Всего несколько причин

Есть множество причин ненавидеть Дазая Осаму. Накахара Чуя ненавидел название их дуэта. «Двойной чёрный» звучит так, словно они близки. Словно являются одним целым, которое невозможно разделить. Источник бесконечной энергии и тот, кто способен поглотить любое её количество. Идеальное сочетание — так считали многие. Чуя ненавидел себя за то, что так оно и было. Самые сложные миссии, где может понадобиться его «Порча» — только Дазай способен быть ему напарником. Больше никто, и это тоже вызывало ненависть. Любого другого человека он был бы готов терпеть с большей охотой. Накахара ненавидел Дазая за то, что тот был единственным препятствием между ним и смертью. Ненавидел эту болезненную зависимость так же, как и протяжно-игривое «Чу-уя» на ухо, как и обманчиво-нежные ладони на собственном измотанном теле, когда Осаму в очередной раз останавливал для него время, даруя возможность пожить ещё немного. И больше всего Чуя ненавидел то, как ко всему относился сам Дазай. Шутливо, играючи, с иронией. Даже тогда, когда Накахара уже практически терял сознание, падая на колени далеко не перед врагом, но перед чёртом в длинном пальто. Да, после такого Дазай нёс его на руках, и это было слишком унизительно, а он не мог и пальцем пошевелить. Только мучился и ненавидел. Ненавидел и мучился. Он, Накахара Чуя, лучший боец Портовой мафии, и то был на ступень ниже застрявшего где-то в детстве обаятельного суицидника, которого слушались чуть ли не больше босса. Вечная несерьёзность доводила до бешенства. Ведь Чуя всегда всерьёз, всегда до смерти, всегда яростно, а его напарник — одна сплошная приторная усмешка, от которой порой становилось тошно. «Чу-уя», — слишком часто этот голос раздаётся в голове, даже когда Дазая нет рядом. И на его собственное имя руки отзываются волнами дрожи. Нервы пошаливают от одной мысли о напарнике. Было бы легче, если бы тот ненавидел Накахару в ответ столь же откровенно, реагируя оскалом на каждую колкость, стремясь попасть в одну из болевых точек. Да, было бы легче ненавидеть такого Дазая. Но раз за разом тонкие пальцы мягко касались то руки, то плеча. Или вовсе скользили по щеке со странной нежностью, нейтрализуя смертельную способность. В те моменты Чуе никогда не удавалось заглянуть ему в глаза — совсем не до того. А стоило бы. Ведь именно тогда взгляд Осаму был по-настоящему серьёзен. Чуе казалось, что ему нравится ощущать власть и доводить до полусмерти раз за разом, что жизнь Дазая — сплошное идеальное представление, поставленное им самим же, признанным гением без чувств и с наигранными эмоциями. Накахара ошибался абсолютно во всём, смотрел поверхностно и не замечал самых важных мелочей. Всё исчезло мгновенно, Дазай вышел из игры, оставляя всех в полной растерянности. Чую — в гораздо большей мере. Именно тогда он, пьяный вусмерть Петрюсом 1989 года, впервые искренне захотел понять, какого чёрта не так с этим человеком и его действиями. Но теперь напарника не было рядом, не было возможности наблюдать и выяснять, поэтому оставалось только начать анализировать воспоминания. С тех пор Чуя сражался особенно яростно, стараясь затопить чужой кровью те самые воспоминания, из которых всё же удалось выяснить кое-что. Дазай относился к нему иначе, нежели к кому-либо ещё. Какой-то неуловимый подтекст был в каждом его жесте и взгляде, и сейчас уже невозможно было понять, что это означало. Слишком поздно. Бывший напарник оставался лишь мутным силуэтом во тьме, непонятый и навсегда сбежавший. Чуя завидовал Акутагаве, который мог ломать стены и страстно рассуждать о своём бывшем учителе. Ему хотелось орать на воображаемого Дазая в своей голове, а он не мог. Ненависть как будто притупилась, и не было того, кто может разжечь её заново. Со временем Чуя решил, что хватит с него. Что мало ли в его жизни загадок, что фраза «что имеем — не храним, потерявши — плачем» не про него, что пусть бывший напарник катится ко всем чертям. А потом без раздумий понёсся туда, где Акутагава держал схваченного Дазая, якобы скованного цепями, якобы удивлённого, якобы беззащитного. — До смерти хочу тебя придушить, — и это было истинной правдой. Чуя грезил о том, чтобы сомкнуть пальцы на тонкой шее, чтобы наконец-то самому стать единственным препятствием между чужой жизнью и смертью. Но пока приходилось оставаться на месте, жадно разглядывая того, кто раньше был его напарником, изменившегося и удивительно повзрослевшего. Прежней осталась только усмешка. Или…не совсем? Того загадочного подтекста в ней не было. Чуе захотелось взвыть. Он так долго мучился размышлениями, а теперь? Это всё вино. Он, наверное, додумал всё это на пьяную голову. И позже лишь развил идею, которую додумал на пьяную голову. — Давай сразимся, Дазай, — слова слетели с губ против воли. Наверное, подсознание решило, что это лучший вариант: избить, сломать, растоптать. Растоптать Дазая и навязчивые мысли о нём. Бить до предсмертных хрипов. И Чуя бил, много раз бил, но ни один удар не достиг своей цели. Всё же Осаму знал его слишком хорошо. Лучше, чем кто-либо другой. Накахара ненавидел это. Только эмоции позволили исполниться маленькой мечте. Чуя с наслаждением сжал пальцами шею и мог поклясться, что готов убить в любую секунду. Отомстить наконец за несколько лет отсутствия, в которые приходилось проанализировать слишком много всего. Главное сейчас — молчать. — Почему ты позволил поймать себя? — Чуя проклял себя за то, что не вогнал лезвие в горло одним сильным движением, что поколебался и задал вопрос. Это значит, что желание убить смешалось с желанием узнать правду. Шанс упущен. А Дазай ответил без колебаний, и это вызвало новую волну эмоций. Сейчас заботятся не о его жизни, а спасают чью-то другую. Кто такой, этот Атсуши? Чуя ненавидел Атсуши. Какой-то новый, неизведанный ранее оттенок ненависти. Чуя не был хозяином ситуации с самого начала, поддаваясь на провокации и как никогда понимая, почему все всегда прогибались под манипуляции Дазая. Тот ведь снова играл, мастерски выуживая всю необходимую информацию. На самом деле, они оба всё это время знали, что жизни пленника ничего не угрожает. Но только Осаму знал истинную причину, посылая вслед Накахаре серьёзный взгляд со знакомым подтекстом. Только Чуя его уже не увидел. Уже скоро Мори рассуждал о заманчивом предложении Агентства, которое было на руку всем. Особенно… — Твоё лицо, твоё поведение, твоя одежда, всё бесит. «Я в тебе тоже всё ненавижу», — Дазай охотно отвечал ложью на ложь. Они никогда друг друга не ненавидели. Осаму понял это давно, а Чуя только тогда, когда огромное щупальце мощным толчком откинуло в дерево его напарника, не способного противостоять. — Сильно ранен? — Накахара мог сделать вид, что интересуется лишь возможным исходом сражении. Дазай поднял странный, тяжёлый, практически ощутимый физически взгляд, и по спине прошлась волна мелкой дрожи. Он явно знал, что это далеко не так. Враг оказывался почти повержен дважды за этот день, и это «почти» заставляло Чую нервничать и злиться ещё больше, в то время как Дазай расслабленно шутил, словно ничего не происходит. Наверняка и при смерти будет шутить, Дьявол. «Выбор за тобой», — в этой фразе больше двусмысленности, чем когда бы то ни было ещё, ведь речь на самом деле не о сражении. Чуя, кажется, впервые видит тот самый, поистине серьёзный взгляд и именно сейчас понимает, что выбора у него не было никогда с самой первой встречи. Как поздно картинка складывается в единое целое… И он победил. Они победили. Только потому, что Накахара доверил свою жизнь, отдался неизвестности, как и раньше, но лишь сейчас — с таким жаром и откровением. «Отдохни, Чу-уя», — собственное имя, произнесённое тем самым тоном, приводит в чувство чуть ли не лучше, чем пальцы, как всегда мягко обхватившие опутанное порчей запястье. Чуя вновь падает на колени, обессиленный, просит обеспечить ему путь до базы. Перед потерей сознания он слышит какую-то тихую фразу и может поклясться, что никогда не слышал столько заботы, сколько её было в этом еле слышном шёпоте. Пусть Накахара просыпается на той же холодной земле, найденный отрядом Портовой мафии, но это вызывает лишь смех. Таков, получается, символ, означающий перемены. Было множество причин ненавидеть Дазая Осаму. Первая — он сам. Вторая — Чуя. Третья — то, что происходило между ними на протяжении нескольких лет. То, что осталось в прошлом, а потому весь остальной список не имеет ни малейшего значения. Теперь Чуя имеет право выбивать чужую дверь, когда вздумается, столь же страстно говорить о Дазае и взрываться вспышкой совершенно иных эмоций от серьёзного взгляда, в котором подтекст уже совсем не подтекст, а загадка больше не является загадкой. Для кого угодно, но только не для Чуи. Которого, кстати, до сих пор бросает в дрожь, стоит только услышать своё имя с интонацией, навеки адресованной только ему.