Свет твоих глаз

В баре «Утопия» сегодня был настоящий праздник. И у меня праздник, ведь наконец объявили, что так почитаемый мною снайпер — Карлос снова разнес тыкву какому-то ублюдку и вернулся живым с очередной битвы. Даже в такое тяжелое время, как сейчас, людей не покидает желание испытать удачу, например, в спорте, который так же, до сих пор, не умер. Достаю из кармана куртки выигранные мною, все измятые и грязные, двадцать долларов и прошу наполнить стакан до краёв. Деньги в наше время не имеют ценности нигде, кроме подобных забегаловок. Везде вещь меняют на вещь, ну или на услугу, что встречается гораздо реже. Сам по себе, этот бар — довольно темное местечко, ну, а ночью уж тем более, ведь горят всего несколько керосиновых лампочек, да пара свечек. Пол здесь никто не моет, так что на нем можно различить и обыкновенную грязь, и растоптанные в ней окурки, и рвоту, и осколки от бутылок и стаканов, и прочее, прочее, прочее… Хозяин заведения — так же, довольно мрачный тип: я видал его всего-то пару раз, но с каждым появлением этого человека здесь, в зале становилось будто в разы темнее от лица, всегда выражающего только суровость, недовольство, серьезность и прочее дерьмо. «Утопия» находится на окраине города, если можно так выразиться, ведь границы Ошавы со временем стали совсем не различимы. Сегодня здесь особенно промозгло: на улице недавно прошел очередной дождь, кругом слякоть. Весна. Рядом со мной сидит бородатый старикашка, от которого разит спиртом и старостью. Вижу его тут каждый раз, когда прихожу сюда: будто вечно сидит на этом самом месте, за этой самой, сильно потертой, деревянной барной стойкой. Запомнил его лишь по бороде и сильно выдающейся надбровной дуге, из-за которой темные, мутные глаза кажутся еще более впалыми. Посещает забавляющая меня мысль о том, что каждую его глазную впадину можно использовать вместо рюмки для коньяка, и я, чтобы не засмеяться, беру свой стакан и выпиваю напиток залпом. Даже не смотрел, чего бармен мне туда налил — уже теряю бдительность? Вроде нет, ведь я сразу обратил внимание на вон тех двух военных, что зашли в бар и сели за дальний столик. Отлынивают от работы, ведь, на сколько мне известно, у них нет перерывов во время смены. «Сегодня, наверное, можно.» — Подумал я, вспомнив о победе Карлоса. 1999 год. Война кончилась довольно давно… Постойте-ка, тринадцать лет назад. Да, если не ошибаюсь. Тринадцать лет, а на улицах до сих пор творится разруха, люди убивают друг друга и не несут за это ответственность. Война закончилась, но на улице остался этот ужас. Всюду вечно валяются рваные газеты, жжёные покрышки, стоит противный запах крови, к которому все давно привыкли, как и к ужасающему серому небу, словно сейчас происходит конец света, который, кстати, действительно происходит на протяжении четырнадцати лет, начиная с того дня, когда самую первую бомбу сбросили на канадские земли… Здесь каждый сам за себя. Все живут по правилу «либо убьешь ты, либо убьют тебя» или же «выживает сильнейший». Ну, а те, кто не соблюдают эти правила и до сих пор надеются на Всевышнего — скоро лягут в могилу (или уже лежат в ней). Зато, наше «недоправительство», как я его называю, пишет всё новые и новые законы, которые никто не соблюдает. Их правила довольно жестоки, наподобие: «Торговля оружием будет пресечена и наказана смертной казнью…», или же: «Каждый, кто без данного ему Правителем разрешения, вторгнется в пределы Парламента, будет расстрелян без предупреждения…» Бред какой, ну правда же? А что если я решу прогуляться по столу «Его Величества»? Какая ерунда! А убивать всех налево и направо — это разве приведет к миру, которого они, якобы, добиваются? На позапрошлой неделе застрелили моего приятеля — Гарри, даже не знаю, за что. Я так хотел бы поговорить с ним о той машине, что он собирал в своем гараже… Проклятые сволочи! И тут, я что-то так сильно обозлился, что ударивший в голову алкоголь начал говорить за меня: — Проклятое правительство! — Закричал я на всю «Утопию». — Гребанные выродки! Я всех вас перережу, подонки! Закричал и был не прав: зря. В баре поднялся не только гул смешков и поддерживающих меня возгласов, но и, конечно же, протестующих, или же просящих заткнуться: «Да эти суки совсем оборзели!» Краем глаза замечаю высокого мужчину в камуфляже, приближающегося все ближе и ближе к барной стойке. Попал я, кажись, ой как попал… Военный рывком выдергивает меня с места и, схватив за ворот куртки, со словами: «Завали хлебало, щенок» — прописывает по морде так, что даже перестаю чувствовать свою щеку. Хочет нанести мне еще один удар, и даже грубой хваткой берет за плечо, чтобы это у него вышло как можно точнее (ведь этот ублюдок и сам пьян в стельку), но успеваю схватить стакан с, еще не до конца выпитым, алкоголем и, проливая половину содержимого на свою куртку, изо всех, оставшихся во мне сил, разбиваю его о голову вояки. Отпускает меня, отшатнувшись назад, и берется за голову в месте удара, где уже виднеется кровь. В попытке удержаться на ногах, хватается за спинку чьего-то стула и падает вместе с сидящим на грязный пол. Малая часть мужчин, сидящих в «Утопии», были, так сказать, сильно возмущены моим нахальством, а большая часть, что была со мной согласна — принялась лупить тех, кого что-то не устраивало. Вот так и началось «мясо»: два стаканчика не пойми чего ударили в мою дрянную голову, и всего через пару минут можно было уже начинать считать «спящих» людей. Кто-то уронил одну из керосиновых ламп и вот: «Раз, два, три… „Утопия“, гори!» Из-за всей этой шумихи не замечаю второго военного, приблизившегося ко мне из-за спины. Вокруг меня все кишит людьми, избивающих друг друга, кажется, уже ради развлечения, а не чтобы доказать что-то друг другу. Ну, а я теперь просто стою на месте, уставившись в одну точку. Будто завороженный огнем, расползающимся по бару, ворошу свои растрепанные грязные волосы и думаю: «Завтра ведь двадцать второе мая, верно?..» Лишь когда чувствую, как чья-то рука сильно сжимает мою голову, наконец возвращаюсь в реальность и пытаюсь повернуться, но меня с размаху бьют лицом о барную стойку. Падаю. Глаза сами собой закрываются, но все еще слабо вижу очертания ног этого ублюдка и прочих козлов, находящихся в гребанном баре. Чувствую резкий удар в район живота и позволяю своему сознанию полностью окунуться в черную, как смоль, бездну. «…Завтра ведь день моего рождения.»

***

Шумно вдыхаю запах сырости, поворачиваясь другой щекой на подушку. Чувствую холод и волну слабости, прошедшую по моему телу, поэтому открываю глаза. Вижу перед собой большое окно с облупившейся краской, по бокам которого болтаются старые пыльные шторки бежевого цвета. За стеклом лишь пасмурное небо и виднеющиеся верхушки деревьев. Я что, где-то… Наверху? А где я, собственно, вообще нахожусь-то? Комната, в которой проснулся, светлая, но пустая. Только скрипящая от любого движения моего тела, кровать, темный прикроватный столик, деревянный шкаф и какая-то небольшая картина, висящая на дальней стене. Светлые обои в вертикальную полосочку отошли от стен, поэтому кое-где висели. А, я ошибся, здесь два окна: одно — то, что напротив кровати, а другое напротив шкафа, в той же стене, что и первое. Сев боком на, как оказалось, довольно низкую кровать, я почувствовал боль в висках. Потирая их пальцами, уставился вниз, а затем прикрыл глаза… Я жив, и это лучший подарок на день рождения. Сегодня мне восемнадцать, если не ошибаюсь с датой. Хотя, даже если сегодня не тот день, в который я восемнадцать лет назад родился, то все равно буду считать, что сегодня именно он. Через пару минут, поняв, что если решу сидеть и ждать пока боль не пройдет — пробуду тут пол дня, так что встал, оглядываясь в поисках рюкзака. Пройдясь по комнате, я уперся в ту самую картину, одиноко висящую на пустой стене. На ней был изображен небольшой водопад, окруженный плохо прорисованными деревьями. Кстати говоря, деревья получились очень живописно, на мой взгляд, а вот сам водопад, на который художник, очевидно, потратил больше всего времени — был не очень. Повернув голову вправо, я заметил дырку в окне, будто бы в него кинули камешком, но осколков нигде не было. Оглядываюсь в поисках «гранаты» (почему-то мне подумалось, что-то, что убрали стекла — не значит, что убрали и камень), и взглядом натыкаюсь на зеркало, висящее на стене. Оно было разбито ближе к низу (наверное, все тот же «снаряд»), давно немытое, все в разводах… Точь-в-точь мое лицо! Говорят, что нельзя смотреться в разбитое зеркало, но знаете, я уже давным-давно в эту чепуху не верю. Поэтому смотрю на себя, и, вроде бы, как-то грустно становится, но в то же время и смешно: разбита нижняя губа справа, (а тот вояка, левшой, кажись, был), беловатый шрам под бровью стал еще сильнее выделяться из-за синяка, перекрывавшего его, и еще часть моего виска, а темно-серые глаза теперь какие-то мутные, прямо как у того старикашки из «Утопии»… Ой, что вчера было в том баре… Аж голова снова разболелась. Верчусь перед разбитым зеркалом, как девчонка, разглядывая себя со всех сторон: темно-синяя куртка с объемными рукавами, у которых по две красно-белых полоски на каждом, теперь еще грязнее, чем раньше. Ах да, я, должно быть, упал во всю эту самую блевоту и грязь, когда тот парень меня вырубил. Сука, еще и джинсы испачкал… Слышу, как что-то стукнуло внизу, на первом этаже. Машинально шарю по карманам в поисках ножа, но, не находя его, чувствую волну то ли раздражения, то ли испуга, что проходит по всему телу. Кстати, а почему, интересно, я не вспомнил про мой верный клинок вчера в баре? Наверное, алкоголь затуманил разум настолько, что я забыл про своего самого преданного спутника. Ну как-то ведь я здесь оказался? Значит, меня сюда кто-то принес, значит, меня кто-то спас. Тогда, должно быть, этот кто-то не станет вредить. Ну, во всяком случае, сильно вредить он мне точно не станет. Ерунда, нужно найти что-нибудь потяжелее. Стою посреди комнаты, размышляя, что можно взять. Подхожу к шкафу и, открыв скрипящую дверцу, вижу лишь единственное темно-серое пальто, висящее в нем. Никаких ящичков и полочек в шкафу больше не наблюдается. Усмехаюсь от мысли, что могу прикончить того «кого-то» вешалкой, и закрываю дверцу. Думаю, взъерошивая волосы на затылке и поворачиваю голову к кровати. Та одной ножкой стоит на небольшом ровном осколке кирпичика, и это — почти то, что мне нужно. Аккуратно ступаю к кровати, пытаясь создавать как можно меньше шума. Прикоснувшись к ней пальцами отмечаю, как холоден железный корпус, а затем немного приподнимаю вверх, отодвигая кончиком берца из-под ее ножки кусок кирпича. Ставлю кровать на место, давая слегка наклониться из-за отсутствия опоры. Готово. Теперь, на выход: открываю дверь, располагающуюся сбоку от прикроватного столика, натыкаясь на крутую лестницу. Аккуратно спускаюсь по ступенькам, осматривая соединенные в одну комнату кухню и гостиную, в поисках «кого-то». Здесь заметно темнее, ведь на окнах висят плотные шторы. Прямо по курсу — дверь, которая, кажется, ведет на улицу, справа — еще одна, но она, явно, ведет в какую-то комнату. Что находится слева от главного входа не вижу из-за стены, а вот справа идет сначала гостиная, потом кухня. В гостиной стоит один большой темно-коричневый диван, развернутый ко мне спинкой, и два маленьких по бокам от него, а напротив — массивный телевизор на низкой тумбе из светлого дерева… Вздрагиваю от дверного щелчка, машинально поворачиваюсь, поднимая руку с кирпичом — готовлюсь, если что, ударить. Из двери, что ведет в неизвестную нам комнату, выходит высокий темнокожий мужчина очень крепкого телосложения: одной рукой он закрывает за собой дверь, а в другой держит керосиновую лампу. Осторожно, будто с опаской, отпускает дверную ручку и смотрит на меня ярко выделяющимися на фоне темной кожи, глазами. Одет он довольно легко для такого холода: майка, камуфляжные штаны и кроссовки. — Стой. — Приказываю, слегка помахав кирпичом, будто показывая, мол: «я вооружен, аккуратнее!» — Я не наврежу тебе, мальчик… — Мужчина поднимает руки вверх, давая понять, что он, в отличие от меня не «вооружен». Его голос тяжелый, басистый, а сам он спокоен, но в то же время напряжен. — Ты кто такой? — Говорю громко, специально, чтоб выглядеть более угрожающе. — Меня зовут Олуджими, — Сильно акцентирует на своем имени и я только сейчас обращаю внимание на его специфический акцент. — Я принес тебя из бара. Помнишь? Нет, не помню. Слабо верится, что он спас меня, да и зачем ему это делать? Окей, тогда если не он, то кто? Проходит какое-то время, и вот, я уже сижу напротив мужчины и ковыряю кусочек маленькой консервированной рыбки, плавающей в соленом томатном соусе. — Ну я не мог смотреть на эту несправедливость. — Говорит Олуджими, засовывая в рот такой же кусок рыбки. — Отмывать не стал, подумал, что ты сам будешь в силах заняться этим утром. — Олуджими, — поднимаю глаза на мужчину, дожевывающего свой скромный завтрак, — Как я могу тебя называть попроще? Слишком уж долго тянется это твое «О-л-у-д-ж-и-м-и». — Нарочно протягиваю каждую букву, чтоб показать, как лень мне говорить это каждый раз. Собеседник смеется, снисходительно покачивая головой и продолжая доедать свои консервы: — Олу, либо Джимми. — Улыбается, когда кладет вилку на стол и тянется к полотенцу, рядом с которым, кстати, лежит мой, не пригодившийся, кирпич. — Как тебе удобно, так называй, самому мне по-всякому нравится. А тебя как звать? — Аккуратно промокает уголки рта краешком полотенца. — Фил. — Расслаблено откидываюсь на спинку стула, — Без сокращений, и так все просто. — Фил, — Повторяет Олу. — Сколько же тебе лет, Фил? — Сегодня мне исполнилось восемнадцать. — Отвечаю Джимми, снова наклоняюсь к столу, подперев голову ладонью, и смотрю на мирно горящую керосиновую лампу. — Правда? — Мужчина сильно удивился. — В таком случае… — Он встал из-за стола и направился к шкафчику, из которого доставал консервы. Открыв дверцу, откуда-то издалека вытаскивает полупустую бутылку виски и два стаканчика. — Выпьем! — Джи, я еще от вчерашнего не отошел, не стоит… — Отнекиваюсь, но тот уже наливает и себе и мне по полному стаканчику виски. — Давай! — Говорит, будто оживленный своей идеей, — В «нормальное время» восемнадцать лет — это очень важная дата, когда тебе могут продавать алкоголь и сигареты законно, грех не выпить за такое! — Ставит мою долю прямо предо мной и поднимает свой стакан, в ожидании. Ладно, стало быть, все-таки надо. Некрасиво отказываться выпить, да и расстраивать его тоже, почему-то, совсем не хочется. Освобождаю правую руку из-под щеки и беру мой виски. — Ну, желаю тебе дожить до того прекрасного момента, когда справедливость в этом мире восторжествует. — Говорит Джимми, искренне мне улыбаясь. — За тебя! И мы «чокаемся», выпивая до дна. Нарочно громко стучим стаканами по столу, когда допиваем и шумно выдыхаем. Смотрю на кухню, выполненную в зеленых тонах, задумавшись: а ведь я не знаю, как все было в «нормальное время». Мне многое рассказывали про семьи, праздники, которые они называли «пикниками», когда вся семья собирается на природе и ест фрукты и шашлыки. На природе… Наверное, тогда было красиво. Я, конечно, застал то время, но слишком смутно помню все это: даже свою мать почти не помню. — У тебя была семья, Олу? — Вдруг спрашиваю, сам от себя не ожидая. Мужчина изменился в лице, сделался печальным и задумчивым, опустил взгляд. Кажется, зря я это спросил. — Да, была. Мне тогда было почти тридцать. — Мужчина смотрел на лампу и я заметил, как огонек отражается в его темных, как смоль, глазах. — Красавица жена — Афия и близнецы: Энитан и Рудо. В последний раз я видел их в руках военных, которые забирали всех женщин и детей в «лучшее место». — Каждое слово Олу было пропитано горечью и ненавистью. К кому? Да к нашему «недоправительству». Казалось, будто мужчина готов заплакать, и я не осуждал бы его, если бы тот дал волю эмоциям, ведь утрата близкого — это очень тяжелая душевная рана, с которой не каждый сможет жить. — Но я-то знаю, Фил, я знаю, что никакого «лучшего места» нет… На его глазах появились слезы. Мужчина изо всех сил сжал ладони в кулаки, чтоб взять себя в руки, но горечь утраты, которая живет в нем, съедает изнутри все сильнее, и это заметно. Я опустил взгляд. Был один человек, очень дорогой мне, хоть и не родной. Его звали Оливер. — Я готов разорвать этих мразей на мелкие кусочки! — Почти закричал Джими. — Успокойся, Джи. — Сказал я, отгоняя мысли о прошлом. Считаю, что лучше сейчас просто помочь ему, а не углубляться в себя. — Может еще виски? — Да, наливай… — Мужчина поник и вновь начал смотреть на керосиновую лампу. После еще пары стаканчиков виски, Джи рассказывал мне истории о том, как он служил в армии, где ел с сослуживцами перловую кашу с червями, как они выбривали друг у друга на голове всякие идиотские рисунки и фразочки. Еще рассказал историю, как они со старшим братом угнали машину отца и поехали в соседний город ночью, где их повязали «копы» (так они тогда называли вояк). А потом Олу уснул, и мне ничего не оставалось, как пойти стирать свои шмотки. Воды в доме, как и везде, не было, но я нашел старое мыло. Выйдя на задний двор, обнаружил большой бак, полный дождевой воды, в котором умылся и, наконец, помыл голову. Затем пришлось снимать с себя вещь за вещью, и, терпя холод, полоскать одежду, которая, кстати говоря, очень дурно пахла после вчерашнего. Свой нож я так и не нашел. Джимми сказал, что ни в коем случае не шарился у меня по карманам, только забрал рюкзак, но и там он ничего не трогал. Поэтому я решил, что нож выпал из кармана, пока мужчина нес меня вверх тормашками. Этот Олу, хоть и не знаком мне, все равно почему-то вызывает доверие. Он добрый, ну, по крайней мере, мне так показалось. Да и пока что ничего плохого мне не сделал, но не стоит делать поспешные выводы о человеке. Во всяком случае, я давно решил, что спутник мне не нужен, так как я и один хорошо обхожусь. Надеюсь, что наша связь с Олу продлится недолго, оба оклимаемся и я вновь уйду в свободное плавание. Достирав последнюю вещь, я решил окунуться и сам. Вода очень холодная, поэтому быстро сполоснулся, вылез и побежал в дом. Хотелось бы отыскать рюкзак, но подумал, что шариться по шкафчикам у Олу в доме нехорошо, да и к тому же, он и сам с уважением отнесся к моему личному пространству, не став лезть ко мне в карманы. Зайдя на кухню, натыкаюсь взглядом на тот самый кусочек кирпича, все так же мирно лежащий на краю стола. Недолго думая, решаю вернуть его на место, поэтому беру осколок и поднимаюсь наверх… Когда Олу проснулся, дело уже шло к вечеру: темнеет сейчас гораздо позже, и это напоминает о приближении лета. Давно не ел, ведь не хотел без спросу брать чужую еду, ведь все-таки я гость. И вот, когда Олу нашел в себе силы встать и достать мне рюкзак и ужин, я с облегчением выдохнул, ведь все мое теперь с собой (за исключением ножа). — А что, кстати, сталось с «Утопией»? — Вдруг спросил я за едой. — Помню, там начался пожар. Джимми, на удивление быстро доевший свою порцию, сидел, сложив руки крестом на груди, смотрел на пустые консервные банки и думал. А потом, покачав головой, ответил: — Ничего. Пожар быстро потушили, загорелась только одна табуретка. Я, посмотрев на собеседника, снова опустил взгляд в банку. А ведь было бы очень обидно, если бы мой обожаемый бар сгорел. Интересно, а почему Олу меня вообще спас? Я — совсем незнакомый ему человек, который, в общем-то, мог оказаться угрозой. — Зачем ты меня вообще притащил сюда? — Спрашиваю прямо, не мешкая. Я люблю говорить все, что меня интересует, напрямую, ведь лучше узнать все сразу, чем, может, совсем никогда не узнать, верно? — Мне понравились твои выкрики по поводу нашего правительства. — Мужчина заулыбался во все свои, ослепительно белые, зубы. — Да и первый удар был неплох. Почему-то мне показалось, что ты не промах, захотел помочь. — Да, мой фирменный. — Отвечаю, дожевывая последний кусок тушенки и так же улыбаясь. Я привык, что здесь никому нельзя доверять. После того, как меня несколько раз кидали с продажей оружия и еще с некоторыми деталями для покойника Гарри, я никому не верю. За кусок железяки люди здесь готовы убить. Кто знает, может быть, и Олу такой? Хотя, он не похож на одного из тех. Но откуда мне знать? Говорят, что чтоб узнать человека лучше — надо поиграть с ним, тогда он покажет себя. И я решаю поиграть с Олу, чтоб узнать, стоит мне уйти прямо сейчас, или же можно еще задержаться. — У тебя есть какие-нибудь игры? — Спрашиваю, замечая, что мужчина, кажется, ожидал от меня чего угодно, но явно не подобного. — Какие игры, Фил? — Непонимающе усмехнулся Олу. — Я люблю поиграть в настольные игры. — Вру, надеясь на то, что он войдет в мое положение и поищет что-нибудь у себя в шкафчиках. — Хотел бы посоревноваться с тобой в какой-нибудь. Мужчина смотрит на завешанное окно, через шторы которого уже не пробиваются маленькие лучики света. Понимает, что коротать ночь как-то нужно, поэтому, вздохнув, встает со стула и уходит в «неизвестную комнату». Сложив руки на стол, я оперся на них подбородком и задумался, в ожидании Олу. Голова после вчерашнего почти не болела, чему я был несказанно рад, но дурацкая привычка ковырять раны, как и всегда, не шла мне на пользу. Весь день я не мог оставить свою разбитую губу в покое: трогал ее, кусал, чесал. Кажется, она опухла еще больше, что, в принципе, и не удивительно. А думал я о Карлосе. Как было бы здорово, если бы и я был таким метким, как он. Очень хотелось бы встретиться с ним, поговорить обо всяком: спросить, со скольки лет занимается стрельбой, может быть, кто-то из родственников у него был снайпером, какие советы он мог бы мне дать… Все же кажется, что это врожденное, дар. Сам я из пистолета попадаю 7/10 раз и считаю, что это не так уж плохо, но и не так хорошо, как могло бы быть. И вот, я уже закрыл глаза и ушел в мысли, как стреляю в снайпера, у которого и сам на прицеле, и попадаю в голову, да под какую-нибудь из песен AC/DC… Через пару минут вернулся Олу, вытащив меня своим приходом из мечт о снайперской карьере. В одной его руке был мешочек, а в другой несколько карточек. — Нашел лото. — Он поставил мешок на стол и начал перемешивать продолговатые картонки, а затем перевернув их тыльной стороной протянул мне, чтоб я выбрал любую из них. — Ты знаешь правила? — Нет. — Отвечаю, вытаскивая карточку. Переворачиваю ее и вижу, что на обратной стороне та в клетку. Некоторые из клеточек пустые, а некоторые содержат цифры, распределенные в хаотичном порядке. — По правилам нужно играть с ведущим, но так как нас всего двое, вести буду я. — Олу берет такую же карточку и кладет ее на стол. — Я буду вытаскивать такие бочонки, — Достает из мешка один «бочонок», по бокам которого одно и то же число. — Смотришь, есть ли у тебя такая цифра, как на нем, если есть, то забираешь. Когда заполняешь всю карточку — побеждаешь. — Понял. — Как все просто, даже смешно. — Отлично, давай. Двадцать восемь… В ходе игры Олу много смеялся и, даже когда проигрывал, не был зол, чего не скажешь обо мне. Я много переживал за победу, сердился и нервничал, а Джи лишь басисто хохотал, сверкая своими белыми, как снег, зубами. Ни с какой стороны не подступиться. Как ни крути, кажется, Олу — хороший человек. Значит мне можно здесь задержаться еще не на долго. Вспоминаю, что я теперь безоружен. Ничего, кроме пистолета без пуль, у меня нет, и этот факт давит на меня, как груз, который становится все тяжелее и тяжелее. Ненавижу чувствовать себя незащищенным, ведь я готов даже спать в обнимку с оружием. Говорит ли это о слабости? Скорее о бдительности… Может быть стоит сгонять на местный рынок за патронами и новым ножом? Хотя, что-то я сильно разогнался, ведь в кармане у меня всего лишь десять долларов и пара сигарет — этого хватит на три (в лучшем случае) патрона. А про нож я, пока что, могу забыть. В голову приходит мысль о том, что я мог бы замочить какого-нибудь вояку и отобрать у него нож, но это я решу при случае. — Джи, — обращаюсь к мужчине, задумчиво сидящему рядом со мной на большом диване в гостиной. — Не хочешь сходить завтра на рынок? — А зачем тебе? — Устало повернув голову, спрашивает Олу. — Мне нужны патроны для ствола. — Отвечаю, так же поворачиваясь в сторону собеседника. — Какой? — Вопросительно кивает мужчина. — «Глок 17». — Беру рюкзак и, недолго поискав, достаю своего красавца. Черненький, немного грязноват, но все так же мною любим. — Жаль, для такого у меня ничего нет. — Олу берет пистолет в руки и осматривает его, прицеливаясь и прикидывая, как бы он выстрелил. — Тогда сходим. Мне тоже кое-что надо купить. Мне всегда нравились «легкие на подъем» люди.