Unloved

Я гнался за тобой целых шесть лет, словно пёс изголодавшийся, волк из стаи изгнанный, бросался на каждую проезжающую по трассе машину с красивыми девочками — они мне были не нужны, они не могли дать тепла, они не могли ласково гладить по жёсткой шерсти так, чтобы я рычал и скалился от нежности. Мне не нужна была их любовь, мне хотелось загрызть их, когда тонкие пальчики тянулись к черной пушистой шкуре на загривке, чтобы почесать ласково — я показывал клыки, клацал зубами у тонких запястий, снова рычал, истекал слюной, но к себе не подпускал, потому что не хотелось, потому что ещё были последние силы, чтобы бежать следом за тобой. Ни одна из девочек за шесть лет не знала моей любви: я драл их, как обычно это происходит в дешёвой порнухе: поставив на колени, чтобы жёстче, грубее и глубже. Не беспокоился о чужом комфорте, мне было плевать, мне нужно было выпустить злость и обиду, которая с каждым днём всё глубже забиралась в лёгкие ядовитыми червями. Я злился и на себя, и на Мирона, и на свою любовь к свободе, путал в руках волосы той несчастной, что сегодня была подо мной, сжимал в кулаке пряди длинные, и кончал с рычанием громким прямо на ухо. Злость вырывалась из меня грубой силой, выплескивалась желчью в словах на близких мне людей, оставалась холодными тонами краски на холстах в маленькой мастерской. Я любил свободу, любил независимость, но одновременно с тем хотел кому-то принадлежать и знать, что меня любят. Я сбежал сразу же, поджал хвост, как дворовая облезлая псина, когда мне на шею лёг тяжелый ошейник, а пальцы Мира лично застегнули тяжелую застежку так, чтобы дышать было тяжело. Вырвался из рук тогда, как только дверь на свободу оказалась открыта — стоял на пороге нашей съемной квартиры ранним утром, смотрел на спящее в трёх одеялах тело и сам себя ненавидел, придурок, блять, куда ты бежишь, когда рядом с тобой маленькая мессия. Мирон для меня был больше, чем друг — он был маленькой уютной семьёй. Хотелось грызть глотки тем, кто смотрел косо в его сторону, кто мечтал интеллигентного мальчика опустить обратно до плинтуса, чтобы в рэп не совался, хотелось-хотелось-хотелось. Его хотелось. Хотелось, когда он открывал книгу Ремарка там, где мы закончили в прошлый раз, и читал вполголоса, поясняя неизвестные мне слова. Хотелось, когда надевал мою красную футболку на два размера больше и варил на кухне кофе — горький и отчасти солёный для себя, сладкий до приторности — мне. Я готов был псом диким рычать, кидаться с клыками острыми на любого, кто Мирону спать мешает: соседи сверху на съемной квартире в Петербурге, машины за окнами, орущие дети во дворе, чайник на кухне. Я готов был убить каждую суку, которая делает больно моей маленькой девочке с глазами невыносимыми. Я правда готов был на всё, но променять свою свободу на возможность обладать кем-то — нет. Я сбежал в Берлин. Долбоёб, лучше бы променял вместо того, чтобы выть теперь облезлой собакой из питомника, бежать по следам своего вечного хозяина на лапах, разбитых в кровь, цепляться когтями за асфальт в последних попытках устоять и не свалиться в холодный осенний снег. Глаза закрываются сами по себе, когда моё тело падает на холодную землю, но мне нельзя спать, нет, не сегодня, дай ещё пару дней, у меня ведь есть силы и я добегу до твоего Петербурга. Я не должен умереть — с тобой или без тебя, но я, чёрт возьми, буду держаться на лапах до последнего, пока не увижу снова перед собой гордый взгляд и орлиный профиль. Ты надел на меня ошейник шесть лет назад, а я сбежал, как плохой ручной пёс, я предал, поэтому, пожалуйста, сними эту удавку с моей шеи и дай мне свободу, но посмотри сначала, кем я стал. Волк с холодным сердцем. Ты рядом, у тебя тёплые руки — я помню. У тебя по привычке брови едва нахмурены, глаза чистые-чистые, горло простужено и две чашки из-под кофе на тумбочке в спальне. И там нет моей любимой кружки с порно-моделью, которая становится голой, когда туда льёшь кипяток. Моё место занято другим. Ваня — хороший ручной пёс, я уверен. У него тоже есть клыки — он убережёт от любой беды. Я же волк с безумными глазами, жаждой свободы и когтями острыми. Помнишь я говорил тебе, что диких зверей нельзя держать на цепи? А ты спорил, что любого можно приручить. Ты, сука, был прав. Ты снимаешь с меня ошейник, расстегиваешь медленно, и в глаза смотришь — на деле просто целуешь татуировку орла на правой скуле. Отпускаешь. Мне всё так же больно, но теперь я смогу жить без тебя. Теперь я свободен.