Дядюшка

Нос замёрз, говорю я ей. Слушай, как это здорово звучит, — «замёрзший нос». Это добрая зима, и снег на ольхах, и сосульки, и ягоды рябины. Если хочешь, могу взять тебя на руки, и ты вполне дотянешься до самых нижних, — только, конечно же, есть их нельзя, а то твоя мама устроит нам головомойку. Но я тебя понимаю: когда я был маленьким, мне тоже нравилась зима и ягоды, похожие на алые ледышки. Там, где моя родина, нет ни рябины, ни снега, — один серый равнодушный песок. Таких зверей там тоже нет, и ты правильно запомнила: белка. Смешно тебе теребить мои волосы, сравнивая их цвет с пушистым хвостом, но и мне забавно не меньше, потому что привычно давно уже слышать в свой адрес упоминание совсем других животных. Впрочем, и лису я могу показать без проблем: в парке Рейнсвортов лисы не водятся, но мы как-нибудь обязательно съездим за город. Они ещё ярче, чем рыжий, — почти как огонь в очаге. И очень гордые. Все лисы — одиночки. Готов поспорить, что здесь ходил тетерев: такие крупные птичьи следы, и когти на концах, видишь? Но ты его не бойся — это безобидная птица, в отличие от Совы твоей матушки. Когда время придёт, ты ещё вволю поскандалишь с этой Цепью, — хотя, кто знает, может, и заключишь контракт сразу. Так слабо представляю тебя во главе дома Рейнсворт; но вот представить своей дочкой — способен. И нет, чего ты, я вовсе не грустный, — у нас, у иностранцев, всегда другое выражение лица. Да ещё и яркое какое нынче солнце: та золотая акварель, которая вливается в глаза и вместе с радостью щиплет. Эта природная краска очень подходит тебе, непоседа, — сплошной жёлтый лён и янтарь. Нос замёрзший, чего ты там хихикаешь? А она мне: «Дядюшка». И поди возрази тут, когда щека к щеке, и рябина россыпью на снеге — короткий зимний день, но счастливый в череде грозных бурь. Погуляем, наверно, ещё, пока не позовут в дом обедать. Дядюшка, значит? Ну, хорошо, одну ягодку можно, пожалуй, — сорви... Да и не хочется возражать, если честно. Мне нравится.