tasukete

Смог и копоть бросаются в глаза стоит только зайти в горящее здание. Язычки алого пламени — будто нарочно — пытаются прикоснуться к лицу. Жар и духота опоясывают все замкнутое пространство. Дэхен снова облажался. Стоило услышать плач, что еле-еле доносился сквозь гул улицы, охваченной паникой, как он бросается к тому зданию, из которого буквально только-только вышел. Надеть до конца свой костюм пожарника он снова забыл: ринулся вперед. Голову не покрывают спасительные капюшон и каска, пепел оседает на черных волосах, а отблески жаркого пламени будто целуют незащищенную кожу лица. Жжется. Больно. Дэхен привык ощущать это чувство. Боль — один из смыслов его жизни. Оно уже приелось, прижилось, и даже практически уже не чувствуется, но… Губа вновь прокушена, и бордовая кровь стекает по губе, по подбородку. Глаза слезятся, щиплются, — еще пара минут и потекут слезы. Духота давит, Дэхен практически не видит выхода туда — на второй этаж, откуда доносится слабый плач. Деревянная лестница практически в огне. Не в таком сильном, чтобы Дэхен испугался, но все же — он без полного обмундирования. И тяжёлый пыльный воздух — от сажи — не придает сил. Где-то в кармане валяется кусок платка и, нашарив рукой этот лоскуток ткани, Дэхен достает его и прикрывает нос. Он мог бы и что-то другое сделать, что-то схватить, чтобы дышалось легче, но — он не успевал. Маленький ребенок явно не будет ждать, когда команда спасателей снова оденется и пойдет его спасать. А Дэхен снова — геройствует. Назло всем. И на страдание — себе. Ведь… Только эта физическая боль спасает его от душевной. И он не обращает внимания как на его правой руке, на предплечье, появляется новая завитушка. Его ненайденная душа, его неизвестный соулмейт снова грешит. И на самом деле от этой моральной боли куда тяжелее и хуже. Но на самом деле Дэхен лишь сваливает свои мучения на тату соулмейта, ему не так важно и не так сильно трепыхается в груди от появления нового узора на руке, сколько… Он привык страдать, привык к боли физической. Моральная не так сильно загоняет его в оковы, от которых хочется кричать в синющее вечернее небо. Дэхену просто нужно чувствовать, что он — существует, поэтому он будет сам себя загонять в боль, будет слушать выкрики от начальства, будет снова лежать в больнице из-за ожогов — все так привычно и как обычно, — «его» нормальная жизнь. Вот он уже преодолевает лестницу и заворачивает в единственную закрытую комнату. (Ведь логично, что из открытых уже все повыскакивали?). Дэхен старается унять взбешенное сердце, что стучит будто собирается выпрыгнуть. В голове бьется одна мысль: «Помочь тому, кто сам не может». Дэхен тянется к ручке двери, стальная рукоять ошпаривает пальцы, — и явно будет ожоги, — но это ничего. В отличие от того, что за дверью больше не слышится — ничего, нет надрывного плача. Укус ожога не так важен, главное — спасти. «Ребенка или самого себя?» Дэхен не находит ответ на этот вопрос. В принципе, в который раз. Уже не так страшно: маленький клубочек, завёрнутый в одеялко, в руках опытных медиков, которые говорят пожарнику: «Дебил! Но спасибо, он будет жив, а тебе…», — а дальше Дэхен не слышит, главное — успел, помог. Только опять не себе. Открываешь глаза и… Все такое родное уже — своё. Белые потолки, чуть с голуба стены, привычные пикающие приборы по бокам и такой знакомый хмурый друг-доктор. Минутное молчание, Дэхен смотрит на Химчана, Химчан — на него. И в этой маленькой войне безмолвия не понятно кто сдастся первым. Друг-доктор Химчан, что таким пронизывающим неодобрительным взглядом смотрит, или Дэхен, который просто рад оказаться снова в этом мире на белых больничных простынях. — Снова? — Химчан уже не говорит с укором, понял, что не имеет смысла. Ведь с больными (а Дэхен явно больной, и в его стадии мазохизм — диагноз) не спорят. Но смотреть с неодобрением попросту не может, потому что — друг, и ему просто жалко Дэхена, что смотрит с пустыми глазами на все вокруг. Дэхен прикрывает веки и просто кивает — устал. Правая рука чуть жжется, напоминая о том, что где-то там — его вторая половинка — согрешил. И хотелось бы Дэхену сказать что грустно, но… Он просто проваливается в беспамятство. Морфей принимает его в свои чудодейственные объятия. Доктор еще стоит пару минут рядом, губы сжимаются, превращаясь в тонкую полоску, он понимает, что так продолжаться не может. Не может человек страдать так долго. Но… Совсем безрадостные мысли все же прокрадываются в голову, шепча: «Он скоро умрет». Химчан лишь на это дает себе оплеуху и уверяет, что такого Дэхену он не позволит сотворить. Пусть он попадает в больницу столько раз — сколько захочет, но тут его точно вытащат, уж хирург Химчан постарается. И пусть родных и близких лечить самому строго настрого запрещено. Химчан старается уверовать: «Скоро с Дэхеном все будет нормально. Он будет радоваться каждому дню». Солнечный зайчик пробирается сквозь больничные шторы, а потом секунда и палату озаряет желтый свет. Дэхен хмурится, жует губу и снова прокусывает ее. Мелкие алые капельки появляются на нижней пухлой губе, и он проводит языком по ним, вкушая собственную кровь, что отдает железом, — опять живой. — Мистер Чон, пора завтракать. Подъем, — милый голос знакомой медсестры заставляет чуть приподнять уголки губ в подобие улыбки, в ответ на ее. Такую слишком яркую и жизнерадостную. Эта больничная каша — овсянка — такая вкусная и Дэхену кажется, что ничего вкуснее он не ел. Он благодарит медсестру и снова проваливается в черное небытие. «Пробуждение — когда же оно закончится?» — с открытием глаз Дэхен смотрит в этот бездонный белый потолок и думает о том: кто же его соулмейт и за что они страдают, ведь он уверен — раз у него рука вся в алых завитушках, значит и у другого точно так же — только синего цвета. За что они так друг с другом — не понятно. Дэхен аккуратно встает: медленно, потому что после двухдневного лежания все тело затекло. Он подходит к зеркалу и рассматривает тату: она начинается от запястья и плетется по всей руке до — уже практически — плеча. Дэхен думает, что это красиво. Несмотря на всю боль, пошлость и грязь — красиво. Алые узоры вперемешку с завитками, какими-то чертами, кругами, точками — совсем так элегантно покрывают правую руку. Дэхену кажется, что еще немного и эти все завитки похитят его — не будет видно этого больного человека, что смотрит пустыми глазами в зеркало. Химчан говорит, что все пройдет и следит за ним. Но кажется это время не навсегда… Руки хватают простынь, зубы вцепляются в подушку — лишь бы не издать ни звука. Потому что кроме крика боли Ендже ни на что не способен. Тело устало, душа тоже. Последний рывок и Ендже чувствует как в него изливаются. Противно, мерзко, и, кажется, слезы покатятся из глаз, но — нет. Нечему уже. Парень встает, отдергивает руку, что потянулась к его бедру, хватает со стола мятые купюры, своё длинное пальто и выходит. Пофиг на оставшуюся одежду и вообще на все — насрать. Хорошо, что снятая однушка и этот вонючий мотель находятся рядом. Ендже идет медленно, наслаждаясь ночным свежим воздухом и вглядывается в черноту ночи, стараясь увидеть хоть одну белую блестящую звезду, но как назло на небе лишь сгущающиеся тучи — скоро дождь. Сзади тянет, ноги мерзнут, и парень все же прибавляет шаг. В квартиру он просто вносится, запирает входную дверь и тихонько по ней сползает. Обхватывает себя руками, в жесте защиты, и тихонько подвывает. Он устал. Левую руку будто окатывают ледяной водой и на миг Ендже приходит в себя. Заставляет сходить самого себя в душ, а потом стоит возле зеркала, рассматривая руку. «Изящно», — думает он и с отвращением карябает появившийся новый синий завиток. «Кто ты? Зачем ты меня так мучаешь?» — Ендже со всей силы зажмуривается, — «Хотя… Я тоже должен, наверное, извиниться. Думаю у тебя так же». Тяжёлый вдох и… Снова все по кругу. Душа давно в объятиях демона — и нет способа ее вернуть. И новый день совсем не приносит радости. Хотя о дневном прибывании Ендже уже давно позабыл. Он не помнит, когда последний раз гулял днем: под теплыми лучами солнца, под гул проезжающих машин, и чтобы пахло булочками, когда проходишь мимо пекарни. Но снова наступает ночь — снова похоть и разврат, грязь, стоны, потные тела. Ендже заглушает моральную боль физической. Ему тошно — от себя и во что превращается. Или уже превратился? И от этого ещё гаже. «Во что ты загоняешь сам себя?» — давно мучает Ендже этот вопрос, но ответа на него не находит нигде — ни в своей снятой квартире, ни на сбивчивых простынях, куда его снова втрахивают, ни на… белых потолках больницы. Глаза режет от искусственного света, тело будто один сплошной синяк, а левая рука кажется что отдельно от него — ее будто в лед положили. Хочется глубоко вздохнуть, но он лишь закашливается. Ендже глухо болезненно стонет — тяжело в груди. И непонятно то ли это оттого, что тебя чуть не убили, насилуя, то ли от душевной боли. Ендже не помнит как отрубился под тем мужиком. Лишь обрывки в мыслях, что резкая нехватка воздуха и вот — больница. «Спасибо, что не убил, типо я рад», — совсем не позитивные мысли роятся в голове Ендже. Машина громко пиликает рядом с койкой и прибегает медсестра, она что-то говорит, будто щебечет, а Ендже закатывает глаза. Ендже трусливо сбегает после двухнедельного отходняка в больнице. На него там все давит, поэтому он не выдерживает. Первую неделю ему не разрешают вставать, потому что «а вдруг перелом!» — и это ему говорит доктор! Ендже кривится на эти слова и махает на все рукой — так уж и быть, пусть лечат. Но хватает этого настроя ненадолго и только ему становится легче: ноги готовы бежать, тело не болит даже от собственных прикосновений — значит здоров, пора выписываться. И он выписывает сам себя. Левая рука неприятно зудит — уже скорее от надоедливой больницы — и Ендже нервно дёргает плечом. Надоело. «После такого отдыха можно и отдохнуть», — решает про себя он, натягивая на себя водолазку. Его рука слишком выделяется и его это не то чтобы бесит, сколько взгляды прохожих раздражают. Дэхен решает, что хватит с него, и берет отгул. На сутки, а если точнее то просто подменяется с напарником, а тот только за — скоро суббота и воскресенье, а значит он прибудет с семьёй, а Дэхену все равно по сути. Уже пару дней рука не обжигает и Дэхен даже заскучал по этому ощущению. Он осматривает узорчатую красную татушку на правой руке и тяжело вздыхает, носить только водолазки теперь. Особенно рядом с Химчаном, потому что его прозорливое око везде следует за ним. Клуб — второсортный, люди — еще хуже. Но это не так важно. Особенно после третьего стакана виски. Горячительный напиток затуманивает разум Дэхена. Никто не пристает — просто прелесть вечер, можно даже порадоваться. Ендже устал уже от себя отваживать всякий смрад, который прекрасно его знает. Хотя откуда они его знают парень понятия не имеет, потому что обычно тусуется в другом конце города и сюда приехал специально, чтобы его не узнали. Дэхен спокойно попивает уже пятый стакан виски, как присаживаются за соседний стул. И вроде бы ничего такого в этом человеке нет, но что-то притягивает. Опустив лицо, закрывшись черной челкой, Дэхен наблюдает. Ендже нервно дергает плечами, присев рядом с каким-то парнем. Видит бармена и кричит ему о том, чтобы налил текилы. Нужно сегодня что-то покрепче, чтобы мозг немного заволокло туманной дымкой. Дэхен хмыкает, кажется кто-то решил ещё радикальнее, чем он, напиться. Стакан, второй, третий, Ендже понимает, что пора остановится, но что-то ему не дает. Что-то нервирует. А еще он видит как за ним наблюдает парень, что сидит рядом, и это почему-то будоражит. Потому что парень очень даже красив и Ендже не понимает, что он видит в нем такого, чего он сам разглядеть не может, поэтому он допивает третий стакан, четвертый… — Ендже, меня зовут Ендже, — ухмыляется и протягивает руку удивленному Дэхену. «Стеснительный какой однако парень», — думает Ендже уже немного пьяно. — Дэхен, — пожарник поднимает глаза на соседа. Ендже почему-то протягивает левую руку, рукав водолазки задирается: у Дэхена сердце пропускает удар. Руки соприкасаются, и Ендже чуть не вскрикивает от мягкого разряда тока. Совсем не как электрический разряд, а что-то такое совсем невесомое, как легкое дуновение ветерка, но при этом все внутри переворачивается. И узоры на руках будто продолжение одного целого. Дэхен и Ендже смотрят на то, как кисть и ладонь у обоих покрываются узорами, переплетающимися кудряшками. Вокруг них происходит магия — не иначе. Теперь у Дэхена и Ендже татушки начинаются от кончиков пальцев и до плеча — они соединились в месте, где оба соулмейта впервые соприкоснулись. Дэхен не верит. Ендже тоже. И что сказать таким ущербным как они — не знают. Знают лишь, что счастья не будет у них. Откуда такое четкое осознание — не ясно. Ендже поджимает губы и смотрит теперь настороженно, а Дэхен впервые улыбается, нет, совсем не ярко и не дружелюбно, а скорее безысходно и немного грустно. — Выпьем? — кивок. Губы шарят по телу, изучая, даря наслаждение. Легкий укус за ключицу и затем сразу зализать, потому что — хватит боли, хотя на эти мгновения. Они не помнят как перемещаются в квартиру Дэхена, не помнят и как ехали до нее, главное — они смотрели друг на друга, — и слов не надо было. Дэхен изучает тело Ендже неспеша, потому что времени у них много на сегодняшний вечер. Руки с татушками красиво переплетаются, красный и синий сливаются, и узоры — будто одно целое. Дэхен целует, затягивая в водоворот неизвестного, ранее не виданного. Ендже нравятся эти ощущения и одновременно пугают. А еще он понимает, что это — конец. Конец всему, что происходит вокруг. И хочется жутко закурить. Вот прям сейчас, нестерпимо. Он даже начинает истерически хихикать в поцелуй. Дэхен отстраняется и, кажется, все понимает сразу. — Закурить хочется? Ендже лишь глупо кивает, он вообще ничего говорить не может, только мотать головой. Дэхен встаёт, открывает комод, шарит руками, выкидывая вещи и, наконец-то, достает заветную пачку. Щелк! — горит маленький огонек из зажигалки, спустя секунды разносится удушливый запах табака по комнате. Оба обнажены и курят, не спеша. Дэхен рассматривает Ендже: как его губы обхватывают фильтр сигары, как тот затягивается, как прикрываются от наслаждения глаза. «Ендже красивый», — мысль так быстро проникает в голову, что Дэхен закашливается и роняет сигарету на пол, а Ендже резко подскакивает к нему. — Ты как? Эй! — не то, чтобы он испугался, просто… Просто. Необычно и раньше такого никогда не происходило. Свою сигарету он тоже куда кидает и… забывает об этом. Дэхен откашливается, тыльной стороной ладони вытирает губы от никотина, хитренько смотрит и набрасывается на Ендже, вновь роняя на постель. «Будь, что будет», — так думают оба. Ночь обещает быть жаркой, удушливой, а главное первой и запоминающейся. Дэхен целует Ендже, вдавливая в постель, а тот лишь сильнее льнет. Перемешалось все в их головах. Что? Как? И почему это происходит с ними? Дэхен входит медленно, дразня, а Ендже стонет и просит сильнее, реще. Комнату наполняют клубы дыма, такого едкого, табачного. Горло дерет от недостатка кислорода, но, кажется, на это насрать. Нужно просто быть вместе. И даже звуки сирены не смогут испортить ничего. Две койки рядом, противные пиликающие приборы жизнеобеспечения по бокам от них. Химчан смотрит и хмурится. Недоглядел. И эта маленькая боль, что не смог спасти останется с ним. Дэхен и Ендже живы, но не просыпаются, кажется в царстве Морфея им лучше, потому что за всю жизнь Химчан не видел таких ослепительных улыбок больше ни у кого. Кажется, они нашли место получше. Место для двоих и, наконец-то, без боли.