Чего же Вы такой серьезный, Николай Васильевич?

Саундтрек: Дж.Россини — Сорока-воровка       Широкая лестница вела в поместье, где детектива и писаря ожидали как очень важных гостей. Вдоль (хоть и огражденный воротами, но) расстилался прекрасный уже выкрашенный в золото и медь сад. Все сияло и отражало светлое небо, все радовало взгляд!.. Коллеги поднимались не спеша по ступеням. Особенно нетороплив был Яков Петрович. Осматриваясь по сторонам, при этом сохраняя свою обыкновенную сдержанность и молчаливое восхищение, мужчина попутно прятал овеваемые октябрьским ветром руки в черные лайковые перчатки. Белые точеные пальцы медленно погружались в теплую ткань, отчего тепло становилось и выше по рукам, и так уютно… — Яков Петрович, — получилось так, что юный напарник слегка опередил детектива и теперь, обернувшись на него, стоял дальше по ступеням, — было бы неплохо, если бы мы поторопились… — вполголоса произнес Николай Васильевич.       Вот, все в нем было гармонично: поношенное пальто, маленький рост, странная женская прическа с черными, вечно непослушными прядями у скул, даже эти серые зимние глаза, в которых временами читались то страх, то тяжесть, то печаль, немного обветренные губы, по которым он периодически, предаваясь мысли, проводил языком… Однако сам факт того, что эти губы мрачно сжаты, не очень нравился Якову Петровичу. Хмурая физиономия Гоголя все никак не давала ему покоя. Что уж говорить про смех? Парадоксально, но смех писателя-сатирика Гуро приходилось слышать лишь изредка, а то и вовсе — только наблюдать, как юноша находится где-то далеко в своем мире, охваченный видимой тоской или напряжением. Пусть и на всякое:«Что-то Вы загрустили…», — Гоголь отвечал, что это не так и в его настроении нет и малой доли печали.       Яков Петрович ничего не ответил писарю. Он приподнял белесые брови, почти незаметно помотал головой, словно сказав про себя:«Ты посмотри на него, а…», глубоко вздох и ускорил шаг. Гоголь тоже продолжил восхождение по лестнице. По мере приближения к юноше, Гуро ловил себя на несвойственном, но, тем не менее, интересном замысле. Догнав писателя, мужчина пристроился слева от него на таком расстоянии, чтобы можно было дотянуться рукой, но и лишнее внимание на него не пало. Сделав неосторожное движение, Яков Петрович ткнул кончиками пальцев юношу в бок. К его удивлению, Гоголь немедленно пошатнулся в противоположную сторону, уголки его губ дрогнули, а с уст сорвался какой-то забавный звук, похожий на писк шепотом. За ним последовал шумный вдох. — Прошу прощения, — как ни в чем не бывало сказал Гуро. — Ступени после дождя скользят, — и в этом раз опередил напарника, обернувшись на него через пару ступеней. — Вы сегодня хмуры… Взволнованы или боитесь чего? Николай Васильевич отрицательно помотал головой, дав ветру откинуть черные пряди назад.       День был сегодня непогожий. Стекла дрожали от бури, а в них еще и бил холодный дождь. Но в кабинете Николя Васильевича горел камин, наполняя помещение запахом тлеющего дерева и бумаги. Но именно такие дни были подарком для писателя. Он по обыкновению сидел за столом, увлеченно что-то записывая на листах. Темные брови его сошлись на переносице, а губы побледнели под натиском — так он был погружен в чернильный мир, стараясь обдумать каждое слово прежде, чем его наносить. Под пером Николая Васильевича решалась судьба Хомы Брута…       Спустя какое-то мгновение со стороны двери в кабинете послышался стук. — Да, заходите, — быстро отозвался Гоголь, — только поспешите, иначе ве… Но он не успел предупредить. Петли заскрипели, дверь открылась, и в кабинет ворвался жуткий сквозняк, распахнув окно и вырвав из рук писателя перо. Гоголь немедленно подскочил к первому и наглухо затворил его, чтобы перо еще и ловить по всей комнате не пришлось. Дверь закрылась тоже. На пороге стоял Яков Петрович, только вернувшийся с приема. — Дьявольская погода, — прошипел он, обхватив себя руками и пройдя вглубь кабинета. — А у Вас здесь хорошо… — слегка улыбнулся. Первым делом Гуро подошел к камину, подставив горячему дыханию замерзшие ладони. Гоголь посчитал допустимым не отвечать на это и принялся собирать разлетевшиеся по полу листы и перья, иногда поглядывая на детектива. — Как Ваш день? Продуктивен? — спросил Яков Петрович, решив не оканчивать «разговор» на одной фразе. — Весьма, — Николай Васильевич пожал плечами, продолжая неловкое занятие. — Вы немногословны… Гуро отошел от камина и расположился в небольшом кресле напротив рабочего места писателя. Он смерил Гоголя взглядом. На том был надет стандартный набор верхней одежды из легкой рубашки и жилета, но ничего больше, что бы согревало его осенью при таких-то сквозняках. — И… непогода не доставляет Вам неудобств? — скептически спросил Гуро. — Спасибо за волнение, нисколько, — Гоголь второй раз передернул плечами. Он подобрал с пола перо, но возвращаться к своему месту не стал, а остановился у стола спиной к Якову Петровичу. Развернув к себе последнюю написанную страницу, Гоголь обмакнул перо в чернила и, облокотившись рукой на стол, принялся наносить в произведение завершающие штрихи (видимо, решил отвлечься на беседу). Выражение лица его обрело такое же настроение, что и до ворвавшегося ветра. Яков Петрович откровенно любовался писателем. Он вспомнил давний случай на лестнице в поместье, и его лицо озарила добрая усмешка. Гоголь, по-видимому, как-то прочувствовал это воспоминание и слегка съежился. Гуро просто тешил глаз его обтянутый в жилетку стан и мелкие складочки ткани. — И все-таки что-то с Вами не так, Николай Васильевич, — со вздохом проговорил детектив, поднимаясь с кресла, — угрюмы Вы в последнее время. Что Вас гложет? — он направился к писателю. — Уверяю Вас — ничего худого не приключилось, — задумчиво ответил тот, посыпая новую главу песком и бережно сдувая остаток. — В таком случае, отчего Вы так серьезны? — вдруг Гоголь ощутил, как на его талию плавно легли руки и все, что роилось в его голове, внезапно рассеялось. Николай Васильевич словил себя на том, что боится сделать малейшее движение. Он провел языком по пересохшим губам, что есть силы сжав в ладони края стола. Гуро приблизился к макушке Гоголя, готовясь прислушаться, по его мнению, к самому тихому в мире звуку. — Вы не могли бы от… Началом этих звуков стала оборванная требовательная фраза, но она резко сменилась одним смешком, затем вторым, третьим… И уже очень скоро все они соединились в один частый, из-за всех силенок сдерживаемый, но заливистый смех. Серые глаза Николая Васильевича наконец-то научились выражать другие эмоции, помимо страха или печали. — Я-яков П-петрович,. — на выдохе шепнул Гоголь, и Гуро его понял. Детектив ведь и подумать не мог, что этот «маленький человек», вечно застенчивый и замкнутый, вызовет в нем чувство умиления от забавы и нелепости поступка. Ладони детектива спокойно лежали на талии писателя. А белые точеные пальцы медленно погружались в теплую ткань, отчего тепло становилось и выше по рукам…