С частицей "не"

«Барышням кисейным не положено. Отдай, Ева, отдай маме палочки, ну что за ребенок, oh Gott. Ичиро, ты посмотри: твоя дочь снова воображает себя непонятно кем». «Отчего же, Хелена, это называется — самурай». «Это называется — возможное получение травмы! Ты — никудышный отец». «Иди к папочке, Ева-чан. Твоя мама ворчлива, потому что блондинка. Но ты у меня уродилась истинной дочерью даймё: вон, какой роскошный цвет волос. Я поклянусь чем угодно, однако в эпоху Эдо к тебе сватались бы важные сановники. Но даже тогда я бы тебя никому замуж не отдал. Ишь, чего удумали: к такой прекрасной, как ками, женщине, к моей кошечке-лапочке, к моей девочке какие-то босяки-проходимцы...» «Дурдом! О чём я думала, когда выходила за чокнутого японца...» «Вернее, чем, Хелена. Да?» «Sсheisse!» И — хлоп раздвижными сёдзи, возмущённый грохот каблуков летних туфель, и в вечернем саду, под начавшими уже краснеть клёнами — рыдания. У мамы «нервическое», это Ева знает хорошо, как и то, что папа только пожмёт сейчас плечами и потянется за своей трубкой, чтобы её раскурить. «Неизменный конфликт цивилизаций, — будет бормотать он в клубы дыма, которые Еве всегда так весело пытаться поймать руками. — А ещё и женская порода. Как человечество до сих пор живо и даже делает вот таких неугомонных вертких крох? Это же невозможно, это же несусветная глупость: пытаться найти общий язык с существом иного пола, да ещё и родом из дикой Европы. Нет, я сдаюсь. Смотри, Ева-чан!» Папа изображает на усеянной отблесками света бумаге настоящий театр теней: лиса и журавль, плывущая рыба, олень. В призрачном мире животных нет разделения на поведение правильное и не очень: здесь можно рычать и скалиться, мести землю хвостом, прыгать на добычу из засады и быстро-быстро бежать. На лисицу никто не ругается из-за того, что она и хищник, и красивая. Тени дрожат и колышутся, Ева забывает про ссору, а мама скоро проходит в ванную комнату, подчёркнуто не глядя на играющих, и очень долго поправляет макияж. Папа с мамой не очень ладят, но Ева, говоря про правде, любит их обоих. Её глаза чёрные, волосы — тоже, а деревянные палочки она всякий раз воображает самурайским мечом. В школе есть одна вредная девочка. Она обзывает Еву обидным «гайдзин» и смеётся. Глупой и противной, ей не растолковать, что, будь Ева гайдзином, выглядела бы по-другому. Барышням кисейным не положено, наверное, так поступать, как Ева: зажать обидчицу в пустом коридоре и отстричь ей ножницами волосы под корень. «Если я – гайдзин, то ты — не девочка, а мальчик». Мальчишка из той выходит, к тому же, слабохарактерным хлюпиком — сразу начинает реветь. Мама на Еву страшно ругается, а папа, узнав, что почём, лишь одобрительно поднимает вверх большой палец. И снова — «не хохочи так громко», и «одни парни в друзьях, тебе самой-то не кажется странным?», и «вот ещё удумала – единоборства какие-то». Но Ева не рассказывает маме главного — о том, кто учит её стрелять. — Современный мир опасен, доченька. Папа — отставной полицейский. У него добродушный круглый живот, а глаза в ореолах морщинок видели так много юных женщин, которым причиняли зло мужчины, что он приводит однажды Еву сам к мишеням и говорит ей: «Целься». Холодная рубчатость рукоятки — из той же плоскости неправильной жизни, что и воображаемая сталь меча, и ножницы в чужих волосах. Всё та же несочетаемость, как юбки и блузки, которые носит Ева, и умение говорить жестокие колкости. Плотные наушники сжирают звук выстрела, но отдача в кисть прокатывается огненным током сквозь кровь. Ощущение власти над молнией – бесподобное чувство. — Нужно уметь защищать себя, милая. Потому что вокруг — насекомые. Привязчивую жужелицу как-то зовут, но Ева опять прослушала: подсовываемый ей под нос букет лилий смешон, потому что пахнет отцовским дезодорантом от потливости ног, а шоколад с арахисом она терпеть не может. Усатое создание прилипчиво — если ускорить шаги, есть шанс, что потеряется и отстанет. Жужелица тащится следом, обиженно взывая о сердечных чувствах, и спотыкается от переизбытка их. Клоунада была бы забавна, если бы не длилась четвертую неделю подряд. «Нет, — терпеливо повторяет Ева, — нет». Но насекомое ещё и туповато. Двое подвыпивших типов подпирают столб и смотрят на мучения жужелицы. В гораздо большей мере, возможно, на декольте блузки Евы, и интерес, Ева не видит спиной, — злой, сальный и однозначный. Переулок пустынен, начинает накрапывать дождь, и жужелица в такт ему занудно водит жвалами, пытаясь пригласить Еву то ли в кино, то ли в ресторан. «С таким ничтожеством — и такая красотка?» Столбоподпирающие шире жужелицы в плечах и на голову каждый выше, и что уж тут сравнивать с Евой, когда она, даже на каблуках, от силы им по грудь. Рестораны и кино тут же кажутся жужелице сибаритством и ненужным излишеством, когда разумнее — спасать от переломов свои кости. Насекомое смущённо бормочет, кланяется и семенит куда-то боком — как там его звали, весело думает Ева, Трус, что ли, или и правда Ничтожество? Громилы тянут к ней волосатые лапы, абсолютно не предполагая, что тонкая девушка — материн позор с частицей «не». Она бьёт одного горе-поклонника в челюсть, и характерный хруст возвещает о том, что громиле предстоит посетить травматолога. Второму достаётся в горло и пах. По асфальту они ползают знакомо — всё те же насекомые. Ева оставляет им букет — церемонно, как у памятника павшим — и уходит. В серых коридорах ведомства организации, что не прозывается никак, но существует, Ева — несерьёзная на вид молодая женщина — красит губы, глядя в карманное зеркальце, и стучит каблуками по полу. Она, не колеблясь, проделает в живой мишени кучу дыр, сжимая пистолет, или сломает кому-нибудь шею. Снаружи были мухи, а здесь — саранча разных видов, и где-то повыше сидят пауки. Инсектарий полон разных видов, но привычка жить среди них и не морщиться расстилает вверх по лестнице возможностей яркий, парадного цвета ковёр. Лишь один из встреченных не жужжит, а сражается. Магия — всё та же молния, и полученные от мальчишки амулеты наполняют пальцы искрами горячего огня. Пистолет это или не совсем земная сила, но послужит для частицы «не»: поражение или победа, и никаких околичностей, будь врагов хоть сто, хоть двести. Вместо палочек — пика, вместо стен с тенями — задымленный простор поля боя. Когда взаправду всё, о чём с самого детства мечталось, упасть не позорно — позорно было бы удрать. Высокий человек с копьём стирает кровь с лица. «Однако», — с уважением говорят его глаза. «Совсем не барышня кисейная». Сёдзи в памяти хлопают, клён облетает, но мама впервые не плачет, а широко улыбается. «Ох... ну ладно. И такая в кого-то влюбится, наверное. Wollte Gott, dass… Будете с мужем на пару своими мечами махать. То есть палочками за обедом. И драться. Ешь, ешь, не отвлекайся».