До смешного просто

В тринадцать лет очень легко резать пальцы тонкой паутиной струн, добиваясь именно того звучания, что навязчивой мелодией звенит уже неделю в голове. Легко и с улыбкой можно наблюдать за капельками крови, собирающимися в аккуратных порезах. В тринадцать лет с пониманием смотришь на новенькую барабанную установку друга, который так отчаянно поддерживает тебя в вашем на двоих музыкальном безумии. В шестнадцать лет кажется, что твой голос уникален и стоит людям только услышать его - ваша группа достигнет моментальных высот, даже если вас всего двое. В шестнадцать лет вся твоя жизнь складывается из любимых групп, неуклюжих нот и чужих строчек. В восемнадцать сталкиваешься со словами «копирайт», «кавер» и «чужие песни». В восемнадцать лет оказывается, что твой голос "интересен, но недостаточно цепляет". В восемнадцать лет эти четыре слова разбивают зазеркальность твоих мыслей, искажают реальность непрошенной влагой. В девятнадцать лет желание двух других собратьев по музыке найти вокалиста обращается в невысказанную обиду, выливаемую в очередную песню. В девятнадцать лет этот безбашенный парень с нездоровым позитивом в глазах и широкой улыбкой только раздражает своей активностью, мельканием перед глазами и потрясающим голосом. В девятнадцать трудно подойти и сказать: ‘эй, давай ты будешь петь мои песни’. И в девятнадцать желания как-то уж очень быстро сбываются, и подписанный контракт мелькает перед зрачками чем-то нереальным и волшебным. В девятнадцать опять возвращаются мечты шестнадцатилетнего мальчишки, что жарким шепотом изнутри черепной коробки вопит о покорении музыкального мира. В девятнадцать лет этот смешной мальчишка с гордым «вокалист» от руки на карточке на тонком шнурке на шее. В девятнадцать этот озорник растерянно улыбается и хватает тебя за руку своими горячими ладонями и шепчет быстро-быстро: "мне страшно". И в девятнадцать кажется нормальным обнять дрожащего почти_певца за плечи и говорить на ухо, только для одного: "мы справимся". В двадцать лет держать Брендона за руку постоянно – это в порядке вещей, как обязательная чашка кофе по утрам или минералка в руках того же Брендона. В двадцать этот худой позитив застенчиво опускает глаза со словами: "ты споешь со мной?" В двадцать лет безупречно выводя аккорд за аккордом сплетаться словами своей песни с его голосом – почти ощутимое под пальцами счастье. В двадцать хочется почти контакта пальцами, гитарами, плечами. В двадцать бежишь на концертах от его поцелуев и объятий, от хриплого шепота, от фанатично горящих экстазом глаз, потому что в двадцать страшно от мысли сойти от этого не~до~контакта с ума. В двадцать один год вся беготня Брендона к тебе на концертах, переглядки, улыбки, переплетенные пальцы и слова: ‘я люблю Райана’ в камеру или очередной журналистке кажутся своеобразной интересной игрой, от которой хочется улыбаться и подыграть. В двадцать один год горячие сухие губы на твоем виске и шепот вроде тебе на ухо, а вроде в микрофон той толпе, что сейчас за гранью – это почти ощущаемая тонкая нить игры в чувства, которых не хватает, когда ты музыкант, живущий в турбасе и отыгрывающий два концерта в день. В двадцать один, покупая себе кофе в ближайшем круглосуточном супермаркете в семь утра с двухдневной щетиной и больших очках, уже по привычке захватываешь шоколад и минеральную воду спящему ещё Ури. В двадцать один появляется привычка будить его по утрам и ждать с двумя кружками кофе и тщательно разломанным на кусочки шоколадом, пока он сонный в пижаме ползет на кухню. В двадцать два года почему-то страшно отпускать теплую ладонь Брендона перед выходом из машины к толпе фанатов. В двадцать два почему-то до противного обидно, когда на интервью он смотрит на журналиста или Спенсера, хоть теплота прижатого к тебе близко-близко вокалиста вот она, и рука его лежит в опасной близости от твоего колена. В двадцать два чертовски сложно пялиться на ухо Брена двадцать две минуты интервью, а он ни разу не повернул голову к тебе, остается только жадно ловить каждое движение рук, губ, каждый поворот головы и улыбку не тебе. В двадцать два года хочется закатить истерику с лаконичным вопросом: ‘какого хрена?’, только бессмысленно и не по-мужски. В двадцать два он подозрительно мало подходит к тебе на концертах, что ломает твою защиту на осколки недоброго ощущения потерянности на этой сцене с фанатами всё ещё там, за гранью. В двадцать два ломаешься так, что сам бежишь, не отпуская зажатых струн, к нему, получить кусочек теплоты его глаз и бонусом улыбку только для тебя. В двадцать два года полночи задаешь себе пугающий вопрос: ‘а не доигрался ли?’, боясь пошевелиться и разбудить вымотанного после концерта Ури, так трогательно устроившего свои босые пятки на твоём колене. А ответ позволяет найти себя в двадцать три пятьдесят пять, когда Брендон залетает в твою комнату с нелепым букетом полевых цветов и двумя бумажными стаканчиками уже почти остывшего кофе. Ответ оказывается до смешного прост в без трех минут новом дне. Ответ, который едва был слышен в его шепоте на концертах, который почти читался в его глазах, когда он смотрел в твои. Ответ был в его губах, сладких от вишневого чупа-чупса. Ответ прост: "я не отпущу твою руку никогда".