Быки и овцы

Гроб даже после покрытия лаком немного пах сосной. Обычно для столь траурных дел берется дерево темнее, но в этот раз обстоятельства диктовали иначе. На его наружных стенах отливали золотом письмена из Библии, внутренняя небесно-голубая шелковая обивка была усыпана белыми розами, которые так удивительно пахли, что хотелось плакать. Холодные руки Кёко сливались с лепестками. Ее хоронили в подвенечном платье. Это был их совместный с Хару проект, рисовали эскизы вместе, вместе расписывали в девичьих блокнотах свадебные церемонии, только платье Миуры пылилось сейчас в шкафу, а Кёко была наряжена в своё, к сожалению, для иного торжества. По христианской традиции незамужних предают земле и Богу именно так, а Кёко, как и вся японская часть Вонголы, была крещеной католичкой. Платье было в меру воздушным, в меру подчеркивающим: оно робко приоткрывало острые носки белых туфелек, ненавязчиво акцентировало грудь изысканной вышивкой и кокетливо обнажало выпирающие ключицы. На тонкой шее висело жемчужное колье в целое состояние, в ушах покачивались жемчужины-капли. Лебединая невеста. На своей свадьбе она была бы самым прекрасным, роскошным и утонченным элементом. Цуна смотрел на нее и ничего не думал. Он не мог физически что-нибудь думать. В голове стоял глухой туман, через который пробивался лишь звон церковного колокола, и то как-то очень издалека. Эта церковь спонсировалась Вонголой, в ней отпевали, крестили и бракосочетали наибольшую часть ее членов. Построил ее Алауди, а финансировал строительство Лампо. Ходили слухи, будто Асари пропитал своим Пламенем витражи, чтобы прихожане не нарушали умиротворения храма. Похожая байка ходила про колокол – якобы Накл провел больше суток в непрерывных молитвах под ним, чтобы звон побуждал клетки организмов к исцелению. Цуна находился на территории церкви в первый раз, и не чувствовал ни умиротворения, ни солнечной энергии – все блокировалось всеобъемлющей силой апатии, известного и частого защитного механизма. Погода для процессии была весьма соответствующей – дождь не шел, но небо висело тяжелое, свинцовое, скорбящее. Солнце не выглядывало третий день. Ветер не качал листву. На Рёхея было страшно смотреть, поэтому Цуна и не смотрел, но зато остро чувствовал, как рядом с Хранителем Солнца стоял Хибари, почти соприкасаясь плечами. Дружба Рёхея и Кёи была странной. Странной она была хотя бы от того, что вообще между этими двумя существовала. Цуна хорошо общался со своим названым старшим братом, у них были доверительные отношения, но назвать Сасагаву другом Десятый не мог. Хибари и дружба – это вообще для невооруженного глаза понятия настолько разные, что и пересекаться по идее не должны. Кёя терпимо и со своеобразным уважением относился к другим Хранителям Вонголы, довольно миролюбиво (то есть, без крови) общался с Варией, но времени больше всего проводил с Рёхеем. Или это скорее Рёхей проводил больше всего времени с Кёей. Нет, первая версия более вероятна; тот же Дино постоянно тянулся к своему ученику, но Хибари его как собеседника не воспринимал. А Цуне иногда во время прогулок по особняку доводилось слышать по-странному тихие разговоры между противоположными элементами спектра Пламени. Рёхей, несмотря на любовь к здоровому образу жизни, не ругал Кёю за наркотическую зависимость. Сасагава пил, когда прижимало, и если он пил, то дня три без перерыва, заедая градусы жирными гамбургерами, луковыми кольцами и картошкой. Еда не лезла, но он все равно ее в себя впихивал со странным и непонятным остервенением, будто нарочно пытая собственный организм, привыкший к здоровой пище. В случаи, когда Хибари сгибался пополам от неимоверно тяжелого долга службы, Хранитель Солнца старался быть с ним рядом, хотя бы для слежки за дозами. Если Кёя начинал буянить, Рёхей укладывал его на лопатки, прижимал к полу и ждал, когда волна агрессии схлынет. Хранитель Солнца Вонголы не был великим медиком, отнюдь, но он кое-что умел, поэтому облегчал организм Кёи, не давая тому окончательно сесть на иглу. Рёхей любил справедливость и делать людям добро; у Хибари не было выбора, в чем прятаться от кровавой мафиозной жизни, аллергия на алкоголь сыграла с ним плохую шутку. На сигаретах и табаке далеко не уедешь, за женщинами он не волочился – а забыться хотелось. Если пристрелить бегущего, он по инерции сделает еще пару шагов, будучи мертвым. Если отрезать человеку ноги, то он, спасаясь от смерти, будет бежать на обрубках. Если вспороть жертве брюхо, то она все равно попытается добежать до медицинской помощи, сжимая в руках собственные кишки. Это не новшество. Тот же Ремарк писал и не о таком, пережив и увидев в первых рядах Две Мировые. Тот же Ремарк в силу юного возраста сначала стал солдатом, а потом человеком. Агрессия могла сколько угодно бурлить в венах потомков Первого поколения Вонголы, но никто не имел права отнимать у детей шанс на мирное и счастливое будущее. Этого Цуна так и не забыл ни Реборну, ни отцу. Вот Тимотео он никогда не винил. Если у Девятого были какие-то грехи, то жизнь рассчиталась с ним тремя сыновьями, женой и погаными отношениями с Занзасом. Нет, Цуна ему только сочувствовал. А еще ему казалось, что после похорон сестры Рёхей не будет вылезать из запоя неделю. Хана Курокава стояла вся в черном, но с бордовыми губами – конкретный оттенок запекшейся крови. Острые каблуки, острый угол воротника, острые стрелки на глазах, острые ногти. Женщина-лезвие. Она первая нашла свою подругу, та умерла у нее на руках. В Сасагаве-младшей было пять пуль, три из них в животе; у Кёко на лице были слёзы, много слёз, и дрожащая улыбка. Ходили слухи, будто Хана была безответно влюблена в свою лучшую подругу. Цуна скорее верил им, чем нет. Платоническая любовь или романтическая – не его дело. Но то, что в Хане после нападения что-то разбилось и исчезло навсегда – это касалось его напрямую. Он попросил Реборна взять ее под опеку. Курокава жаждала мести, в одной даже осанке это читалось, и Цуна был не против. Он тоже хотел мести, страшной мести, именно поэтому было решено, что Курокава сгодится для роли палача. Рёхей бы не смог, он человек не того калибра, слишком человечный, слишком живой, слишком добрый. Такеши стоял рядом с Ламбо, положив руку ей на плечо. Девочку специально отпросили из волшебной школы на пару дней. Маленькая Бовино надела черный бархатный костюм с эмалированными запонками, которые пришивала Кёко; она тихо плакала в носовой платок, не отрывая взгляда от гроба. Цуна еще не успел до конца привыкнуть к настоящей половой принадлежности своего Хранителя Грозы. Неподалеку стояла Хару, ее за руку держал Хаято. На Миуре было траурное платье в викторианском стиле, она была похожа на куклу с характерным остекленевшим взглядом и губами бантиком. Скорее всего они с Хаято придут после похорон, лягут вместе на кровать и будут молча лежать в обнимку, и тогда Хару даст слабину и расплачется, а Хранитель Урагана будет держать ее крепко и нежно и поглаживать по спине, мол, я здесь, все в порядке, я держу тебя. Миура давно перестала показывать свои эмоции на людях, тасуя маски милой улыбки и игривого профессионализма. Хаято и Хару вместе были тем еще феноменом, потому что лучшим лекарством от мира мафии для обоих, как ни удивительно, стала взаимная любовь, и это было достойно восхищения, уважения и легкой зависти. Многие о таком тайно мечтали. Да что уж там, эта была почти сказка. Бьянки стояла чуть поодаль от них. Она держала в руках нежно-рассветные розы, которые потом собиралась возложить на могилу, Хром держала такие же. Мукуро стоял в двух шагах от них и смотрел на процессию беспристрастным взглядом, спрятав руки в карманы. Для кого-то Кёко была многим, для кого-то нет, но горе для мафиозной Семьи – это единая чаша; отпил один – отпили все. Вдалеке все еще звенел колокол, а в гробу лежала Спящая Красавица, которой не было суждено проснуться. Вонгола скорбела. (…) Если бы у Реборна был насморк, он бы, наверное, не заметил сильный запах рома во временном кабинете Десятого, но, во-первых: каждое Солнце отличалось хорошим иммунитетом, а также здравым смыслом в плане использования силы для самолечения; во-вторых: из-под массивного резного стола поднимался сизый дым. Реборн тихо обошел стол и застал под ним, конечно же, Цуну. Тот сидел по-турецки и курил сигару. Рядом стояли початая бутылка темного рома, пепельница, портсигар и снятые ботинки. Вокруг стеклянной тары вился кольцом неаккуратно сброшенный галстук. – Я думаю, – хрипло начал он, глянув на Реборна исподлобья красными глазами. Остановился, прочистил горло и продолжил. – Я думаю, что Иемицу давно пора. Аркобалено Солнца приподнял бровь (едва-едва, но ученику было достаточно и этого). Цуна легким движением кивнул в сторону пола, и действующему советнику Вонголы пришлось сесть на корточки. – Ты что, царь Эдип? – спросил Реборн. Прозвучало не язвительно, но несколько сухо. Цуна глядел на своего учителя пронзительно и по-ястребиному, он не шутил. – Нет. Однако у мамы есть любовник, и она счастлива. Иемицу я не забуду ни ее боль, ни Кёко, ни мою жизнь. Это из-за него я здесь. Из-за его отцовской некомпетенции у меня было херовое детство, а потом он расписал мое будущее до самой смерти. Хранители сами выбрали меня как свое Небо, но Кёко и Хару всегда были в чужих глазах просто красивыми игрушками. Я знаю, что у него были планы женить меня на одной из них, а вторую подложить в любовницы. Хорошо, что Хару одна из первых обожглась мафией иначе – сам знаешь. Это он болтал всем про «сына-тунца-молодца» и, конечно, я уверен, что он считал будто мы с Кёко тайно встречаемся. Реборн вздохнул. Подростковый максимализм и пьяная тяга к агнсту. Ладно. В подопечном эти детские обиды давно и долго копились, когда-то им надо было вылиться. Цуна сначала почувствует себя главным героем греческой трагедии, а потом слезет с пьедестала страданий, окинет критичным взглядом свой пафосный монолог «О моем житии, детских комплексах и не только» и образумится. А если нет, то придется окунуть мальчика за загривок в холодную ванну. Несколько раз. И провести воспитательную беседу под названием «Никчемный Цуна, заебал ныть, вытри сопли и открой глаза». Иемицу не был виноват ни в сложном детстве нынешнего босса Вонголы, ни в смерти Кёко. Не будь его на свете, не было бы самого Цуны. Старший Савада был простым человеком с большим сердцем и влиятельным мафиози, а еще он смог уберечь жену и сына от агрессивно настроенных соперников и якудза. Это было достойно уважения. А разговор про Кёко и Хару Реборн помнил хорошо, Иемицу тогда был слегка пьян и лишь неудачно пошутил. – У нее три ранения из пяти в живот, случайностей не бывает, – упрямо продолжил Цуна, уставившись полупьяными глазами в пустоту. Затем он затянулся, выпустил дым и стряхнул пепел. – По современным стандартам я слишком молод, чтобы жениться, но мир мафии консервативен. Кто-то хотел расчистить для своей дочурки дорогу. Я найду кто. Трупы составителей плана будут висеть на их же собственном балконе. Джотто может пойти нахер, - голос стал звучать зло и раздраженно. - Его кровь в моих жилах не делает меня им. Его миролюбивые проекты пошли по сам-знаешь-чему, а сам он смылся за тридевять земель, куда не был разрешен допуск иностранцев. Далеко, да? Он гуманист и трус. Вонгола за поколения пропиталась кровью, и Семья не будет очищена от своих грехов. Пошли они все. Это невозможно. Цуна сделал глоток из бутылки. Мадонна, подумал Реборн, как быстро растут дети. Мальчик, который на его глазах из гадкого утенка вырос в ястреба, выглядел хрупко, уязвимо и серьезно, серьезнее некуда. В глазах еще почти вчерашнего ребенка отсвечивал тот несгибаемый хребет, который Реборн так старательно взращивал. Это было и печально и трогательно. Еще бы ребенок в себя пришел, было бы здорово. Вдруг Цуна всхлипнул. Он локтем откинул в стенку стола бутылку, и та упала, пропитав ковер содержимым. Затем он затушил сигару о собственную ладонь и швырнул куда-то в свободное пространство окурок с пепельницей. Спрятал лицо в руках. Плечи у него задрожали, а дыхание стало глухим и рваным. Реборн знал, что об устранении отца Цуна говорил лишь в отчаянии: его разрывало чувство вины, оно плескалось внутри и не находило иного выхода кроме как обвинить кого-то другого. Небеса в отношении своих близких по своей натуре не могут быть эгоистами, даже Занзас был более альтруистичен, чем хотел бы. Цуна никогда бы не навредил Иемицу. Мальчик слишком долго ждал своего нелепого, неловкого, неидеального мафиози-папу, чтобы собственным руками рушить отголоски светлых теплых воспоминаний, когда все было хорошо, когда маленькая семья была счастлива. Цуна плакал, уткнувшись в свои ладони, и на это смотреть было печально. Тяготящая картина. Савада-младший едва достиг 21 года, порога в легальную взрослую жизнь, а уже столько всего приобрел и столько всего потерял. У Цуны и Кёко были … дружеские отношения. Доверительные и, как говорили в коридорах, милые. Первая влюбленность давно прошла, но все равно, когда Кёко улыбалась от чего-то хорошего, сложив вместе руки и прищурив глаза, все в Цуне улыбалось тоже: и душа, и сердца, и глаза, и бабочки в животе. Она всегда будто светилась изнутри, ее мягкое и невинное сияние, ее робкое присутствие в Вонголе, несколько сглаживало тяжелую и серьезную обстановку особняка. Кёко занималась садом, вышивала, ходила на йогу и бальные танцы, учила французский язык и взялась за фортепиано, ей это легко давалось, и ей это нравилось. А то, что она знала о своей уникальной позиции и принимала это как корону – это добавляло ее смиренной жертвенности уважение и глубокую красоту. Кёко в понимании Цуны всегда была звездой на чернильном небосводе жизни. Даже когда в школе над ним издевались жестокие дети, она всегда предлагала пластыри, тихо и незаметно, иначе побили бы еще сильнее за общение с самой популярной девочкой, и при этом так улыбалась … грустно (потому что Цуна не заслуживал побоев), мягко (для утешения) и чуточку игриво (это наша с тобой тайна, тсс). Она всегда ухаживала за своим братом, а потом начала следить и за Хранителями, а это в начале почти всегда было неблагодарным и тяжким трудом. И к мысли, что ее выдадут замуж по расчету из-за благородной крови и статуса брата, привыкла довольно быстро, после нескольких бессонных ночей. А потом звезда осыпалась красным шлейфом. Не верилось в ее смерть, жестокую и незаслуженную. Не верилось, что у кого-то смогла подняться рука. Кёко несла в себе то, за что так сильно полюбил Иемицу свою жену, за что Нану уважала и Вонгола, и ЦЕДЕФ, и Вария – за мир, гармонию, стойкость характера, за тихую любовь к жизни и чистоту нравов. Опустошение с уходом Кёко было страшным, после отката апатии Цуне хотелось просто слепо мстить: бить, резать и жечь. А потом опустились руки. Иемицу не был виноват в ее смерти только потому что когда-то решил взять девочку под опеку Вонголы. Может этим он сохранил ей жизнь на несколько лет. Недругов у Рёхея было достаточно, в конце концов. Цуна это понимал и плакал, потому что ему было стыдно за приступ слепоглухой эгоистичной ярости, потому что он похоронил близкого человека, потому что он больше не увидит живой улыбки Кёко, потому что наконец и кончилось детство. (…) После полудня пошел дождь. Тяжелое небо, клубящееся свинцовыми облаками сначала будто вздрогнуло молнией, опомнившись, а затем глухо всхлипнуло громом. Замолчали птицы. В наставшей тишине и без того серый горизонт потемнел до предштормовых сумерек, потом неожиданно взвыл ветром, разбросав по садовым дорожкам особняка опавшую листву, и разразился ливнем. У Такеши не было с собой зонтика, но он и не был против промокнуть; стоило лишь укутать Ламбо в свой большой бежевый плащ-пальто. Для японца Хранитель Дождя отличался высоким ростом, на родине в большинстве помещений Намимори ему приходилось наклоняться, чтобы не биться головой о дверные проемы. Иногда он ненароком вытирал волосами потолочную пыль. Это было забавно. Попав под дождь, ты можешь извлечь из этого полезный урок. Если дождь начинается неожиданно, ты не хочешь намокнуть и поэтому бежишь по улице к своему дому. Но добежав до дома, ты замечаешь, что все равно промок. Если же ты с самого начала решишь не ускорять шаг, ты промокнешь, но зато не будешь суетиться. Так же нужно действовать в других схожих обстоятельствах. Так говорило Бусидо. Перед отъездом в Италию отец подарил ему книгу самурайского кодекса. Цуёши, когда вручал ее в аэропорту, совсем новенькую и с приятно пахнущей кожаной обложкой, выглядел одновременно торжественно, понимающе и печально. Глаза у него были сухие, но это не значило, что он не плакал, его плач был заметен в напряженных плечах и спине. Конечно, каждый мог бы сказать «он знал» - знал, что погибнет, что сына перед смертью увидит лишь пару-тройку раз, что умирать будет один (медленно, но с самурайским достоинством и гордо). Можно было сказать «он знал». Ямамото-младший простил себе многое, но не это. Такеши за пару лет повзрослел так, что начал седеть. Кто-то однажды бросил (то ли в комплимент, то ли в иронии), что на висках у него слегка засеребрилась мудрость; по мнению самого Хранителя Дождя это была не самая удачная шутка. Девушки любили эти два седых участка, называли частью шарма, а Такеши смотрел на себя в зеркало и не улыбался. – Первый зимний дождь, – певуче сказал он будто тушью проведя по рисовой бумаге. Пауза. – Обезьянка – и та не против соломенный плащик надеть … Это Басё. – Пара секунд тишины. – Тебе не холодно, Ламбо? Упрямое детское «нет». Все уже давно приехали с кладбища и разбрелись кто куда, только Ламбо и Такеши остались на улице. Маленькая Бовино хотела, дословно, «покормить уток в пруду или что-то вроде того»; Такеши в любом случае не оставил бы ребенка одного в такой день, но после озвученного желания лишь укрепил свое намерение. Кому как не ему знать коварство и опасность воды? У детей гибкая, но одновременно хрупкая психика, а также слепая храбрость от незнания и непонимания в полной мере последствий. Множество детей и подростков покончили с собой из-за собственной глупости или находясь в состоянии аффекта. Такеши сам был таким. Он знал, как это на самом деле просто. Сад Вонголы был довольно большим, в нем были и лабиринт из цветущих кустов (где почти круглый год хоть что-то радовало глаз), и мраморные фонтаны, и овитый виноградом деревянный арочный тоннель, и летняя веранда для ужинов, и аллеи с фонариками, и самые разные качели по углам сада, и, конечно, пруд. Лабиринт взрастили при Пятом, мраморные фонтаны – поклон жене Второго, арочный тоннель заказал Четвертый, летнюю веранду построили при Восьмой, аллеи с фонариками организовали при Седьмом, качели заказал Десятый, а пруд был идеей Первого. Над ним лет пять назад посадили сакуру, тогда же туда запустили карпов. Карпы долго не продержались, а японская вишня росла и исправно цвела каждую весну, роняя лепестки в водяную гладь. Удивительно, что при всевозможных налетах на особняк Вонголы парк в большинстве случаев оставался целым. Иногда разрушение затрагивало аллею и летнюю веранду, но остального не касалось. Нет, в кустах лабиринта покоились чьи-то скелеты, безмолвные в своей агонической смерти, в пруду официально утопилась одна из дочерей Шестого, (неофициально в нем было утоплено минимум с десяток людей), а виноград, растущий в арочной аллее, по слухам, был так сочен и сладок именно из-за праха, закопанного там некогда в больших количествах в качестве удобрения. Однако, в целом, хаос не касался сада. Если бы жителям особняка не было уже все равно, в нем царило бы кладбищенское спокойствие. – Ламбо, – мягко сказал Такеши. – Все утки спрятались от дождя. И тебе лучше спрятаться. Пойдем в дом. – А ты спрячешься? – спросила она, не глядя на него. Нет, хотел сказать он. Мне некуда бежать. Я и есть дождь. Но не сказал. Капли барабанили по скальпу, стекая сквозь брови дальше вниз. Вода в глазах приятнее крови. Чужой крови. Хибари был «визитной карточкой» агрессивной деятельности Вонголы. Не исключено, что его фамилией пугали детей перед сном, мол, если увидите этого дядю или спасайтесь, или сдавайтесь, или умирайте. Но среди Хранителей именно Такеши был лучшим убийцей, именно его посылали тихо и методично убирать конкурентов и недругов. Кёя имел привычку драться разрушительно, а значит показушно. По хаосу, что он оставлял за собой, можно было легко отследить руку Вонголы, поэтому его отправляли на задания, где такой эффект был необходим. Зачем это могло быть нужно? Для укрепления определенных позиций, для поддержания репутации, для устрашения вассалов с дрожащей лояльностью. Такеши приходил тихо, а уходил еще тише. Если Хибари был ночным кошмаром Вонголы, то Ямамото – ее палачом. Когда-то ему хотелось играть в бейсбол за «Нью-Йорк Янкиз», купить кабриолет и есть на завтрак мороженое. С годами мечты становятся проще, они будто разбиваются о взрослый мир катастрофичным кораблекрушением. В свои двадцать один Ямамото порой мечтал стать дождем или деревом, но зачастую он просто ничего не хотел. – Пойдем домой, Ламбо, – повторил Такеши. – Выпьем горячего шоколада со взбитыми сливками и ляжем спать. А перед сном посчитаем молнии на небе. – И съедим по коричной булочке с ванильным кремом? У него от них зубы болели, но такая боль приятнее той же стекольной крошки в ботинках, поэтому он сказал: – Да. Они направились к дому. Ламбо взяла его за руку, крепко сжав ладошкой длинные пальцы, и немного нервно спросила: – А ты умеешь хранить секреты? – Нем как рыба. – Точно-точно? Точно? Ты уверен? Это супер-секрет. Такеши усмехнулся: – Как говорит Спаннер: «кросс май харт энд хоуп ту дай». Маленькую Грозу передернуло от акцента, Ямамото на это покачал головой и тихо рассмеялся.