делами и препираясь с прислуживавшим ему мальчишкой, обступили его со всех сторон, воистину они были подобны мухам, что налетают на еду в жаркий солнечный день, и от которых нет ни малейшего спасения. Размышления его, тяжелые и душные, вызывали глухое раздражение и чувство вины. «Да, эр Рокэ, — с горечью подумал Дик — любовью, пожалуй, и вправду оскорбить нельзя, но замечательно можно эту любовь надеть на человека как кандалы. Повесить неподъемным грузом, заставить барахтаться в этой любви». Почему чужое признание сделало его несвободным? отчего заставляет все внутри сжиматься от страха обидеть, сделать больно словами или поступками? Ведь теперь он, действительно, боится задеть Алву. Вчера тот говорил: «Я вас люблю, вы на меня смотрите, взглядом этим вашим особенным, а мне со стыда сгореть хочется, ни перед кем не хочется, а перед вами по-другому, кажется, и невозможно, только сгореть и непременно со стыда. Вы, Ричард, из меня человека делаете. Заставляете вспомнить о таком понятии, как совесть, и каково это мучиться от ее угрызений. И даже, кошки меня побери, после общения с вами я стал думать о моральной стороне любого вопроса. Превратили Леворукий знает в кого!» А потом будто в бреду шептал: «Спасибо, слышите, спасибо за то, что вы есть, за то, что рядом! Я живым себя чувствую, уже и забыл каково это, а вы просто своим присутствием, глазами вашими злыми и чистой душой воскресили меня. Я ведь томился, думал: тело живо, а душа, ну что с нее взять?.. А теперь наслаждаюсь каждым вдохом, с жадностью пью каждый новый день». А Ричарду до безумия хотелось спросить, где же был этот стыд, о котором так долго распинался Алва, вчера, когда тот пришел к нему в комнату и стал изливать на него откровения, а еще голос внутри мстительно добавлял, что и мертвым ему жилось видимо не очень-то и плохо. Размышляя об этом, Дик и не замечал, как яростно терзает омлет, который подали ему в качестве скоромного завтрака. («Вы простите, у нас не столица все-таки, чем богаты, тем и рады, да и спите вы больно долго, сударь, все уже эти проглоты съели, как есть все, омлет с творогом только и остались».) Не замечал, пока привычно язвительный голос его эра не спросил прямо над самым ухом, в чем же так провинилось несчастное кушанье перед Диком. Ричард хмуро посмотрел на Алву, хотел что-то сказать, но не смог подобрать слов, а потому лишь дернул уголком рта да еще сильнее нахмурился. Тем временем Алва обошел стол и устроился напротив, но, по своему обыкновению, не просто уселся, а изящно развалился на стуле. Ричард подумал, как, должно быть, жутко неудобно сидеть подобным образом, к тому же стулья здесь больше напоминали орудия пыток, чем предметы мебели, и поставлены были явно с единственной целью: не позволить гостям долго рассиживаться. Рокэ снова красовался, хотя, казалось бы, перед кем? Внутри находились всего пара человек, и они определенно не стоили стольких усилий. Осознание, что он и есть тот самый объект, от которого ждут внимания и любви, пришло не сказать, чтобы неожиданно, но как-то неизбежно, почти безнадежно. Хотелось не то усмехнуться, не то поморщиться от этой мысли. Разговаривать, да и не только разговаривать, даже сидеть рядом с Алвой стало тягостно. А тот, слегка покачиваясь на стуле, не отводил от него глаз и смотрел, казалось, в самую душу, таким внимательным был его взгляд. — Так вы подумали над моим предложением? — почти лениво, и, пожалуй, слишком небрежно проронил Алва. — Вы про… — Да, про Торку, — Рокэ, кажется, сегодня не был в настроении издеваться на ними обоими, и закончил за него вопрос как можно более нейтрально. Произнеся это, Алва замер, плечи его напряглись, губы сжались, а пальцы правой руки нервно задвигались по отвороту манжета левой. Он волновался: по голосу Ричард никогда бы этого не понял, но сейчас он смотрел на Рокэ долгим и внимательным взглядом. Дик редко позволял себе глядеть на него вот так, прямо и открыто. Обычно мимика, манера держаться и выражение лица Алвы — все это смущало Ричарда, смущало настолько, что их и без того неловкие разговоры грозили превратиться в фарс. Но после вчерашнего вечера Дик верил в свое право смотреть. Смотреть, не скрываясь и не боясь, прямо в лицо. И сейчас, наблюдая за Рокэ, он думал: не так уж сложно понять его настроение и общий ход мыслей, если действительно вглядываться. Размышлял ли Ричард над поездкой в Торку? Нет, когда бы. Он просто не успел, поэтому сейчас он задавал себе вопрос, а хочет ли он туда поехать? И такого желания у него определенно не возникало. Жизнь в столице оказалась интересной, он служил при особе Первого Маршала, ездил на войну, и, возможно, поедет еще, к тому же в Олларии находились эр Август и прекрасная Катари. Катари-Катари… И почему он должен ломать налаженную жизнь, бросать все и всех и ехать к тварям на кулички из-за глупых слов, которые, возможно, никогда и не были бы произнесены, не упейся вчера Алва так сильно. Гнев и раздражение, которые, казалось, немного угасли, разгорелись с прежней силой и вновь завладели всем его существом. — Я остаюсь, — ответил он сухо, коротко и зло. — Вот как? — Алва в удивлении приподнял одну бровь и кривовато усмехнулся. — Ну что ж, дело, конечно, ваше, но если передумаете — дайте знать. К тому же вы уверены, что хорошо подумали? — Вполне, — сказал, как отрезал, Дик. Внутри все клокотало, но еще большую бурю разожгла в душе радость, осветившая после его слов лицо Алвы, которую тот не смог или не захотел скрывать. Наверное, оттого Ричард и сказал следующее: — К тому же, в случае чего, я всегда могу вырезать вам сердце, — голос звучал на удивление твердо и все так же сердито. Алва весело засмеялся. — Вот за это я вас и люблю! — произнес он и растрепал волосы Дику. А потом, насвистывая незамысловатый мотив, легким, почти мальчишеским шагом направился на улицу. Дик вспыхнул и уткнулся в тарелку. Стало стыдно за свою злость и нетерпимость. Ворон хоть и в шутку, а ведь говорил правду: он его любит, любит так сильно, как Ричард не любит и не любил, пожалуй, никого на свете. Даже к Катари и Айри он не испытывает столь сильных чувств. И скорее всего, Алва понимает: он отказался уехать не из-за него, а все равно рад. Так нельзя, определенно нельзя. Дик обязательно станет добрее и снисходительнее, научится себя контролировать. Раз уж он решил остаться, то нужно что-то менять. Довольно превращать жизни друг друга в кошмар, хватит всего этого. А вот что стоит сделать, так это наладить отношения с Рокэ.