Цветение

      Безжизненное тело в белой сорочке лежало у камина, раскинув руки. Черная повязка скрывала глаза трупа, но лицо было спокойно и безмятежно, словно женщина просто прилегла отдохнуть и уснула.       В комнате стоял уже заметный запах тления — тело нашли недавно, но оно уже начало разлагаться. Лысоватый подтянутый офицер в синей форме топтался у трупа и с досадой вздыхал.       Николай Гоголь, писарь, приставленный к полиции, поежился от холода — в комнате распахнули все окна, дабы приостановить тление и обеспечить приток свежего воздуха — и с трудом сглотнул ком, стоящий в горле. Несмотря на все усилия, запах разложения никуда не исчез, и Николаю казалось, что этот аромат смерти забивает горло, душит его.       Мужчина передернул плечами под широким темным плащом, пытаясь сбить с себя это наваждение, и попытался поудобнее устроить на коленях специальную подставку с пером. Гоголь почти взял себя в руки, как случайно бросил взгляд на тело — белая и сухая, как пергамент, кожа и словно восковое лицо мертвячки — и его снова замутило, да так сильно, что он поспешно склонил голову к своей подставке.       Офицер, походив немного вокруг да около покойницы, наконец вспомнил, что находится в комнате не один и начал поспешно надиктовывать писарю: — Тело лежит у камина, глаза скрыты повязкой, на правой руке имеются странные шрамы…       Гоголь поспешно скользил пером по бумаге, записывая слова офицера ровным и красивым почерком, изо всех сил стараясь игнорировать то, что написанное начинает двоиться и расплываться перед глазами, что являлось верным признаком надвигающегося приступа. Он должен сдержать это на этот раз… должен сдержать…       Офицер, между тем, со скучающим выражением лица резюмировал, что это результат несчастного случая и явно вознамерился закрыть это дело поскорее, да отправиться по своим делам.       Внезапно в комнате появилось новое действующее лицо. Сухощавый мужчина с посеребренными сединой висками, в красном шелковом жилете и элегантном черном пальто вошел в комнату, постукивая тростью и подошвами начищенных туфель. — Здравствуйте, Яков Петрович! — тут же отвлекся от бормотания писарю офицер, с восхищением глядя на господина с тростью, — Какими судьбами Вы здесь? Простенькое же дело, я бы и сам справился… — Захотелось лично проконтролировать. Развеяться, так сказать, — перебил его мужчина в пальто, расплываясь в кажущейся добродушной, но хищной улыбке.       Гоголь, уже несколько минут кряду борющийся с наступающим приступом, был рассеян, но сумел заметить строгую красоту человека, названного Яковом Петровичем. Остро нуждаясь в якоре, за который можно было бы уцепиться сознанием, писарь сосредоточился на темных глазах господина с тростью.       Меж тем мужчина обратил внимание на него: — Милейший, а кто этот молодой человек? — Ох, точно. Вы же не представлены друг другу… Это Николай Васильевич Гоголь, наш писарь.       Гоголь изо всех сил пытался скрыть свое состояние, и со стороны казалось, что он просто очень нервничает. Николай среагировал на свое имя, произнесенное офицером, привстал и чуть наклонился вперед, насколько позволяла громоздкая подставка, имитируя уважительный поклон. Но Якову Петровичу, очевидно, этого было недостаточно, и он протянул писарю руку для рукопожатия — пришлось отставить подставку в сторону. — Яков Петрович Гуро, следователь, — мужчина в пальто улыбнулся Николаю. И это был не хищный, замаскированный под доброжелательность, оскал, а теплая, по-настоящему приятная улыбка. Ладонь Гоголя мягко пожали — рука у Якова оказалась сильной, сухой и теплой. Писарю почудилось даже, что следователь чуть задержал его ладонь в своей, прежде чем разорвать рукопожатие. Но Гоголь списал это на свое богатое на бред воспаленное воображение.       И на то у него были все основания.       Прошла всего пара минут, но для охваченного знакомой лихорадкой Гоголя эти минуты растянулись в маленькие вечности. Затуманенным взглядом юноша мазнул по склонившейся над ним темной фигуре, а потом его глаза закатились, а тело сотрясли сильнейшие судороги. В то время, как снаружи тело молодого писаря выгнулось, сотрясаясь в жуткого вида конвульсиях и дико сверкая белками закатившихся глаз, пока рука без ведома мозга размашисто двигала перо по бумаге, внутри себя Николай просто потерялся. Растворился в потоке невнятных, смазанных видений. Окружающая его темнота лишь иногда сменялась непонятными, мелькающими картинами. Внутри себя молодой человек не мог осознать того, что показывала ему темнота, но то неосознанное, что двигало его рукой снаружи, явно знало, что делало.       Яков Петрович с тревогой и удивлением смотрел, как Николай трясется всем телом, не зная, каким образом оказать ему помощь, но стоящий рядом офицер, подметив его взгляд на писаря, заметил: — Это уже не первый раз, Ваше высокоблагородие. У него постоянно припадки эти случаются. — Как часто? — нахмурился следователь. — Дак… ежли в деле труп повязан, так его и ломает. Слабоват он, чтоб на тела мертвые глядеть, — пояснил офицер, с сочувствием наблюдая, как на смявшейся бумаге возникают вихляющие буквы.       Тем временем, пока следователь и офицер говорили, Гоголь пришел в себя. Судороги прекратились, и трясло его уже гораздо слабее. Николай медленно выпрямился, но на ноги вставать не спешил — они ощутимо подрагивали. Он чувствовал себя сосудом, который до краев наполняло противное сосущее чувство слабости. Писарь вымученно открыл глаза, недовольно выдохнув на упавшую на глаза прядь из растрепанной прически. Медленно переведя взгляд вниз, на свои колени, юноша растерянно выпустил перо из пальцев и уставился на размашистые небрежные слова, пересекающие его отчет с разных сторон, и, тем не менее, написанные абсолютно точно его рукой. «Снова это…» с горечью выдохнул Николай про себя, и робко поднял глаза на стоящих рядом.       Офицер, явно привыкший к постоянным припадкам писаря, выглядел скучающим, хоть в его виде и сквозило сочувствие. А следователь смотрел с беспокойством и ободряюще улыбался ему, Гоголю, самым краешком губ.       Николай Васильевич заторможено моргнул, и внезапно Яков Петрович оказался стоящим совсем близко. Юноша растерянно взглянул на мужчину, а тот склонился к нему и положил ему руку на плечо. — Ну как Вы, Николай Васильевич? — тихий голос Гуро бархатом обволакивал слух. — Все х-хорошо. Это все тело. М-мертвое… — соврал Гоголь, изо всех сил пытаясь заставить свои колени не дрожать, а голос — не срываться. — А мне вот кажется, что не совсем в теле дело, голубчик. Ох, скаламбурил ненароком… — мягко усмехнулся Яков Петрович и обратил свое внимание на скомканный в кулаке молодого писаря отчет, — А ну-ка, дайте-ка сюда эту любопытную бумажку.       Юноша медленно разжал кулак, отдавая следователю перечеркнутый размашистыми словами отчет.       Мужчина бережно расправил замятый лист и с интересом в него вчитался: — Так-так, любопытно… — следователь поднял темные глаза, в которых зажегся огонек, подозрительно похожий на вдохновение, на офицера.  — Ну-ка, милейший, найди мне здешнего конюха!

***

      Гоголь потерянно стоял в уголке, растерянно прислушиваясь, как в соседней комнате слезно кается толстый конюх, и глубоко погрузившись в раздумья. Теперь мутные картинки в темноте под веками обретали смысл. Это и было то, что он видел, но не мог воспринять и объяснить, потому и ломало его этим странным припадком, что рука сама собой писала подсказки, ниточки… А Яков Петрович, этот удивительный человек, смог за эти ниточки потянуть и размотать весь клубок.       Писарь нахмурился в недоумении — что же за странная сила в нем так выкручивала его в стремлении открыть истину? Что это за чертовщина? Уж не сошел ли он с ума?.. — Николай Васильевич!       От этих мрачных дум его отвлек голос Гуро, которому, видимо, надоело смотреть на льющего слезы конюха.       Гоголь поднял взгляд и наткнулся на смеющиеся темные глаза следователя. Писатель в юноше поднял голову: страсть, как захотелось во всех красках расписать необыкновенный цвет, и тонкие темные ресницы, и морщинки-лучики, что разбегались из уголков глаз… — Что с Вами, Николай Васильевич?       Писарь тряхнул головой, сбивая наваждение, и вопросительно взглянул на мужчину. — Хотел поблагодарить Вас, юноша, за неоценимую помощь следствию. А в ином случае пришлось бы попотеть, да и то не факт, что схватили бы убийцу… — Яков Петрович сиял благодушной улыбкой и смотрел на Гоголя ласково-ласково. Николай почувствовал, что краснеет. — Что Вы, Яков Петрович… я же ничего и не сделал… — Не скромничайте, голубчик, Вы — обладатель удивительного дара! — мужчина ободряюще сжал его плечо, и от этого невинного жеста писаря почему-то бросило в жар. Не потому ли, что в темных глазах Гуро Николай видел тлеющие искры какого-то чувства? Эти искры пугали его и завораживали. Гоголь скомкано попрощался и поспешно ретировался с места преступления, провожаемый пристальным взглядом мужчины.

***

      Уже будучи дома, Николай занялся привычным делом — сжиганием экземпляров своего неудачного творения, иногда прикладываясь к бутылке вина.       Яким, ворча, поднимал с пола отдельные листы и зажигал свечи, пытаясь разогнать темноту в комнате, разбавленную лишь отблесками пламени в камине. Но как бы ни старался старый слуга, он не мог разогнать темноту, что была у его барина в сердце.       Гоголь горько вздохнул и отхлебнул еще.       Будучи убаюканным вином и пляской огня в очаге, погрязший в неприязни к себе и своему литературному детищу, юноша не заметил, как его сморил тяжелый хмельной сон.       Пробуждение было резким и стыдным, словно ледяной водой облили — писарь проснулся от стука знакомой трости по полу и мягких шагов. Юноше понадобилась минута на то, чтобы узнать эти звуки, и еще минута, чтобы сдержаться и не застонать от стыда и досады на себя, что позволил себе в таком виде предстать перед человеком, которого уважал.       Николай с трудом открыл глаза, мутные с похмелья, и мгновенно уткнулся взглядом в склонившуюся над ним фигуру. С опаской подняв взгляд, Гоголь посмотрел на Якова Петровича, вальяжно опирающегося на свою трость обеими руками. Улыбающегося ему Якова Петровича. — Что ж Вы так неаккуратно, Николай Васильевич? — следователь поднял с пола валяющуюся под ногами книгу, обгоревшую по краям, и не спеша пролистал несколько страниц. — Это же Ваше? — приподняв брови, спросил мужчина у жмущегося от неловкости в кресле писаря. Николай подавил в себе постыдный порыв откреститься от своей причастности к этой книге, которой очень стыдился после ее провала, и судорожно кивнул.       Гуро захлопнул томик, что держал в руках, и бережно протянул его Гоголю. Юноша осторожно принял книгу, и, не глядя, положил ее куда-то на подлокотник.       Тишина, наступившая после, затягивалась. Следователь мягко улыбался и смотрел на сжавшегося, ссутулившегося в своем кресле Николая, словно любуясь им. Писарю было неловко от этого взгляда — право слово, разве есть чем любоваться в нем? Нет ничего стоящего ни в его вечно согбенной фигуре, затянутой во все черное, ни в его растрепанной прическе, которая вечно лезет в глаза. И в его лице тоже нет ничего такого, на что стоило бы обращать внимание — вечно он выглядит, как собака, которую хозяин бьет. Гоголь знает, он проверял в зеркале.       Николай отвел взгляд от элегантно одетого следователя и, в надежде развеять неловкую тишину, неуверенно спросил: — Яков Петрович, а правда ли, что Вы собираетесь ехать в Диканьку?       Гуро удивленно поднял брови, словно изумляясь тому, что Гоголь умеет говорить, но ответил: — Да, это так. Странные дела нынче творятся в этой деревеньке — начали обескровленные тела девиц находить, да молва какая-то пошла нехорошая, про чертовщину всякую…       У Николая перед глазами промелькнули картинки из недавнего сна: черный всадник с рогами, торчащими из-за спины, словно крылья, деревянная табличка-указатель с надписью «Диканька»… — Возьмите меня с собой! — Гоголь сам от себя не ожидал слов, что вырвались из его рта.       Гуро выглядел изумленным, и заинтересованным одновременно. — Вам же понадобится писарь… Возьмите меня с собой, — уже тише продолжил юноша, стушевавшись под горящим взглядом темных глаз.       Гуро молча смотрел на него, и по его остановившемуся взгляду было непонятно, возмущен ли он настойчивостью юноши, или же одобряет подобное. Гоголь уж было занервничал, как внезапно замершая фигура следователя пришла в движение.       Яков стремительно преодолел то небольшое расстояние, что было между ними, и остановился, только когда их лица разделяла от силы пара дюймов. Гоголь замер, почти не дыша, видя блестящие черные бездны глаз следователя так близко. Гуро был так близко, что Николай мог ощутить тепло, исходящее от его тела, и почувствовать запах… От Якова Петровича пахло чем-то горьковато-свежим, словно бы полынью, тополиным соком и какими-то травами. Писарь вдыхал этот запах, и он словно отравил его кровь — в животе вдруг потяжелело, словно горячий шар закатили под кожу. Чувствуя это и опасаясь, что следователь может догадаться о его состоянии, юноша покраснел до корней волос.       Гуро вдруг тонко улыбнулся, словно насквозь видя все метания юного писаря, и, будто бы этого было ему мало, склонился еще ниже и тихо сказал ему на ухо, обдавая своим теплым дыханием: — Вы очень любопытный молодой человек, Николай Васильевич. Я вижу в Вас потенциал, которого не видят другие. Но я раскрою его.       И, отстранившись от ошарашенного его словами Гоголя, Яков, как ни в чем не бывало, заключил: — Значит, решено — поедем вместе. Я уведомлю накануне, чтоб Вы успели собрать все необходимое.       Следователь уж отвернулся, чтоб идти, как вдруг повернулся обратно, словно что-то забыл: — Ох, точно!       И быстро шагнув к так и не отмершему писарю, мужчина протянул руку к его лицу и аккуратно отвел упавшую на лицо прядь из растрепавшейся прически, бережно убрав ее за ухо. От этого случайного прикосновения теплых сухих пальцев у Гоголя пробежала дрожь по позвоночнику, потоками тепла стекая в живот, и заставляя его вздрогнуть. Яков церемонно откланялся и ушел, сверкнув хитрым прищуром напоследок и заставив Николая засомневаться — а случайного ли?..       Как только шаги, перемежающиеся стуком трости, стихли, и вдалеке хлопнула дверь, с Гоголя спало оцепенение. Писарь рвано выдохнул и обессиленно растекся по креслу, закрыв лицо руками. Жесткий шов штанов больно давил на пах, куда свалился раскаленный шар, скопившийся в животе. Юноша полежал немного, пока боль не стала слишком ощутима, и только тогда, охая и стыдливо озираясь, поспешил в уединение своей спальни.       Заперев дверь, Гоголь прислонился к ней спиной и сполз на пол. Нервно облизав губы, юноша прикрыл глаза, воспроизводя в памяти аккуратную прическу, чуть припорошенную сединой на висках, глубокие карие глаза, тепло пальцев и запах, сводящий его с ума…       Рука Николая словно против его воли скользнула вниз и проникла в штаны. Гоголь тихо застонал, когда его собственные пальцы обхватили пульсирующий, напряженный до боли член и чуть сжали.       «Да что же это со мной? Никогда такого не позволял себе… что происходит?» — Николай чувствовал, как темнеет перед глазами от удовольствия, волнами расходящегося от действий его собственных рук. Юноша попытался остановиться, но что-то словно завладело его сознанием, как в моменты приступов, и он не смог убрать рук.       Гоголь сдался и позволил себе с хриплым поскуливанием толкаться в собственный кулак, слыша на задворках сознания тихий шепот: «не стыдись этого» «ты хочешь…» «позволь себе желать» «мы поможем»       Вскоре тишину запертой комнаты, разбавляемую лишь тихими вздохами юноши и влажными звуками движений его руки, прорвал дрожащий тонкий стон, знаменующий кульминацию этого безумия.

***

      Спал Николай беспокойно, из головы не шло то, что случилось с ним после ухода Якова Петровича. Каждый раз, как писарь вспоминал об этом, кровь приливала к его щекам, уши горели от стыда, а сердце отбивало бешеный ритм, весьма подходящий, чтоб танцевать чечетку.       В итоге, изворочавшийся и так толком и не отдохнувший, мрачный больше обычного Гоголь ввалился в экипаж в обнимку с объемным чемоданом.       Гуро уже ждал его, с комфортом устроившись на сидении напротив и неспешно поглощая легкий завтрак. — Как спалось, Николай Васильевич? Какой-то Вы уставший, голубчик, — с легким беспокойством заметил следователь, размешивая сахар в маленькой чайной чашечке. — Кошмары, — коротко пояснил Гоголь, неловко отводя взгляд и про себя неистово молясь, чтобы не покраснеть. — Ну ничего, вздремнете по пути - дорога нам предстоит долгая, — мягко улыбнулся ему Яков Петрович.

***

      Первый час дороги в карете прошел в напряженном молчании. Гоголь ерзал на сиденье, судорожно вцепившись в свой баул. Ему до сих пор было неловко. Он стеснялся даже смотреть на Якова Петровича, поэтому лишь изредка бросал взгляды на мужчину из-под опущенных ресниц.       Следователь же между тем неспешно пил чай из маленькой чашки, закусывая напиток кусочками сахара. Он неторопливо хрупал ими, словно породистый конь, и ни словом, ни взглядом не показывал, что считает дерганое поведение писаря странным.       В конце концов, во втором часу пути юношу сморил неглубокий беспокойный сон. Он так и уснул, обняв чемодан и положив на него голову. Гуро закончил с чаепитием и ехал, опираясь руками о трость, наблюдая за тем, как мечется в ловушке неспокойных снов Гоголь, как бешено двигаются его глаза под веками, а пальцы подрагивают, словно он хочет схватить что-то, предотвратить… — …не ходите туда… — внезапно послышался глухой голос писаря. Яков Петрович отвлекся от созерцания неживописных пейзажей за окном и удивленно взглянул на юношу. Глаза у того были закрыты и по-прежнему пребывали в движении — писарь явно все еще находился во сне. И сон этот ему очень не нравился. Все тело его было напряжено, он тревожно, неглубоко дышал, а руками вцепился в свою импровизированную подушку до побеления оных. Гуро подумалось, что этот сон липкой паутиной затянул Николая Васильевича в свои сети и отказывается выпускать. А несчастный Гоголь все бьется и барахтается в ней, силится освободиться — но, словно хрупкий мотылёк, взамен увязает все сильней… — …не ходи…те… Яков… рови...ч… не…       Следователь заинтересованно поднял брови — писарь произнес его имя. Что же он такое сновидит? С его странным даром любой сон можно толковать по-разному… К добру или к худу то, что писарь видит его во сне?.. — …берегись… сгоришь! — на последнем слове голос юноши сорвался и он вдруг завыл, словно зверь. И столько тоски было в этом нечеловеческом крике, что у Гуро болезненно сжалось сердце. Мужчина решительно поднялся было с места, намереваясь разбудить юношу, но в этот момент лошадь, испугавшись громких криков, понесла, карета резко дернулась вперед, и следователя с силой отшвырнуло назад на сиденье.       Гоголя продолжало выгибать, он дергался всем телом и кричал не переставая. Из-под закрытых век его текли слезы. Ошеломленный, вжатый в заднюю стенку кареты силой инерции, мужчина отметил, что писарь сжал кулаки и из них капает кровь — видно, проткнул кожу ногтями. Но даже эта боль не смогла выдернуть Николая из его кошмара.       Гуро не мог смотреть на это. Сцепив зубы, он рывком преодолел силу тяжести, тянувшую его назад, и одной рукой крепко вцепился в спинку противоположного сидения, а другой схватил юношу за руку, заставляя разжать кулак. Пальцы тотчас окрасило кровью. — Гоголь, проснитесь! — громко крикнул следователь, склонившись ближе к лицу писаря. Это не возымело эффекта — только веки молодого человека чуть дернулись, словно он попытался открыть глаза, но ему не хватило сил. — Ну же! Николай Васильевич, проснитесь! Николай Васильевич! Голубчик, ну! — крики заставили юношу открыть глаза, но они были пусты, в них не было осмысленности — несчастный Николай Васильевич по-прежнему находился в своем ужасном сне. Ну, хоть кричать перестал. Хотя больше ни на что не реагировал — чисто кукла.       Чего только Яков Петрович не делал — бил по щекам, тряс за плечи… но писарь безвольно болтался в его руках, как марионетка с обрезанными ниточками. Отчаявшись и весьма рассердившись, Гуро вдруг вспомнил слова своего давнего знакомого, доктора, с коим как-то разговорился. «Ежели человек в себя погружается глубоко, то тряси его, тормоши — никакого проку. Тут надобен стресс большой, потрясение, что-то немыслимое, неслыханное для человека, чтоб его из этого состояния вытащить…»       «Немыслимое, говоришь… а будет такое!» — подумал следователь и ласково провел ладонью по щеке не реагирующего писаря. — Николай Васильевич… — нежно произнес следователь на ухо юноше и провел пальцами по бледной коже того в вырезе рубашки. Глядя в пустые глаза Гоголя, выцветшие до бледно-серого, и вспоминая их чистый и светлый цвет, мужчина усмехнулся, и, взяв безвольного писаря за подбородок, прижался к его губам. Расслабленные губы юноши легко раскрылись под напором его языка, и Гуро углубил поцелуй, с ликованием наблюдая, как в глаза его визави напротив возвращается жизнь. И осмысленность.       И первым чувством, появившимся в них, был шок.       Следователь неспешно разорвал поцелуй и чуть отстранился, понимающе улыбаясь растерянному Николаю. — Яков… Петрович?.. — медленно проговорил Гоголь, хлопая глазами. Непонимающе оглядываясь вокруг, писарь заметил, что Гуро почему-то держит его запястья, и что их сцепленные руки все в крови. Николай попытался пошевелить руками и замер, чуть зажмурившись — постепенно возвращались ощущения собственного тела, и первым была саднящая боль в расцарапанных до крови ладонях. Потом вернулся легкий холодок — юноша медленно дотронулся до собственной щеки и с удивлением обнаружил на ней влагу. Он плакал? Когда?.. — Яков Петрович… что произошло?.. — растеряно спросил Гоголь у мужчины, который по-прежнему мягко держал одну его руку, внимательно вглядываясь в его лицо. — Ну, Николай Васильевич, Вы меня и напугали! — с облегчением выдохнул следователь, отпуская запястье писаря и отсаживаясь обратно на свое место. — Вы, голубчик мой, заснули, и Вам приснился кошмар. Да так крепко Вы заснули, что чего я только не перепробовал — и пощечины давал и за плечи тряс — а Вы знай, спали себе! Криком кричали, но спали. Пришлось прибегнуть к нетрадиционным (прим. Авт.: на этом моменте поперхнулась от смеха), так сказать, методам пробуждения. — А… — Гоголь открыл было рот, но тут, видно, воспоминания вернулись в полной мере, и он захлопнул его обратно, округлил глаза и заалел от смущения. — Почему именно… таким способом…? Яков Петрович! — под конец фразы голос писаря сорвался на смущенный фальцет. — Видите ли, Николай Васильевич… — Гуро с удовольствием наблюдал за смущенным до слез Гоголем, хитро улыбаясь, — мой знакомый доктор как-то раз поведал мне, что вывести человека из подобного состояния может лишь сильное потрясение. Вот я и посчитал, что это подойдет идеально…       Молодой человек спрятал лицо в ладонях. Его уши горели огнем, это было видно даже сквозь его растрепанную прическу. Яков Петрович подумал, что ими можно преспокойно освещать всю карету, так ярко они алели, и поспешно спрятал улыбку, маскируя смешок покашливанием. Между тем следователь достал походную аптечку из-под сидения и извлек из нее чистое полотно для перевязки. — Ну будет Вам убиваться, Николай Васильевич! Дайте-ка Ваши ладони — а то не дай боже, подцепите заражение крови ещё.       Писарь убрал руки от лица и медленно протянул их Гуро ладонями вверх, отворачиваясь в сторону, поскольку от смущения не имел сил смотреть следователю в глаза. — Это несерьезно, Николай Васильевич. Что Вы как дитя малое? Посмотрите же на меня, — мягко увещевал его Яков Петрович, аккуратно начиная накладывать повязку. Гоголь отрицательно замотал головой, пытаясь скрыть лицо за своими растрепанными волосами. Гуро улыбнулся, и, чуть наклонившись вперед, шепнул: — Только не говорите мне, что я украл Ваш первый поцелуй, голубчик.       Николай аж взвился, в возмущении открыв рот и замирая на месте, встретившись взглядом глаза в глаза с улыбающимся мужчиной. Мигом растеряв все слова, юноша закрыл рот и опустил глаза, снова начиная краснеть.       Гуро в изумлении приподнял брови. В темных глазах заплясали чертики. — Неужели это правда, Николай Васильевич? Вы не одарили поцелуем ни одной милой леди? — Яков Петрович, прошу Вас… — еле слышно пролепетал Гоголь, не зная, куда деваться от смущения. — Вы не перестаете меня удивлять, молодой человек, — покачивая головой, сказал следователь, продолжая бережно бинтовать руки писаря чистой тряпицей. Улыбка не сходила с его губ. — В Вашем-то возрасте, голубчик! Вот я в Ваши годы такое творил… — Гуро хитро прищурился, наблюдая, как Гоголь постепенно оправляется от смущения и чуть приподнимает голову, заинтересованный. — И много ли Вы… леди… целовали? — тихо задал вопрос писарь, по-прежнему не поднимая взгляда на мужчину. — О, поверьте, не было при дворе* ни одной дамы, губ которой я не попробовал! — рассмеялся следователь, — Хорошие были времена…       Мужчина закончил перевязку и повернулся, чтобы убрать остатки неиспользованной ткани. Все это он проделывал в молчании, повисшем в карете. Но, к его удивлению, вскоре он услышал за спиной тихое: — Яков Петрович? — Мм? — следователь повернулся обратно к юноше, — Что-то хотите спросить, Николай Васильевич?       Писарь замялся, неловко ерзая на месте. Перебинтованные руки он нервно сцепил между собой, явно не зная, куда их девать. — Мужчин… — наконец решился спросить юноша едва слышно, — Мужчин Вам тоже… доводилось… — под конец фразы голос его совсем утих. Гоголю явно не хватало смелости произнести «поцелуй» и «мужчины» в одном предложении.       Гуро понимающе усмехнулся. — Вы хотите полюбопытствовать, доводилось ли мне целовать мужчин? О, милый мой, поверьте, еще как доводилось! — Гуро с удовольствием наблюдал, как юноша поднимает на него изумленный взгляд. — Да-да, нравы при дворе во все времена были довольно фривольные… так что с мужчинами я испробовал не только поцелуи… — чем шире становилась хитрая улыбка на лице Гуро, тем больше нервничал писарь напротив. Судя по алому румянцу, залившему юношу до кончиков ушей, он явно уже сожалел о том, что решился задать этот вопрос и теперь мечтал провалиться сквозь дно кареты и саму землю.       Яков Петрович засмеялся, решив больше не мучить и без того смущенного Гоголя: — Ну, будет обо мне! Как Вы себя чувствуете, Николай Васильевич? Пришли в себя?       На лице юноши появилось явное облегчение от того, что они ушли, наконец, от такой деликатной темы. Он тихо вздохнул и прислушался к себе. — Я чувствую себя… лучше, — тихо промолвил Гоголь, на пробу чуть шевеля пальцами и поводя головой, — Я хотел бы поблагодарить Вас, Яков Петрович, — писарь поднял глаза на мужчину. — Всегда к Вашим услугам, голубчик, — мягко улыбнулся Гуро, — Не поведаете, что заставило Вас так кричать? Что Вы видели?       Николай побледнел, как мел, и сказал едва слышно: — Прошу, не спрашивайте меня об этом. Это было слишком ужасно… Я видел… смерть… — Гоголь закрыл глаза, но мужчина успел заметить блеснувшие в них слезы.       Гуро почувствовал вину за свое любопытство, и, не зная, как извиниться перед писарем, просто положил свою ладонь на перебинтованную руку юноши в жесте молчаливой поддержки. Ладонь Гоголя была холодна, словно лед, показывая, что юноша замерз. Мужчина неосознанно сжал свою ладонь на холодной бледной руке, словно пытаясь поделиться своим теплом. Поразмыслив, следователь отстранился и потянулся к узелку с припасами: — Что ж, все эти события заставили меня изрядно проголодаться! Разделите со мной трапезу, голубчик? — Я не… — начал было Гоголь. — Прошу Вас. Я чувствую себя виноватым за свое неуемное любопытство. Я невольно причинил Вам боль своим неуместным вопросом, — Гуро просительно взглянул на писаря.       Под пронзительным взглядом темных глаз, в которых плескалась вина, Николай не смог отказать. — Ну вот и замечательно, — улыбнулся ему Яков Петрович. Он достал из запасов румяное круглобокое яблоко и маленький нож. Хитро глянув на Гоголя, мужчина произнес: — Поскольку Ваши руки ранены, думаю, Вам будет неудобно брать пищу самому. Позвольте, я помогу.       Николай был вынужден согласиться. Глядя в хитрющие глаза следователя, писарь обреченно подумал, что он еще пожалеет об этом.       …так и вышло. Гоголь послушно размыкал губы, принимая очередной кусочек яблока и медленно жевал, смущенно глядя на Гуро из-под ресниц и поминутно гадая, не чудятся ли ему лукавые огоньки в темных глазах. Уже не раз губы юноши помимо яблока захватывали и теплые пальцы следователя, якобы случайно задержавшиеся около них дольше положенного. Гуро округлял глаза и извинительно улыбался, но это продолжало повторяться.       Скормив писарю все яблоко, следователь также угостил его кусочком пирога, и как ни в чем не бывало, погладил пальцами по щеке, под предлогом смахивания приставших крошек теста. Юноша невольно подводил все подобные действия мужчины под сомнение, видел подтекст, и тут же ругал себя: «Это все твое воспаленное воображение, глупец! Разве может такой элегантный и самодостаточный человек, как Яков Петрович, желать чего-то подобного? Да даже если так, то явно не с тобой! Кто ты рядом с ним — мелкий писарь, несостоявшийся писателишка! Умерь свои фантазии и радуйся, что подобный человек вообще говорит с тобой!»       Погрузившегося в эти безрадостные раздумья Гоголя выдернуло из них мягкое прикосновение чего-то теплого к скуле. Николай поднял взгляд, выныривая из своих мыслей, и увидел, что этим "чем-то" была рука Якова Петровича, сейчас ласково гладящая его по щеке. — Вы устали, голубчик. Вам пора отдохнуть.       Странным образом Гоголь и вправду ощутил, как сонливость появляется из уголка сознания и неслышно опутывает его разум. Юноша терял способность ясно мыслить, медленно моргая, и, погружаясь в сон, чувствовал только нежное поглаживание руки следователя. — Спите, Николай Васильевич, — это было последним, что услышал Гоголь, проваливаясь в теплую и уютную темноту, свободную от кошмаров.       Задумчиво глядя, как трепещут ресницы писаря, отбрасывая легкую тень на его бледные щеки, и вслушиваясь в его тихое мерное дыхание, Гуро опирался руками о привычную трость и ухмылялся уголком рта. В его глазах взметались и опадали вихри темноты. Увидь его сейчас любой человек — разом окрестил бы самим Дьяволом, и оказался бы недалек от истины.       Следователь прикрыл глаза. Он не нуждался во сне, но юноша рядом с ним, усыпленный его волей, сопел так уютно, что волей-неволей заставлял и его погрузиться во что-то, похожее на сон человеческий.       До Диканьки оставалась пара десятков миль.