Это только слеза, Лишь остаток прошлого, От которого я удаляюсь, Но который не прекращает меня преследовать, Как лезвие, Терзает мои мысли, Я снова обретаю свою душу, Твой взгляд вызывает во мне желание идти дальше.
Хартфилия будто сама творила музыку, её голос почти сливался с ней, но в то же время его невозможно было не услышать. Мягкие тона, переходящие от грусти и тоски к мольбам, почти не заметным обычным слушателям. И легкое платье, что словно трепетало от дуновения ветра, делало Люси воздушной, нежной и светлой. На которой мир успел оставить свой тёмный обжигающий отпечаток. Даже сквозь слой тонального крема были видны полосочки шрамов на тонкой шее, а широкие белые шрамы на запястьях были умело спрятаны за цветочными браслетами. Бинты, что так старательно были скрыты под корсетом платья, нельзя было заметить, но Мукуро видел. Видел всё.Позволь мне забыть, Позволь мне стереть, Чтобы отдать тебе всё.
Рокудо не мог забыть ни испуганного голоса подчинённого, ни ужасной картины, центром которой была окровавленная Люси, словно сломанная кукла, повисшая на собственных руках, связанных грубой верёвкой. И уж тем более не мог он забыть слышные из-за запертой двери палаты всхлипы и голос пытавшейся вновь и вновь запеть Хартфилии, обхватившей свои плечи руками. Ведь всё из-за него, его мыслей и надежд, что до le sue stelle* не доберутся. Думать так для одного из хранителей босса величайшей мафиозной семьи было непростительно; желание Люси перестать контактировать с ним было целиком и полностью оправдано. Только он не смог заставить себя не идти на её концерт. И она, похоже, знала об этом.Я так хотела бы сказать тебе о том, что хочет мое сердце, Но у меня нет больше слов, нет, Я так хотела бы тебе сказать, что я больше не боюсь, Но эти слова — неправда, Я должна все начать заново, Прости меня, если я оступаюсь, Ты знаешь, я так хотела бы сказать тебе о том, что хочет мое сердце, Но у меня нет больше слов.
Это была её последняя песня на этот вечер, и Мукуро не знал как поступить: оставить букет её любимых ромашек под дверью в гримёрную, как поступал в больнице, или же выйти к ней. Он боялся её реакции, её слёз и боли, что, казалось, пропитала каждое движение Хартфилии. Вскрывать все чувства, что бурлили в Люси, было опасно для них обоих.Я боюсь этого огня, Который до тебя сжигал меня, Твои глаза меня разоружают, Я не осмеливаюсь больше смотреть в них, Мои мечты вянут, Только время сможет мне помочь, Но когда ты удаляешься, Я хочу, что в конце концов ты остался.
Когда финальные аккорды наполняют зал, Рокудо всё же встаёт на ноги: слишком резко, слишком шатко его положение, слишком взволнованно сверкают разноцветные глаза. И всё же пересиливает ступор, подступивший из ниоткуда, делая шаг по направлению к сцене. Хартфилия ещё не закончила, но видит его и улыбается — пусть и печально.Я хотела бы дать тебе столько же, сколько и ты мне, Я нашла бы слова, которые ты ждешь от меня, Я тебя прошу, мне нужно лишь время. Дай мне время (мне нужно) Просто дай мне время (мне нужно) Остановись!
Только он не хотел останавливаться. Он шёл к краю сцены уже твёрдым шагом, а руки почти не дрожали, сжимая букет белоснежных ромашек. Будто на эшафот идёт. И Мукуро усмехнулся бы этой мысли, но это было действительно так. Весь зал, поднявшись со своих мест, аплодировал девушке. В то время как сама Хартфилия замерла на месте, ожидая собственной казни. Рокудо привычно взошел на сцену, протягивая цветы Люси и так же привычно подцепил кончики пальцев la sua stella*, нежно и легко касаясь её кисти губами. Хартфилия не отдёрнула руку. И Мукуро шестым чувством понял: это не из-за публики, а из-за её правдивых слов. Она готова его простить. Но ей нужно время.