Символ

— Чуя-кун, — мурлычет девушка, мягко скользя пальцами по его плечу. Она миниатюрная, покорная и до жути ласковая, словно кошка. Чуя любит таких маленьких и изящных, главное — ниже его. У него был какой-то безумный пунктик на этом. А учитывая то, что он и так не очень высокий, найти подобный идеал было немного затруднительно. Но эта особа хороша. — Да? — расслабленно откликается Чуя, с наслаждением ощущая, как короткие ногти ведут по его лопаткам. Без сомнения кошка. А как выгибается. Признаться, эта ночь была лучше, чем несколько до. А затем чужие пальцы обхватывают кожу ошейника, тянут немного, и Накахара прекращает шевелиться. — Откуда он? Ты не снимал его ни ночью, ни до этого, в душе. Почему? — в приятном голосе неподдельный интерес, но Чуя абсолютно без понятия, какие слова подобрать. — А это важно? — спрашивает он в ответ неожиданно севшим голосом. — Просто часто ошейник означает, что… — договорить ей не дают — Чуя целует, вдавливает в постель. Он и так планировал ещё один заход, утренний, но сейчас это становилось необходимостью. Отвлекающий манёвр. Только бы не продолжать эту тему. Чёрт возьми, Чуя прекрасно знает, что означает ошейник на нём. Хотя хотел бы уже забыть наконец. А эта девушка пробудила в нём весьма противоречивые воспоминания, вызвав в душе ураган не менее противоречивых эмоций. Поэтому через полчаса после того, как та уходит, Чуя курит на балконе, стряхивая пепел на бумажку с номером телефона, написанным женской рукой. Он курит редко, в последний раз — несколько месяцев назад. Причина внезапному порыву отнюдь не хороший утренний секс. Воспоминания о случайных девушках вылетают из головы слишком быстро. Особенно, если есть, над чем подумать ещё. Уже почти четыре года Чуя не снимал этот ошейник. Обычная полоска чёрной кожи ощущала на себе воду, слёзы, порох, собственную и чужую кровь, повидала смерти сотен союзников и врагов, несколько десятков миловидных девушек, грязь и боль, а ещё искреннее счастье обладателя. Правда, последнее затерялось где-то два года назад. Мягкие пальцы скользят по сомкнутым векам, щекам, еле касаются губ, и рыжие ресницы подрагивают. Потому что руки Дазая — это отдельный вид искусства: изящные, как у пианиста, кисти, тонкие пальцы, способные принести и боль, и ласку в равной мере. В этих руках одинаково прекрасно смотрятся пистолет и шариковая ручка, кинжал и плеть. Чуя безумно любит, когда его касаются эти пальцы, кожа к коже, ведут по телу с пьянящей нежностью или же стальной хваткой стискивают бёдра. — Кажется, ты увлёкся, — слышится тихая усмешка, и Накахара понимает, что выражение лица у него слишком блаженное. Неудивительно. — Это ты увлёкся. Хватит меня щупать, ты обещал сюрприз, — Чуя ворчит только от собственной вредности, и Дазай это знает, потому никогда не обижается, лишь отзывается тихим смехом. Прохладные подушечки пальцев скользят по горлу — кадык дёргается под этими прикосновениями. Осаму отстраняется буквально на минуту, копошится с какой-то коробочкой, а затем что-то застёгивается на шее Чуи. — И что это? — он мгновенно открывает глаза, ощупывает обеими руками, не понимая, что такое на него нацепили. — Ошейник, — Дазай отзывается слишком беззаботно, но взгляд серьёзен и говорит о том, что всё не так просто, как кажется. — Я тебе что, пёс? — Ты пёс Портовой мафии, но мы сейчас не о ней, — Осаму вновь протягивает руку, нежно ведёт пальцами вдоль кожаной полоски, в конце концов хватается за кольцо. Небольшое, металлическое, прямоугольной формы. — Это не обычный подарок. Это символ принадлежности. Ты полностью мой, Чуя, с этого самого момента и до тех пор, пока сам не снимешь с себя эту вещь, показав, что больше не желаешь быть рядом со мной. Чуя задерживает дыхание, заливаясь ярчайшим румянцем от каждого чужого слова, и смотрит так растерянно, словно только что потерял самого себя. Дазай редко серьёзно говорил об их отношениях, каких-то чувствах, обещаниях, предпочитая шутить шутки и выражать всё в действиях. Поэтому этот момент был поистине прекрасен. Жаль, что тогда под рукой не было диктофона (Чуя и подозревать не мог, что даже спустя пару лет будет помнить эти несколько фраз дословно). Зато тогда под рукой был Осаму, были его идеальные руки, мягкий голос — был он весь с ног до головы, и Накахара этим воспользовался. Тогда же выяснилось, что в комплект к ошейнику у Дазая есть длинная и тонкая серебряная цепочка, которая прекрасно прикрепляется к тому кольцу и столь же великолепно смотрится в притягательных пальцах. «Двойной чёрный» мог препираться и перебрасываться остротами абсолютно везде, так часто, что близкие по статусу коллеги каждый раз закатывали глаза. Дазай провоцировал, Чуя не отставал, и эта словесная борьба (а то и с рукоприкладством) могла продолжаться довольно долго. На поле боя, в штабе мафии, на заданиях они были наравне. И только когда оставались одни, Накахара с удовольствием поддавался чужой доминации: ладони, что давила между лопаток и заставляла вжиматься грудью в поверхность чего-либо; губам, которые умели шептать не только о суициде, но и отдавать приказы таким тоном, что у Чуи подкашивались колени. Он никогда не врал о том, что любит подчиняться этому человеку, Дазай же в свою очередь не позволял себе шутить по этому поводу. Они вообще старались не обсуждать это где-то вне их общей зоны комфорта — такое вот негласное правило. Чуя привык к подарку быстро и уже скоро замечал его только тогда, когда Дазай цеплял свою цепь, плавно тянул её на себя, вынуждая партнёра или наклоняться, или выгибаться, или просто льнуть к себе. Ошейник стал своеобразным символом их отношений, талисманом, покоящимся на шее в любой ситуации. Чуя его никогда не снимал, считая частью самого себя. Впрочем, как и Дазая, словам любви и обещаниям которого нельзя было не верить — столько в них было искренности. Поэтому исчезновение Осаму поначалу не сильно беспокоило. Накахара лишь усмехался, видя, как переполошилась мафия, и ждал. Дни, недели пролетали без каких-либо происшествий, а коллеги продолжали упорно искать пропажу. Через два месяца Чуя впервые решил снять подарок Дазая к чёртовой матери. Он помнил, как стоял перед зеркалом, как уверенно тянулся пальцами к застёжке, как закрыл глаза всего на секунду… Этой секунды хватило, чтобы представить, чтобы вспомнить, чтобы почувствовать почти физически, что это не его руки, а руки Дазая, и не расстёгивают, а застёгивают, совсем как тогда. Тогда Чуя так и не смог ничего сделать, откладывая на потом, когда чувства и воспоминания немного улягутся. Не смог и в следующий раз, затем и вовсе плюнул на это дело, упрямо твердя себе, что пусть Осаму шляется, где хочет, ведь ошейник означал только его, Накахары, чувства. Отрезвляет Чую пепел, упавший на тыльную сторону ладони, обжигая и заставляя ругаться в голос. Зато хоть немного отвлёкся от воспоминаний. Да, почти три года прошло с момента, как Дазай ушёл в неизвестность, но на шее продолжает болтаться ошейник, словно действительно стал неотъемлемой частью организма. Пусть уже сильно потёртый изнутри, выцветший, мягкий, но всё равно необходимый и родной. Как и бывший напарник. Накахара и представить не мог, что увидит его спустя полгода после того утреннего сеанса воспоминаний на балконе и спустя несколько лет после того, как Дазай оставил Портовую мафию. В тот день Чуя понял, что желание придушить к чертям и чувство бесконечной обиды прекрасно уживаются со всепоглощающей нежностью и трепетом. Правда, последнее он был не намерен выражать открыто, предпочитая остроты и жестокость. Главным было стремление показать, что Осаму мудак в максимальной степени. Кажется, это вполне себе удалось, потому как у Дазая взгляд был уж слишком потерянный всё это время. Да, Дазай ушёл тогда на эмоциях, поражённый смертью чуть ли не единственного настоящего друга. Сбежал от мафии, от прошлого, от реальной действительности. Тогда он бросил многих: и мафию в целом, и Мори, и Акутагаву. И Накахару Чую. Очнулся Осаму уже без дома, без работы, без всего. Только новая цель — спасать людей, будучи на «светлой» стороне — помогла не умереть по-настоящему. Он обещал. Пусть и пришлось оставить всё. Дазай старался выкинуть мысли о напарнике из головы, утверждая, что начал жизнь с чистого листа, поначалу топить воспоминания в дешёвом алкоголе. А Чуя всегда ведь пил только дорогое вино… Когда удалось попасть в Агентство, отвлекающих факторов появилась масса. Один Куникида чего стоил. Жить, жить по-новому, становилось проще. Точнее, становилось проще прятать истинные эмоции. Дазай за всю жизнь по-настоящему доверял лишь одному человеку, тому, кого предал сам. С ним он мог не притворяться, не скрывать дикую усталость, боль или редкие, но всё же реальные слёзы. Сейчас же нельзя было верить никому. Даже мальчишке Атсуши, который сам-то доверился ему без оглядки. Совершенно глупые попытки суицида, шуточки, легкомысленное поведение — всё это убеждало коллег в том, что Осаму — дурачок, который в Агентстве работает шутом. Проблески серьёзности, гениальные мысли частенько проходили мимо окружающих. Потому что всё было более-менее мирно. До поры до времени. Дазай боялся начавшихся стычек с бывшими союзниками. Не из-за вконец сошедшего с ума Акутагавы — на любого ребёнка найдётся своя управа, да хоть тот же Атсуши. План насчёт этих двоих сложился быстро, там всё было вполне очевидно. Сойдутся, черти. Нет, Осаму боялся только одного: в одной из этих стычек он может случайно столкнуться лицом к лицу с Чуей. Это стало бы настоящим концом света и для самого Дазая, и для Йокогамы. Ведь на двести процентов из ста можно быть уверенным, что тот его ненавидит. И в этом случае могут пострадать многие. Однако в ту роковую встречу пострадал только Дазай. Осознавать, что всё было зря, тяжело. Крайне тяжело. Да, Накахара его ненавидел, но не так, как следовало бы. Хотя, Осаму столько времени выстраивал вокруг себя барьер, не выпускающий эмоции наружу, что должен был отнестись к этому равнодушно. Но одного взгляда на потрёпанный ошейник хватило, чтобы все старания и перемены полетели к чертям. Ближайшие несколько ночей Дазай не смыкал глаз. Перед глазами постоянно стоял Чуя с перекошенным от ярости лицом, дрожащими руками и этим д ь я в о л ь с к и м аксессуаром на шее, самым ярким и значительным символом из прошлого, от которого теперь ни в коем случае нельзя было отказываться. Ни при каких условиях. Агентство тоже отметило изменения в его поведении, говоря, что он стал странным. И только два человека во всём мире могли знать, что таков настоящий Дазай, которого сейчас словно резко закинуло в прошлое. Чёрт с ней, с Трёхсторонней Войной, с Гильдией, с Лавкрафтом, взгляд Дазая был направлен только на Чую. Осаму был единственным, кто мог отключить способность Накахары. А тот был единственным, кто мог отключить мозг Дазая совсем. Те две встречи прошли очень тяжело для обоих, заставляя терять всю эмоциональную стабильность, которая вырабатывалась годами. И оба знали, что разговора не избежать. Можно оттягивать сколь угодно долго, нарочно смотреть в стороны, делать вид, что интересует только битва, но от судьбы не спрячешься. Она настигнет каждого. — Я знал, что ты придёшь сюда, — Дазаю не нужно оборачиваться — он узнает Чую по походке, по дыханию, по ауре. Узнает, даже если потеряет все органы чувств. — Я знал, что ты будешь здесь, — откликается Чуя и забирается на соседний барный стул. Перед ним уже стоит заранее заказанный бокал с вином. Видимо, позаботился Дазай. Любимый их бар. Любимое вино бывшего постоянного посетителя. Они не смотрят друг на друга, ощущая чужое напряжение каждой клеточкой тела, и молчат. Накахара клянётся себе, что если Осаму ничего не скажет, то он уйдёт и никогда больше не вернётся. — Почему ты не снял ошейник? — задаёт Дазай один вопрос при тысяче возможных. Это терзает его больше всего. — …до тех пор, пока сам не снимешь с себя эту вещь, показав, что больше не желаешь быть рядом со мной, — вместо ответа цитирует Чуя с точностью до слова. — Ты сам мне это сказал. Поставил условие, которому я следую и по сей день. — То есть, ты… — Дазай запинается, опускает голову. По телу растекается странное тепло и ощущение всепоглощающей вины. Сложно было подобрать слова, которые были бы уместны в подобной ситуации. Но и молчать нельзя — можно потерять всё и даже больше. — Я виноват. — Эту вину ты не искупишь никогда, — слова Чуи звучат жёстко, но правдиво. Глупо было бы ждать, что тот разрыдается в его объятьях, шепча нежности. Но Дазай всё равно вздрагивает, как будто его ударили. — И что мне делать? — беспомощный, жалобный шёпот, который нельзя себе позволить ни с кем другим. Сейчас, когда всего разрывает на части, просто невозможно сохранять самообладание. — А ты сам как думаешь? Поехать ко мне, Осаму, — Чуя так и не притронулся ни к вину, ни к человеку рядом, зато впервые за разговор поднял взгляд на него, гипнотизирующего собственные руки. Дазай словно почувствовал это, выпрямляясь, и в глазах его столько надежды и раскаяния, сколько Накахара и за всю свою жизнь не видел. Спустя час они уже в казённой квартире Чуи, нисколько не изменившейся с того времени. Да что там, с того времени не изменилось ровно ничего. Дазай, как ни старался уйти от всего, тоже остался прежним, все эти годы заблуждаясь и закрываясь в себе. — Твои пальцы… — шепчет Накахара с давно забытым восхищением, когда Осаму гладит его по шее, и стонет, стоит только потянуть за ошейник. Даже спустя столько времени тело помнит эти касания, такие характерные. — Ты помог вернуть мне меня. И тебе меня, — Дазай не может успокоиться, не может перестать трогать, хотя понимает, что не достоин того прежнего доверия. Но попробовать всё же стоит. — Чуя, согласен ли ты продолжать носить этот ошейник, как символ наших с тобой… нашей… — Любви, — заканчивает за него Накахара без тени сомнения, зная, что иначе фраза останется незаконченной. — Я согласен. И тогда Дазай прижимается к его губам, целует долго, отказываясь от доминирования на этот вечер, растворяясь в тёплом чувстве, шелестящем в груди. Да, он знает, что не прощён, что им ещё предстоит очень тяжёлый разговор, что восстановить прежние отношения и укрепить их будет непросто. Чуя тоже это знает, ведь ему есть, на что обижаться, но не смеет оттолкнуть льнущего к нему Осаму, который гладит своими идеальными пальцами плечи и утыкается носом в шею, трётся об ошейник. Чуя очень скоро снимет его. Но только потому, что тот почти перетрётся в одном месте, а Дазай собственными руками наденет ему новый, как символ их заново начавшихся отношений.