Приступы сумасшествия

– А ты что тут забыл? – шипит Авдеева, едва завидев фигуру Хованского, маячащую у ворот, и оглядывается по сторонам, поторапливающе толкая его в спину. Они не здороваются. На то у них имеется ряд причин. Одна из них заключается в том, что они, по сути, даже не начинали и повели знакомство с взаимных оскорблений. А возможно, им просто не хватает чувства такта и воспитания. – И какого чёрта ты припёрся к моему универу? – А почему бы и нет? – Хованский ухмыляется, засовывая руки в карманы и смотря на краснеющую с каждой секундой всё больше Авдееву. Ему кажется: стоит тронуть её пальцем – и взорвётся, как часовая бомба. И сшибёт ему голову не в фигуральном смысле. – Не ты ли просила... – Я передумала, – не давая ему вдоволь напаясничаться, коротко и твёрдо произносит Авдеева и добавляет, начиная быстро, как только может, ретироваться от вуза: – Я домой, а ты катись отсюда. Не хватало ещё, чтобы тебя увидели. И стоит только с облегчением подумать, что она отделалась, как чужие руки мгновенно стаскивают с девичьего плеча школьную сумку и поднимают ту где-то за спиной. Авдеева готова поклясться, что чувствует ей наползающую на лицо Хованского гаденькую ухмылку. У того совершенно нет совести, зато свободного времени хоть отбавляй! – А ну отдай! – Ну уж дудки, – хмыкает Хован, поднимая сумку ещё выше, а то ведь дотянется, такой-то высоченной как не смочь, и обиженно напоминает, пытаясь казаться оскорблённым: – Я что, зря ждал? Хочешь свои вещи обратно – отбери. – Ты! – Авдеева тянется, подпрыгивая на месте и возмущаясь, а затем едва не утыкается ему носом в щёку, даже не думая одёрнуть себя, словно забыв о том, что ещё минуту назад пыталась улизнуть отсюда как можно скорее. Ведь принципы гораздо важнее, а не дать Хованскому уйти безнаказанным – один из них. – Беситься будешь у Дока, лучше воздухом подыши, – Хован не упускает возможности подколоть её и резонно замечает, не то издеваясь, не то проявляя невиданные чудеса заботы: – Глядишь, может, и успокоишься. А то совсем уже мозг проела универом и курсовой. Он тащит Авдееву, потерявшую дар речи, за локоть вдоль витого забора, пока та озадаченно пялится на него, мгновенно растеряв весь боевой настрой. А когда ограждение заканчивается, останавливается, перекидывая широкую лямку сумки через плечо и не сдерживая колкой ремарки: – Никак носишь кирпичи. – Знаешь, что? – с вызовом тянет Авдеева, словно ребёнок, только гораздо, гораздо хуже, и тяжело вздыхает, добавляя уже чуть тише: – Ненавижу тебя. – В последний раз, когда ты говорила это... – Заткнись! – переменившись в лице, огрызается она, сразу как-то сконфузившись. – Либо отдавай сумку. На лбу залегает складка: Авдеевой крайне тяжело даются рассуждения о том, что же, всё-таки, происходит между ними. А происходит что-то запутанное и неясное. Поэтому она не сразу приходит в себя, когда её щеки касается тёплое дыхание. Авдеева с диким взглядом прикладывает к влажному следу руку, смотря на Хованского, до одури спокойного и довольного собой, хочет открыть рот, но тут же захлопывает его. Что тут сказать? Сумку Хованский оставляет у двери. Свою обувь, впрочем, тоже.

***

Она со злостью сжимает шариковую ручку, отворачиваясь от пытливых одногруппниц, и прячет лицо в ворохе конспектов. Авдеева решает, что кричать на улице – плохая затея. И вообще громко кричать не стоит. Будь здесь Хованский, он бы, конечно, поспорил с последним утверждением. Она злится так, что искры летят из глаз, и мысленно обещает себе убить его, едва только увидит. Авдеевой хватало косых взглядов и шуток о том, что психи – не музыка для ушей, и раньше. Но теперь Авдеевой будет их не хватать. Она отгораживается от улыбчивых прилипал толстенными книгами, выстраивая вторую Китайскую стену и настоящий форт, а затем задыхается от обрушивающегося на голову, словно ушат ледяной воды, вопроса: «Это что, твой парень?» После чего зло мнёт конспекты и едва не падает на ступеньках, пытаясь скрыться этажом ниже. Ручку она ломает. Ей до жути хочется накричать на Хованского. Это придаёт сил, и она вылетает из громоздких ворот, словно птица из клетки, едва заканчиваются занятия. Наверное, прохожие думают, что у неё очередной приступ: что ещё можно диагностировать всклоченной ненормальной в диковатом галстуке в полоску, несущейся по улице как угорелая. Сбрендила, не иначе. Авдеева, впрочем, не отрицает. Причина её бреда вполне материальна, чтобы кинуть в ту тяжёлой сумкой и услышать ругань в ответ. Авдеева прикладывает руку к щеке... И швыряет сумку, будто хочет метнуть ядро, впечатывая Хованского ею в стену. Она уже собирается уходить, но чувствует на плече руку, смявшую волосы так, что вырваться безболезненно не получится. Хотя когда это в их отношениях было хоть что-то здравое? Про смысл не может идти и речи. – Бесишь! – придерживая рукой волосы, жалобно воет Авдеева. – Отпусти. – А ночью ты не так это формулировала. Он приближается к уху со спины, и Авдеева безнадёжно дёргается куда-то в сторону, пытаясь кинуть что-то ему в ответ. Но Хован не даёт ей даже подумать об этом, перебивая: – Совсем ты уже, Авдеева, спятила. Иди сюда. Будем вместе сходить с ума. И почему-то ноги перестают держать, заставляя её невольно потянуться ему навстречу. Приступы сумасшествия, наверное, не так плохи. По крайней мере, Хованского это не так уж и беспокоит.