Самое страшное
Скайвотч тонул в оглушительном грохоте слоадских машин, в котором были едва слышны крики несчастных меров. Мастенгве сжималась в комочек в дальнем от двери и окон углу каменного одноэтажного дома, прижимая к себе свою маленькую дочь, и очень старалась не плакать. Ещё вчера ей казалось, что она набоялась на ближайшие несколько десятилетий вперёд: самого зрелища осадного лагеря слоадов под стенами родного Скайвотча, любого раздававшегося оттуда слишком громкого звука, слухов, которыми полнились вечерние улицы. А ещё — того, что с одной из разведок в этот самый лагерь в прошлом месяце не вернулся её муж, её Линормо, в своём партизанском отряде отчаянный храбрец, а с ней и малышкой заботливый и нежный. Ещё вчера она была счастлива — искренне и остро — оттого, что всё же сумела выносить и родить ребёнка, последнюю память о достойнейшем мере из всех, кого она знала. Сегодня же её переполнял ужас, которого она раньше не знала никогда. Потому что именно сегодня жаболюди прорвались в город и заливали его кровью. Потому что именно сегодня она, баюкая девочку рваными движениями дрожащих рук, снова и снова повторяла уже осипшим голосом: — Маленькая моя, всё будет хорошо… Ты только не смотри наружу, не смотри… Та не спрашивала, почему нет, — да и затруднительно было бы вертеться и смотреть куда-то, когда мать прижимает тебя к груди, — но Мастенгве утешалась хотя бы тем, что ей не приходится объяснять. Слова, которые она бы произнесла, жгли её мысли калёным железом. «Потому что слоады не отдают нам тех, кто не вернулся, маленькая моя, — ответила бы она. — Они играют ими, как куклами, и заставляют делать очень страшные вещи». А дальше она бы умолкла, не решаясь продолжить, потому что даже себе боялась сказать то, что уже знала и так. Где-то там, за стенами их дома, ходила навеки опустевшая оболочка её мужа, и город отражался в её мёртвых глазах, и она по приказу новых хозяев заносила оружие снова и снова, лишая жизни тех, с кем ещё месяц назад был так дружен живой Линормо. Как нарочно, словно в ответ на эти мысли грохот раздался ближе и громче, а затем окованная железом деревянная дверь дрогнула, роняя на пол крохотные щепочки, и лязгнул железный засов. Мастенгве ещё сильнее прижала к себе девочку, словно стараясь слить её с собой, — в последний раз. Затем отпустила её и жестами показала прятаться в другом углу, за кроватью. Там как раз было достаточно места, чтобы укрыть ребёнка… Резкий удар выбил пыль из щелей между досками, но запертая изнутри дверь снова устояла. Мастенгве вытерла рукавом побежавшие по щекам слёзы и выпрямилась. Настоящие альтмеры никогда не умирали на коленях — они принимали смерть, стоя гордо и прямо, как и положено потомкам богов. Она вышла на середину комнаты и встала открыто, не боясь. Снаружи что-то оглушительно лязгнуло, и удары в дверь участились — один, второй, третий. Неожиданно Мастенгве ярко и детально представила, как за дверью оказывается её Линормо, как он смотрит на неё невидящими глазами, как поднимает руку с мечом… Ведь вместо слоадов всегда воевали их поднятые мертвецы. Мастенгве не выдержала и зажмурилась. От четвёртого удара дверь слетела с петель.Предупредите королеву!
Я оставляю это письмо в надежде, что, если я не вернусь, кто-нибудь прочтёт и наконец поверит мне. Хотя даже я уже почти уверилась, что просто схожу с ума. От меня отворачивались жрецы всех часовен. К моим мольбам глух Аури-Эль. Меня не выслушали даже в Гильдии магов, хотя кому ещё любить необъяснимое, как не им? Но довольно преамбул. К делу. Всю свою жизнь, насколько я её помню, мой сон почти никогда не длился дольше нескольких часов. Я перепробовала все способы избавиться от бессонницы, до которых додумалась. Я даже добилась аудиенции у лекаря приближённых королевы Айренн, но тот только развёл руками. И, кажется, весь город знает, какова на ощупь моя постель — но даже если меня заставляют забыться в ласках, потом я всё равно открываю глаза и смотрю в темноту, скрывающую потолок. Но всё тщетно. Несколько часов, и я снова не могу сомкнуть глаз до следующей ночи. От недостатка сна я теряю рассудок, и, быть может, именно поэтому мне никто не верит, когда я пытаюсь рассказать, что есть одна-единственная ночь в году, когда я проклинаю всё на свете, включая долгожданный ночной сон. В эту ночь я сплю, но вижу не сладкие грёзы, а лишь кошмарную явь. В этом я уверилась, видя одно и то же из года в год в ночь на 30 Начала морозов. Шестьдесят раз я видела этот сон и могу воспроизвести любые малейшие детали, даже не закрывая глаз. Незнакомые альтмеры в невиданной золотистой броне, закрытая повозка в пути — я никогда не видела эту дорогу, но я знаю её наизусть, я сама могла бы с закрытыми глазами вести по ней повозку, если бы потребовалось! Я знаю каждое слово их разговора. Они со смешками обсуждают «сюрприз для императора», называют его по имени, шутят, говорят о Талморе, о Доминионе — слова высочайшей важности для любого подданного королевы Айренн, но в их устах они горчат. И сами меры как из кривого зеркала: от их вежливости несёт фальшью, манеры они заменяют чванством, они едут требовать и брать, а не договариваться… А главное — в Сиродиле уже несколько лет как нет императора. О ком они говорят? Кто такой Тит Мид Второй? Куда смотрит королева Айренн, свято уверенная, что выкорчевала Сокрытое Наследие со своих земель? Именно поэтому я знаю, что это не просто сон. И если боги не отвечают на мои мольбы, то, может быть, дэйдра?.. Я слышала, в Хай Роке всё ещё активен культ Вермины. Кто расскажет о природе кошмарных снов лучше, чем её служители? Прошу вас, если вы нашли это письмо, пройдите по моим стопам — тогда вы точно поверите мне, вы обязаны поверить мне — и расскажите миру: я не сумасшедшая, я видела правду. Я не думаю, что я буду жива к моменту, когда моя правота подтвердится, но я не теряю надежды. Предупредите королеву Айренн об идейных наследниках Сокрытого Наследия — довершите то, что не смогла сделать я. Умоляю. Это очень важно. Быть может, те, кто отказался обращать внимание на женщину не из высшего сословия, услышат вас. С искренней надеждой, [неразборчиво]Записка
«Друг мой, приходи сегодня в святилище Снежной Завесы. Это касается Гильдии. Дело крайней важности и не терпит отлагательств. М.» До боли знакомый почерк, ни единого враждебного слова — но записка жжёт Галлу руки. Он перечитывает её снова и снова — второй раз, третий, пятый. На какую-то секунду ему отчаянно хочется, чтобы у подписи выросли дреморские рога — может, тогда он бы убедился, что не клевещет на верного товарища, а разоблачает предателя. Он всё ещё не может в это поверить, хотя всё сходится. Злоба не всегда видна с первого взгляда — но сердце она разъедает хуже, чем гниль. Галл давно пришёл к выводу, что Мерсер мог найти повод и завидовать, и злиться: у него, Галла, была слава замечательного главы Гильдии и любовь львиной доли её членов, у него были деньги, а ещё самая прекрасная женщина на свете. Вот только Галл на месте Мерсера искренне порадовался бы за такого друга, а свою удачу искал и ловил сам… Но поздно сожалеть. Поздно сочувствовать и поздно уговаривать. Можно только понадеяться, что Мерсер ещё не успел прогнить насквозь, даже украв Скелетный ключ. Можно только цепляться за острые осколки веры в то, что он, Галл, ещё может всё исправить. Он снова бросает взгляд на записку и комкает её в кулаке. Пора.