извергну тебя из уст моих

Яков Петрович всегда надевает красное на убийства. Бледное петербургское солнце выбеливает всё, кроме крови, играет на стеклянном графине на столике, но не может до конца пробить муть красного камня на перстне. У Якова Петровича есть красное бархатное пальто с каракулевым воротником, есть бордовый шейный платок, есть тёмно-синий жилет с красным узором в турецкий огурец, есть пара красных рубашек, одна чуть бледнее другой из-за стирки (Коле кажется, он может разглядеть на воротнике плохо отстиравшиеся пятна, несомненно, крови), есть булавка для галстука с крупным малиновым камнем в окружении мелких зеленых, есть вышеозначенный перстень. Коле стыдно и завидно, завидно, потому что всё это явно стоит денег, и стыдно, потому что сам Коля пока что может только мечтать купить себе что-нибудь настолько элегантное, стыдно, потому что в глубине души он точно знает, что мог бы, если бы не был таким транжирой, стыдно, потому что нехорошо считать чужие деньги, стыдно, потому что он никак не может измениться, перестать распыляться, перестать тратить на что ни попадя, стыдно, потому что, стыдно, стыдно, стыдно. В этой квартире из красной кровь давно стала чёрной, впиталась в тяжелые доски, в рыхлые блёклые обои, в ткань платья, склеила волосы. На посиневшем лице трупа красные румяна смотрятся особенно тошнотно и инородно. Яков Петрович весел и рассеян, его взгляд скользит по обстановке, не пронзая её, а лишь едва задевая. - Вы пьёте кофий, Николай Васильевич? - Да, - врёт Коля, у которого уже давно нет денег на кофий, - то есть нет, чаще всего нужды нет, когда есть, пью. - Ну да, ну да, вашей, гм, легковозбудимой натуре кофий без надобности. Я вот сегодня переборщил и совершенно не могу работать. Устройте нам обморок, что ли, они у вас прекрасно выходят, замечательная раскрываемость. Коля смаргивает и отворачивается, щурится на солнце, за окном - какой-то канал, он так и не выучил их все, солнце отражается от ряби ещё не начавшей застывать воды. Он почти тактильно ощущает присутствие Якова Петровича за своей спиной, тот словно излучает какую-то энергию, не холодную, не горячую, но всё же осязаемую, возможно, обманчиво-тёплую, как чуть подогретый солнцем камень, и безусловно красную. Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, аз извергну тебя из уст Моих. Чушь. Это про неумение выбрать, про метания, про нерешительность, про самого Колю гораздо больше, чем про Якова Петровича. Это Коля на вкус как каша стылая, ни то ни сё, ни туда, ни сюда, а Яков Петрович… - Что вам нужно? - Простите? - Вы отслеживаете свои приступы? Что их провоцирует? Вы выработали схему вызова? В голосе Якова Петровича звучит беспрекословная уверенность, словно он не может и помыслить, что нельзя не отслеживать и не контролировать всё происходящее. Коле стыдно. Коле стыдно, что он ничего не отслеживает, не контролирует и не управляет. Коля слабый и глупый и умеет только воображать, и то не факт. - Подумайте, Николай Васильевич, что вам нужно, чтобы запустить, - Яков Петрович неопределенно шевелит пальцами у виска, - вот это вот всё? Это ведь крайне интересная штука, на самом деле, тут явно нет ничего сверхъестественного, никакой чертовщины, только вы и ваш разум, который почему-то предпочитает изъясняться вот такими вот иносказаниями и тратить на это гораздо больше сил, чем нужно. - Я не знаю. Простите меня, Яков Петрович, я… - Ничего. Ничего, не бичуйте себя. Я тоже порой бываю рассеян, - Яков Петрович подмигивает, и у Коли на мгновение перехватывает дыхание. - Не нужно себя насиловать. Посмотрите вокруг. Позвольте мыслям течь свободно, и поток сам принесёт вас к нужному берегу. Коля смотрит, но течение всё равно сносит его к Якову Петровичу. Всё кругом кажется эфемерным и призрачным по сравнению с ним, дунь - и рассыплется, он один реален и осязаем. Коле хочется потрогать его пальто. Коле хочется покоя и уверенности, хочется уцепиться за что-то, чтобы хоть на мгновение застыть, пока вокруг в бесконечном вихре вещей, впечатлений, идей, эмоций, дел и денег пролетает жизнь - его жизнь. Коле хочется уцепиться за кого-то. - Главное - не уходите в себя, я за вами это заметил, это контрпродуктивно, я хочу, чтобы вы были здесь и сейчас и ваши озарения тоже были здесь и сейчас. Коля ощущает приступ детского упрямства. Ему стыдно. Ему стыдно, что Яков Петрович считает нужным указывать ему на его недостатки, ему стыдно, что он не может и не хочет перестать думать о всякой ерунде, но больше всего ему стыдно, что он всех их обманул и заставил даже такого почтенного человека, как Яков Петрович, на него надеяться и чего-то от него ожидать. Как он может не видеть, какой Коля на самом деле? - Я не хочу быть здесь и сейчас. Я не хочу об этом думать. Я боюсь приступов. Я очень тяжело от них отхожу. Это очень страшно. Убийства - тоже страшно, но мне порой кажется, что лучше бы меня убивали каждый раз, так меня пугают эти пробелы. Я не знаю, что я делаю. Я боюсь, что однажды будет пробел, и я очнусь, а я в гробу, а надо мной - земля, и дождик сверху капает. Ну вот и всё. Теперь Яков Петрович наконец-то поймет, какой Коля мерзкий и жалкий и слабый, и посмотрит на него так, как он того заслуживает. Коле очень стыдно, но вместе с тем он испытывает огромное облегчение. Можно больше не врать. - Ох, Николай Васильевич, - Яков Петрович ловит его взгляд, держит, цепко-цепко, не даёт отвернуться, в глубине глаз тоже мелькают красные огоньки, и Коля не может отвернуться и не чувствует, как ловкие пальцы взбираются вверх по руке, как его тянут вперёд. Он осознаёт происходящее, только когда Яков Петрович укладывает его голову себе на плечо. - Кто ж вас от меня заберёт в гроб-то. Обопритесь на меня. Расслабьтесь. Я вас в обиду не дам. Я о вас позабочусь. Коля закрывает глаза. Приступ захватывает его внезапно и целиком, словно его бросили в озеро красной от крови воды. В его видении Яков Петрович, холодный, ещё более холодный, чем обычно, как он мог не чувствовать этого холода, даже гранитные блоки петербургских набережных не так безжалостны, Яков Петрович трогает его щёку. Его пальцы испачканы чем-то красным - кровь? Нет, краска, просто краска для лица в позолоченной баночке, “вот так, - говорит Яков Петрович, - так гораздо лучше, не к лицу тебе, Коля, этот город, совсем в тебе жизни нет, а я люблю живых, сильных, полнокровных, открой рот”, и Коля послушно открывает, и во рту становится солоно и вкусно, и Яков Петрович смотрит на него с жадностью, с которой никогда не смотрел в реальности, и ради этого взгляда Коля готов на что угодно, горы свернуть, не то что проглотить пару капель крови… Коля выныривает из видения, задыхаясь. Он всё ещё стоит, Яков Петрович всё ещё держит его, стоит неколебимо, держит и не отпускает. Коле мутно и страшно и солоно, прокушенный язык саднит, и Коля думает, отпустит ли его Яков Петрович, если он попросит. - Ну вот видите. Я же говорил. А вы боялись, Николай Васильевич. “Я всё ещё боюсь,” - думает Коля.