Saudade

Стою на причале. Ветер бьёт в лицо, под ногами волны плещутся, я почти свободным себя чувствую. Нихуя не отпустил, трус позорный. Хочется закричать во всю глотку, но нельзя. Я прикрываю глаза, вдыхаю полной грудью осенний воздух и смотрю, как перед закрытыми веками картинки из прошлого летят болезненными воспоминаниями. Вокруг меня матушка-Россия во всей своей красе: кроны деревьев переливаются разноцветной палитрой от бежевого до ядовито-красного, тяжелые ветви кустов склоняются над водой, вороны на тонких ветках качаются и кричат надрывно — зовут к себе в стаю. Дикий и неудержимый ветер обдувает с ног до головы, гонит настойчиво волны к берегу, заглушает шумящую трассу, а я жалею, что не снял домик подальше от людей и машин. Кутаюсь в свою тёплую джинсовую курточку, но всё равно мерзну: ветер гуляет по открытой шее и голым щиколоткам. Прошлое кинолентой мелькает всё так же, мне хочется выть волком, хочется снова вернуться к наркоте и сторчаться до состояния Курта Кобейна, чтобы потом всадить себе пулю в голову. Дома из оружия я храню только балисонг, который когда-то подарила мне Маринка на день рождения с идеально ровным лезвием в чёрном цвете. Иногда мне снятся сны. Иногда я вижу, как вспарываю Мирке живот своим ножом-бабочкой, трахаю горячее тело, взгляда не свожу с моих любимых глубоких глаз. Мне всегда хотелось рисовать их так, чтобы прорисовывать каждую длинную ресницу и яркую синеву радужки голубым карандашом. Они всё ещё смотрят на меня с бумаги шестилетней давности, когда я сажусь перебирать свои старые рисунки. Там есть эскиз на его ключицы. Рву его на четыре части, но потом бережно складываю эти бумажки обратно в папку. У меня встаёт член на эти работы. Во снах моя девочка кусает свои пухлые губы, стонет болезненно, пока я трахаю её узкую горячую задницу в грубом ритме — ей всегда нравился такой секс. Лезвие входит наполовину в тело, Мирон бьётся загнанной в клетку канарейкой подо мной, выгибается из последних сил в пояснице, царапает мои плечи-шею-лопатки. Я веду лезвием выше от паха до пупка, разрезаю и кожу, и всё, что под ней скрыто: амбиции, эгоизм, шесть лет молчания, кишки, ложь, предательство. Вижу перепуганный взгляд своей Ляльки, скалюсь хищно, самодовольно, и надавливаю ещё сильнее, чтобы лезвие вошло до конца. Девочка кричит, сжимает мой член, не даёт нормально двигаться, хотя, клянусь, я готов кончить только от одного взгляда и хриплого голоса. Она такая искренняя и открытая сейчас, что её не ебать хочется, а бережно в плед замотать, сунуть в руки огромную чашку с какао и целовать заботливо в лоб. Надавливаю ладонью на грудь, вжимая хрупкое тело в постель, хватаю за глотку и запрещаю дышать, пережимая шею грубыми пальцами — Мирон уже не может элементарно двигаться. У меня толчки глубокие и резкие, чтобы ему было больно до слёз и дрожи в теле, пусть эта домашняя мессия — сука продажная по правде — голос свой срывает и просит остановиться, наплевав на сломанную гордость. Смотрю в глаза, подхватываю одной рукой под коленку и закидываю ногу себе на плечо, чтобы в контраст нежно поцеловать колючую голень. Смотри мне в глаза, сука. Смотри в глаза. Не знаю, что с ним, хотя мне откровенно похуй: он глаза закатывает так, что радужка прячется за веком, шёпотом зовёт меня, и я наклоняюсь, чтобы поцеловать дважды: первый раз в губы, второй в лоб, как покойника, крепко прижимаясь губами к горячей коже. Рычу на ухо довольным сытым хищником, хватаю его за худые бедра и насаживаю безвольное тело на член, но кончаю на живот, чтобы сперма мешалась вместе с багровой кровью. На его коже будет второй шрам, параллельно первому. Для меня эта кровь — краска, а Мирон со своей непривычно бледной кожей как холст. Царапаю острым лезвием на его ключицах вместо татуировки «Lügner», смотрю в пустые глаза — они даже когда мёртвые выглядят прекрасно, меня дрожью всё ещё прошибает. Не знаю — от оргазма или остывающего тела под собой, но у меня, кажется, даже без передышки встанет второй раз. Открываю глаза. Передо мной всё та же река, вороны на ветвях деревьев и собачий холод. Будь я действительной дворовой псиной — поджал бы хвост, заскулил и спрятался под лавочкой. Но нет, нельзя. Застёгиваю на меховом воротнике застёжку дурацкую, согреваю руки горячим дыханием, прикидываю уже мысленно, чем можно забить ладони изнутри. Если забью, то пару дней, как минимум, не смогу дрочить. Иногда я нахожу какую-нибудь гейскую порнуху, где главные критерии — лысая голова и орлиный клюв, смотрю взахлёб самые яркие моменты, перематываю назад на самые горячие минуты, пока не понимаю, что у меня каменно стоит. Съебываю в душ или лезу к очередной девочке в своей постели под одеяло, чаще — первое, потому что к своим тридцати шести понял, что трахать кого-то без любви или хотя бы элементарной симпатии не то совершенно. Я дрочу на гей-порно, прислоняюсь бритым затылком к бортику ванной и представляю, что Мирона в этот момент может кто-то трахать. Поставив раком, связав руки, с удавкой на шее, зажав где-то в прихожей — не важно, важно лишь то, что этот «кто-то» — не я. Моя малышка наверняка стонет всё так же отпадно и стоит мне это вспомнить и представить — яйца сводит от дикого возбуждения, колени даже дрожат, как у девочки-девственницы из девятого «Б». Грубая ладонь проходится по возбужденному стволу в быстром ритме, перед закрытыми глазами тощая жопа: член скользит между ягодиц, входит полностью в податливое тело, а мне хочется на ухо шептать, что он самый лучший, что никакие берлинские шлюхи и невинные англичанки рядом не стояли. Фантазии и желания сыпятся болезненными осколками в моей голове, потому что картина совершенно иная: Мирон сам на чужом члене скачет так, что бляди опытные ему завидовать могут, целуется настолько страстно, что у импотента встанет, а мне остаётся только дрочить на эти образы, рычать зло, вытирать слёзы и сперму о пушистое полотенце, что висит рядом с ванной на крючке. Мою любовь трахает кто-то другой. Всякий раз сдёргиваю к чёрту эту тряпку, сжимаю в свободной руке, утыкаюсь в неё носом и толкаюсь бёдрами в собственную ладонь — одних фантазий мало. Горячая вода расплёскивается на кафельный пол, девочка-немка на одну ночь на кухне готовит кофе, а я размазываю большим пальцем по головке члена выступающую смазку и кусаю нижнюю губу. Это такой ёбаный контраст и переплетение эмоций, что возбуждение вяжется тугим клубком внизу живота и заставляет едва ли не стонать от картинок перед глазами — держусь, но по щекам текут совсем девчачьи слёзы, пока я размашистыми движениями довожу себя до оргазма. Дрочить на то, что у меня перед глазами кто-то ёбет Мирона — нездоровая одержимость, но это настолько ахуенно, что я посмотрел бы на это в реальности. Когда я начал дрочить на образ ёбаной (в прямом смысле) мессии русского рэпа со слезами — не знаю, но это кажется настолько запретным и, сука, интимным, что мне стыдно за самого себя. Стыдно, что я могу быть пойманным — замок на двери ванной не закрыт на щеколду, а отсюда до кухни три шага сделать. Стыдно, что когда я трахаю какую-нибудь продажную тёлку в её мясистую жопу, то представляю там, блять, свою Ляльку, а на утро чувствую себя животным. Он всегда бесился, когда я его так называл, а меня прёт дико до сих пор от бровей на фотографиях хмурых и взгляда нереального. Ведёт, как всё ту же школьницу от бокала шампанского впервые — на руке сперма собственная, в воде пятнами белыми расходится, а я стираю запястьем со щек солёные капли, закрываю глаза и считаю до трёх. Раз. Два. Три. Перед глазами река бескрайняя, тучи где-то над линией горизонта красятся в темные цвета чернильными пятнами, вороны рисуются на огромном холсте чёрными точками — не дождались. Сажусь на деревянные доски, опускаю ноги вниз, на колени кладу толстый скетчбук и открываю одну из чистых станиц: тонкие карандашные линии ложатся на бумагу быстро и чётко, деревья прорисовываются широкими лысыми палками, вороны — галочками в пустом небе. Не замечаю, что руки снова тянутся к старым рисункам, где только Мирон и его забитые партаками пальцы; глаза снова смотрят на меня, осуждают наверняка, и я перечёркиваю их карандашом, зарисовываю до чёрного несуразного пятна, только чтобы не смотреть больше. Я понимаю, что отпустить должен не он — он сделал это шесть лет назад. Отпустить должен я. Это ёбаное помешательство.