Черти

Так иногда бывает, что сражаешься с целью если не убить, то покалечить, и не видишь в противнике — противнице — никого иного, кроме врага, разумеется, а потом обстановка на ставшем опасным для всех поле боя меняется, и в ладонях уже не копьё, а магический щит, чтобы защитить вас обоих. И за пояс вдруг обвивают не по-женски сильные уверенные руки. Не по-девичьи. Ничего общего с руками из прошлого, с чьими обладательницами Нацумура гулял в старшей школе, университете и после. Эти руки не нуждаются в поддержке — держат его самого, чтобы щит своим напором не снёс. — Что это вы делаете, фройляйн? А в ответ, сквозь жёсткую и плотную ткань прожжённого и грязного костюма на спине, там, где к лопаткам прижимаются чужие губы — улыбка. — Что это вы делаете, фройляйн? В медовом омуте глаз живут на редкость коварные черти: они, а не Евангелина, конечно, в пустой ночной гостиной, пока весь прочий дом спит, подкараулив Нацумуру, лениво и сонно пробрёдшего на кухню, чтобы выпить воды, а теперь возвращающегося к сладким необременительным снам в собственную — подчёркнуто — кровать, и сделав лихую подсечку, сшибают с ног и валят на диван. Поступая подло и обезоруживающе — глуша возмущённый протест поцелуем. Не то, чтобы Нацумура против. Скорее, наоборот. Но в комнатах дальше, вообще-то, спят дети. — Да будто они не знают, что происходит между мужчиной и женщиной, — поняв по повороту головы к коридору, тихо смеётся фройляйн. — К тому же, достаточно большие уже, чтобы заниматься этим сами. — Стыд и срам, — Нацумура краснеет. — Возможно, фройляйн прислушается к голосу разума и предпочтёт одну из наших спален? — Чтобы все наверняка услышали? Не можешь без этого? Оказывается, я знаю о тебе так мало. — Вздор! — Извини. Под тонким шёлком ночной рубашки она без белья совершенно. В темноте видно плохо, но Евангелина определяет на ощупь и негромко восторгается размерами, которыми Нацумуру бог наградил, а тот продолжает краснеть, но ехидно вворачивает, что да, никто ещё не жаловался, вызывая в ответ шутливую — или не очень — ревность. Хотя никто так деятельно и смело, следует сказать, и не сжимал его член — без стеснения и неловкого царапанья ногтями. Ногти у Евангелины длинные, аккуратные и ухоженные, так изящно выглядящие, когда она держит пистолет или нож, но сейчас не ощущающиеся — только мягкостью подушечек пальцев, со знанием дела пробегающихся по вздувшимся венам ствола. Рука Нацумуры, убирая мешающийся подол чужой рубашки, чувствует влагу между крепких бедер. Не женщина — огонь, восхищённо думает он, а потом — не слишком ли громко она будет над ним хохотать, если он предложит ей пожениться. Громким, наверное, становится их сдвоенное дыхание, потому что внутри Евангелины жарко-жарко и тесно, а движения гибкого тела, то поднимающегося, то опадающего, несут нетерпеливую горячку удовольствия, и нет уже трезвого разума, чтобы беспокоиться о необходимости соблюдать тишину. Тяжёлая, скованная шёлком грудь ложится в ладонь, но совсем одуряющим становится то, что Евангелина склоняется и прикусывает зубами его соски через ткань пижамы. Она шепчет, какой он, вечный немногословный скромник, на самом деле горячий. Они оба не сняли одежду, и это придает всем действиям сладкий оттенок запретности. Это позволяет ещё и стереть все следы их ночной забавы, не пачкая диван, когда они кончают и тесно прижимаются друг к другу, ловя в блаженных судорогах остаточное наслаждение. Евангелина фыркает на ухо Нацумуры — хихикает. Наматывает на палец прядь его высвободившихся из низкого хвоста волос и внезапно серьёзным тоном говорит, что завтра рано вставать, поэтому надо бы покинуть этот гостеприимный диван и рассредоточиться. Нацумура целует её в щёку и надеется только, садясь и оправляя одежду, что это — не знак того, что им остались не очень довольны. Но никто ещё, опять же, не жаловался. — Что это вы делаете, фройляйн? Она держит в руках кувшин с водой и стакан. — Тебе. Чтобы по ночам не бегал и не топал. — Значит, не понравилось, — качает головой Нацумура. Знать бы ещё, что он сделал не так. — Но я поставлю это у себя в спальне на тумбочку, — чёртики пляшут в глазах. — Дверь напротив — ближе, чем кухня. — Все будут слушать. Вас это не смущает? Евангелина смеётся. — Тогда тоже тихо не вышло. Нет разницы — там или тут, — Она хулигански, совсем по-школьному оглядывается. — Сам виноват. Такие... габариты. Он тянется, чтобы забрать кувшин, она не отдаёт. До спальни они несут его вместе.