Микро

      Осень       Торжественная смерть попавшейся в янтарь мухи: в первый раз — за сколько же лет? — чувствую себя, абсолютно, до безумия спокойно. Наблюдая за волнами золота, переливами охры, умбры и терракоты, хочется верить, что на самом деле это найденный, наконец, мёд. Может и так, может и так…       Рисуй я сколько-нибудь прилично, зашел бы дальше названий, но художник из меня не получился, так что беру фотоаппарат, навожу сперва на уютно устроившегося рядом, предсказуемо возмущенно машущего руками и заслоняющего лицо от объектива мужчину, затем, щелкая затвором — на небо с дымчатым глазом-облаком — случайным свидетелем нашего молчаливого бездеятельного счастья, пира перед увяданием.       Молодо-зелёный берег еще виден, но незаметно, понемногу удаляется: сил сплавать — и успеть обратно к ужину, пока не заметили, не хватились, не забегали — не остается. Там твои дети, там мой — до сих пор не верится — внук: ветер доносит голоса, но разобрать не удается. А вода подергивается морщинистой рябью, блестит уже не золотом, но медью.       Рике, постаревший мальчик, не год и не два подкрашивающий серебрящиеся осенней паутинкой волосы, доверчиво кладет голову мне на колени, уверяя, что пролетевшая над нами птица — это, конечно же, чайка.       — Хорошо, пусть так, — соглашаюсь я, не желая рушить чужие мечты об океане своими грезами о янтаре; в голову приходит, что, замерший навечно в драгоценной смоле, Рике сам стал бы изящным украшением.       Еще достаточно светло для чтения — открываю прихваченного из дома Гёте:       — «Остановись, мгновенье, ты…»       Ja, meine Frau       — Дум, чем у тебя так воняет? — поморщился Пауль. А ведь ещё на лестнице что-то подсказывало ему: «к чаю» стоило купить и нормальной еды.       — Да вот, сжёг, — расстроенно донеслось из-за дымовой завесы. Пока ударник отмахивался от гари мокрым полотенцем, гитарист распахнул окно:       — За этим и в ресторан сходить можно, — буркнул он, мысленно прикидывая, каково будет закусывать съедобным бельем.       Незадачливый повар понуро кивнул.       — Ничего, ещё вместе попробуем, а пока — мыться. — Ландерс толкнул любовника в сторону ванной, направляясь следом и уже представляя, что можно будет проделать там с ударником. И черт с ним, с обедом: то, что Пауль принес в неприметном пакете из сексшопа, казалось ему сейчас куда интереснее.       Виновата закуска       Пауль переминается с ноги на ногу у койки товарища, мучась от головной боли. Его определенно интересует вопрос наличия в больнице чего-нибудь антипохмельного. Но Флаке важнее, его нельзя бросать — невезучий он. Пропадет...       Этим утром, до конца не проснувшись даже, Ландерс понял, что с оставшимся у него в гостях кодированным согруппником что-то не так, и с трудом повинующимися пальцами набрал номер скорой. Поверить не поверили, но приехали, и, оказалось, не зря — отравление.       — Я же говорил, что виновата всегда именно закуска! — бурчат из-под одеяла.       Ich will?       Рихард спешит — потому что боится, что кто-то зайдёт, потому что не уверен, что мужчина не оборвет «нежностей» — и всё валится из рук. А Тилль самонадеянно предложил «вот прям тут» и поэтому не позволяет себе прекратить, скинуть Круспе или хотя бы заорать: сам раздвигает ягодицы, беззвучно и отчаянно матерясь, когда совсем больно.       — Тише, тише...       Рождество       Рождество в Нью-Йорке оказалось куда лучше, чем предполагал Рихард. Подарки были куплены ещё в Берлине и ждали своего часа под елью в углу гостиной, ужин получился действительно семейным, а грядущие визиты — необременительными — разве что завтра с утра семья ждала гостей с обеих сторон.       Подуставшая за день Марго удалилась в ванную, и оставшийся в спальне Рихард вслушался в шелест шторки и мысленно развил ситуацию, представляя заведомо неслышные пока звуки: шорох полотенца, стук перебираемой косметики, странный перезвон… Чем бы он мог быть? Рихард наморщил лоб, мысленно обшаривая каждый закоулок ванной комнаты, но звук оказался вполне реален и шел из его рюкзака. Мужчина хлопнул себя по лбу: как он мог забыть про телефон?       — Здравствуйте, — Рихард не посмотрел на определитель и потому начал официально, чуть раздраженным тоном: просто так на его берлинский номер в сочельник не позвонят, и все же такой поступок смахивал на наглость. Если это менеджер…       — Привет, — мужчина вздрогнул от тихого, почти неслышного в трубке голоса: как-то по-особому ощущалось, что разговор идет через океан, — с праздником тебя. Не разбудил хоть?       — Тилль? Ты не спишь? — Сколько же у них? Десять минус…       — Да вот, — отмахнулся — Рихард буквально увидел этот жест — вокалист. — Не хочу пугать семью своей ударной дозой снотворного. — Кому как не давнему любовнику знать, с каким трудом это тело поддается сну? Преодолевающее пространство дыхание перешло в смех, затем Тилль начал что-то рассказывать своему мужчине. Рихард не столько вслушивался в слова, сколько наслаждался голосом. Сейчас ему очень не хватало телефонного провода — чтобы хоть чем-то занять руки, он подошел ближе к запотевшему окну и принялся, не задумываясь, вырисовывать пальцем какую-то белиберду. Сейчас в воздухе, как бы избито это ни звучало, по-настоящему запахло праздником.