Босиком по стеклу

      Накахара Чуя был непримечательным парнишкой, всех сторонился, старался быть в курсе всего, но никогда ни на что не напрашивался. На то были свои причины: это было его прошлое, его детство. Время, которое подпортило парню взросление. Он и без того попал не в ту компанию, какую родители обычно желают своим сладким деткам, а тут еще и «общественное мнение» ударило по самооценке с такой силой, что подняться после такого удара было фактически невозможно.       Чуя носил шляпу не из-за стиля. Она появилась у него в тот момент, когда люди вокруг слишком громко стали обсуждать его странный огненный цвет волос. Шляпа, подаренная Кое-сан, будто бы стала тем самым щитом, что прятала теплый рыжий под смольным черным.       Он носил перчатки не по своему желанию. Еще будучи ребенком, плохо контролирующим свою силу, он многих ранил, и теперь окружающие, даже люди, равные ему в мафии, побаивались и остерегались его. Само собой, неприятно, когда в лицо тебе улыбаются, а за спиной шепчутся громче, чем здороваются открыто. Однако иногда это в несколько раз проще, чем когда тебе чуть ли не плюют ядом в лицо.       Не то, что такое положение дел угнетало, расстраивало или что-то тому подобное. Чуе было привычно быть одному. У него никогда не было иллюзий на счет своего светлого будущего в теплой, большой компании. Он никогда не думал, что, раз обычные люди его боятся, то к нему нормально отнесутся люди, подобные ему, со способностями. Управление гравитацией подобно проклятью, и лучше всех понимал это не кто иной, как сам Накахара. Чуя не любил людей, не хотел ни к кому привязываться, не мог позволить себе жить ради кого-то. Он просто существовал, по определению этого слова, и существование это было похоже на армейское. Он ни к чему не стремился, следовал приказам, тренировался, учился держать свою силу под контролем, ломая при этом тысячи и тысячи зданий, семей, людских жизней. Ломая законы природы и ненавидя себя за это.       Но он никогда не отрицал себя. Знал, что существует, и никогда не стремился закончить это существование, словно помешанный на смерти больной ублюдок.       — Да чтобы я, и подчинялся этой мелюзге? Я, скорее, стану подопытным Мори-сана, уж прости!       В тот день, ничем не примечательный с утра, а к обеду оказавшийся судьбоносным, Чуя просто сидел у камина, рассматривая черные перчатки на руках, пропитанные кровью до последней нитки, и вслушивался к окружающие его слухи. Сидел и впитывал информацию без разбора, нужна она ему была или нет.       — Этот пацан, словно мысли читает. Я даже рядом с ним находиться не хочу, а мне что-то про подчинение впаривают!       Это было впервые за последние два года, когда Чуя даже навострил уши и вслушался, желая понять, о ком идет речь.       Он помнил, как сейчас, когда из-за открытой двери вышел парень примерно его возраста. Весь в бинтах, совершенно спокойный. Взгляд его был пронзительным и прям-таки смотрел в душу. Думать долго не пришлось — проходящие тут только что члены мафии говорили именно о нем.       — Он весь в бинтах — ну и мерзость! И непонятно, что у него на уме. Таких даже знать не хочется, не говоря уже о сотрудничестве.       Чуя помнил, как проследил за вышедшим парнем подозрительным взглядом и ощутил совершенно четкое желание подняться и врезать по его самодовольной роже. Он уже знал, что проблемы у них похожие — даже, вернее, идентичные, — но кулаки у него чесались неимоверно.       Осаму Дазай был точно таким же, как и Чуя, только немного лучше. Отвергнутый обществом, и мафиозным, и гражданским; всегда был в курсе всего, знал наперед все, что могло произойти, все исходы событий. Он, действительно, будто читал человека и его мысли. И постоянно улыбался. С его губ не слезала гребанная победоносная ухмылка, которая только и делала, что манила избить парня до потери сознания. Да все, что угодно, лишь бы эта самодовольная ухмылка пропала с его лица. И это дьявольски бесило Накахару, однако не сильнее его желания умереть. Дазай был тем самым помешанным на смерти больным ублюдком, которым, при всех своих наклонностях, не являлся Чуя. Ирония, не правда ли?       Они все же подружились, настолько, насколько это было возможным, когда им было почти по семнадцать лет. Они вступили в рабочий контакт, Чуя по возможности открылся новому знакомому, они стали напарниками. В свои семнадцать лет Дазай, на правах старшего по званию в паре, попросил у Чуи подарок: он хотел, чтобы Чуя снял перчатки. Всего на день и только для него одного. А через несколько месяцев после столь странного желания этого сумасшедшего суицидника парни подрались. По всем правилам, используя свои способности, используя каждую сподручную вещь рядом. Но эта драка, отнюдь, запомнилась им обоим не побоями и не окрасившейся в цвет крови комнатой, а бурной ночью, последовавшей далее. Чуя до сих пор не знает, был ли это план Дазая, или их охватила страсть ярости, но та ночь стала моментом, в который жизнь разделилась на «до» и «после».       — Цвет твоих глаз красивый. Темно-синие, словно небо. Они подходят к цвету волос.       Дазай хитрый. Он подгадал именно тот момент, в который Чуя должен был запомнить фразу на всю жизнь. И он запомнил. Запомнил то, что было произнесено в губы, натужным шепотом, на пике оргазма. Осаму Дазай — тронутое на голову, эгоистичное существо.       Сейчас Чуе двадцать два, и он ненавидит все, что связано с этим человеком. Дазай ушел из мафии спустя еще год после этой ночи. Она была первой и последней, хотя это и было исключительным идиотизмом. Накахара до сих пор не знает, что на уме у Дазая, но точно может сказать, что согласен поступиться своими сегодняшними принципами и еще раз испытать тот оргазм. Это из-за того, что кулаки с каждым днем чешутся все сильнее, а Дазая рядом нет, и врезать некому. Да-да, ему просто хотелось повторить ту драку. Д р а к у.       Накахара до боли в висках ненавидел допросы. Это не его работа, но по прихоти Мори приходилось заниматься этим чуть ли не каждый день. И всякий раз он ловил себя на мысли, что Дазай справился бы гораздо лучше. А потом тут же разрушал пару тройку ни в чем не повинных, старых, никому не нужных зданий. Просто потому, что так нашептало злое «я», которое все еще мечтало растоптать не «что-то», а Дазая Осаму. С другой стороны, в определенных случаях допросы помогали расслабиться и выплеснуть все негативное, что принесли в мафию пафосная Кое и баламутный, но достаточно устрашающий Мори.       Смотря на размозжённое пытками тело перед собой взглядом, полным отвращения, Чуя представлял, что это Дазай. Он его не ненавидел, но… В той первой и последней серьезной драке Чуя проиграл. Подчистую слил весь бой, потому что чисто морально был слабее, а каждый раз уворачиваться от прикосновений Осаму и его непроходимой способности не представлялось возможным.       Вспоминая обстоятельства той драки, Накахара чуть ли не ржал в голос, скалясь маньяческой улыбкой. Эти парни подрались из-за спора своих подчиненных, которые еще пару лет назад сторонились их, обливали грязью за спиной и в лицо. Спор был смехотворным, провокационным и издевательским. Таким, какой могли выдумать только отбросы общества. Но если его выдумали отбросы общества, то как можно назвать тех, кто решил разрешить этот спор практическим способом? Смех, да и только.       Небрежно плюнув на остатки одного из врагов мафии, тело которого оказалось хрупким, словно фарфор, и превратилось в жижу после каких-то пары ударов гравитации, Чуя, наконец, поднялся с холодной подвальной плиты. Его ждал следующий пленник. Дазай Осаму, собственной персоной. Крыса, что покинула тонущий корабль первой, а теперь ходит вокруг воскресшего судна и машет хвостом, пропуская других своих собратьев.       Крыса — и этим все сказано, но это та единственная в своем роде крыса, которая была рождена не бежать, а покорять, унижать, доминировать. Ведь даже сейчас в своих злоклятых кандалах, которые, наверняка, его усилиями уже пришли в негодность, он не выглядит проигравшим. Он никогда не будет выглядеть проигравшим, сколько бы Чуя не старался. Он понимает, что Дазай тут король.       — Ну и… кто же из нас сильнейший?       — А мы разве не решили все в ту ночь?       Из всех знакомых Чуи, Осаму единственных, кто подходил для мафии всем своим нутром и существом. Единственный, кто был так глубоко подл, груб и извилист. Это чертовски заводило изнутри, в то время как на губах появлялась поганая самодовольная улыбка, передавшаяся от Дазая, словно болезнь.       И Чуя стянул галстук, улыбаясь, именно в этот момент. Именно тогда, когда его вздох мог обдать жаром ожидающую, надменную гримасу бывшего мафиози. Только сейчас, когда положение позволяет ему быть немножко выше и требовать большего.       — Хочу еще.