Сколько ни жги, слова остаются живы

Как же так вышло — поди теперь разберись: вроде бы, худо-бедно привыкли терпеть друг друга, лбами столкнулись, уперлись и разошлись, снова и снова, и так каждый день, по кругу. Тебе ведь на этом месте не нравился бы любой. Что дочь искала в глазах его цвета неба? Мальчик был глупый, дерзкий, такой живой, каким ты сам, наверное, вовсе не был. Что-то внутри обрывается в тот момент, в буре огня, в самой пепельной круговерти, словно годами скреплявший тебя цемент крошится в пыль перед ликом жестокой смерти (мог бы ты все исправить и всем помочь — лег бы костьми у развилки и ждал конца), когда на твоих глазах угасает дочь с сердцем, разорванным очередью свинца. Чудо случилось. Но память — твой вечный плен. Проще возненавидеть, сильней, чем прежде. В доме его ничего теперь нет, кроме стен. Зачем ты рапорт пишешь в смешной надежде? Ворох несказанных слов, незакрытых тем губы до боли жгут и туманят разум, в самой простой и сложной из всех систем лишние части ломаются, пусть не сразу. Дочь твоя дышит, смеется — и ты дыши, вместе смотрите в небо, считайте звезды. Но по пути на базу в лесной глуши ты почему-то вдруг веришь: еще не поздно. В комнате белой за толстым двойным стеклом мечется, бьется, и красным мигает датчик. Что бы в груди ни тлело — давно ушло. Кажется, поумнел теперь этот мальчик. Где-то вдали, надрываясь, трещит звонок: в комнате белой внеплановый посетитель. В твоих руках он замрет как слепой щенок, тихо попросит: «Пожалуйста, уходите».