пропасть

У Роберта взгляд был задумчивый, направленный в сторону горизонта, где медленно чернело небо: приближалась буря. Холодная вода ласкала его ноги, и Фейн стоял рядом, опустив голову. Темные длинные волосы скрывали его лицо. Пахло морем. Запах этот казался настоящим; таким же настоящим, как и все вокруг: от прохладного ветра до Фейна в его прежнем обличье. Воспоминания были заполнены жизнью; такой, какой знал ее Фейн, и Роберт, оглядываясь вокруг, понимал, что по прошествии даже нескольких тысяч лет мир почти не изменился. Только Фейн, стоя босиком на белом песке, казался здесь... посторонним. И вместе с тем — родным. Роберт никогда не видел никого, хоть как-либо похожего на Фейна. Он был уникальным: от и до; Роберт любил его. Полюбил задолго до того, как увидел таким, каким он был прежде. Штейнер считал когда-то, что для зарождения любви недостаточно лишь духовной связи, но, встретив Фейна, понял: то, что писали о подобных чувствах в дешевых книгах, было слишком далеким от реальности. Реальность была прекрасной. Но, к сожалению, не ведала жалости. Подняв голову, Фейн повернулся к Роберту, и тот протянул к нему руку. Фейн не был похож ни на кого из ныне живущих. Касаясь пальцами его иссиня-серой щеки, убирая волосы за заостренное ухо, Роберт смотрел в его глаза. В них, бездонно-черных, точно беззвездная ночь, покоились мудрость и печаль мертвых столетий, проведенных в одиночестве. Не в силах выдержать столь тяжелого груза, Штейнер отвел взгляд. Секунды здесь текли слишком быстро, но буря так и оставалась далекой тьмой, поглощающей горизонт. Несколько шагов вперед — и море будто бы распахнуло перед ним свои объятья, ласково касаясь холодными волнами его лодыжек. — Что будет, если я здесь умру? Роберт думал об этом. Что однажды он пойдет дальше, нырнет в эти темные воды с головой, полностью отдаваясь морю, сливаясь с ним в единое целое лишь для того, чтобы оно однажды выбросило его на берег. Переродившимся. Бессмертным. — Ты проснешься. Вдалеке гремел гром. Море волновалось. Волновалась и душа Роберта: он понимал, что эта иллюзия жизни скоро иссякнет. На что они с Фейном тратили эти мгновения? На созерцание? Наверное, самая глупая трата столь ценного времени. Но, прикасаясь к Фейну, даря ему тепло и получая его в ответ, Роберт чувствовал, как любовь, смешанная с пониманием того, что все это — иллюзия, его душила. Осознание, что все происходящее для Фейна — это одна миллиардная доля той жизни, что ему суждено прожить, неприятно ютилось где-то в груди. Болезненное. Тяжелое. — Я не хочу просыпаться. Взгляд Фейна был серьезным и долгим. Роберт не оборачивался. Ладонь Фейна коснулась его плеча — еще одна доля (не)настоящего тепла, — и Штейнер закрыл глаза, запоминая этот момент. Между ними — пропасть, что разверзлась задолго до рождения Роберта. Пропасть, переполненная одиночеством и смертью. Пропасть, которую Роберт перейти никогда не сможет, даже если однажды умрет и вернется к жизни. Он знал это. Фейн знал это. Когда приходила пора возвращаться в реальность, Роберт чувствовал себя обессиленным и опустошенным. * Реальность была похожа на плохой сон. Каждый день она корчилась в муках, давно уже изуродованная всем тем, что сама породила. Исчадия Пустоты уничтожали земли. Лгали те, кого однажды нарекли богами. Исчезали знакомые лица. И только иногда Роберт оставался наедине с Фейном, наслаждаясь тишиной и уютом. Прикосновения были скупыми и холодными, и в голосе у Фейна покоилось горькое сожаление: «Я виноват». Виноват в том, что не способен ответить теплом на тепло. Виноват в том, что почувствовать ничего не может. Порой Роберт, не внимая никаким словам, обнимал Фейна, зная, что никогда не услышит стука его сердца. Даже в те редкие моменты, когда Фейн представал перед ним во плоти в иной реальности, сотканной из его же воспоминаний, Роберт не слышал. Он слышал шум моря и звук прибоя; неистовую бурю, бушующую где-то вдалеке, и ветер, шумящий в ушах. Но не чужое сердцебиение. В своих нечастых настоящих снах Роберт видел, как иллюзорное море тащило его за собой на дно, обещая подарить ему то, чего он так отчаянно желал. А Фейн, недовольно вздыхая, говорил затем, когда Роберт просыпался: — Бессмертие — это всегда одиночество. И, опустив голову, добавлял, уже тише: — Я не хочу обрекать тебя на него. Роберт любил его. Но мысль о собственной смертности зудела настойчиво в голове. Одна миллиардная. Ничтожная, мелкая, скоротечная часть чужой жизни. Цепляясь за костлявые руки Фейна и заглядывая в его пустые глазницы, Роберт шептал разбито: — Я хочу проснуться. А Фейн молча качал головой: от реальности проснуться невозможно. Но как бы хотел он сам.