Под контролем

Жарко. Ужасно, невыносимо жарко. Кондиционер сломался два дня назад, все ремонтные бригады заняты, и в офисе — невероятная духота. Все, кто мог, сбежали на вызовы или хотя бы поработать внизу, в кафе, и в помещении находятся только самые исполнительные и самые неудачливые сотрудники. Вторые, конечно же, по вине первых. — Ты — отвратительный, безответственный идиот! — Куникида уже пошёл на третий круг воспитательных лекций. Дазай, растёкшийся по столу, словно подтаявшее мороженое, краем глаза наблюдает, как тот наворачивает круги по комнате: раскрасневшийся и встрёпанный, но всё ещё застёгнутый на все пуговицы. Куникида никогда не позволяет себе дать слабину, перед работой ли, противником или погодой. Даже в высшей степени безалаберный Дазай не может не признать, что это заслуживает уважения. И очень возбуждает. Куникида об этом наверняка не догадывается, но он невероятно горяч. Горячее воздуха в офисе, нагретых солнцем железных поручней и кипящей воды. Высокий рост, идеальная осанка и хорошо сложенное тело, шикарные волосы и пламенеющий идеей взгляд. Куникида — словно герой древнего эпоса, непоколебимый, идеальный и прекрасный. Дазай отчаянно его хочет. Как можно смотреть на это совершенство и его не хотеть? Куникида такой правильный, такой сияющий — ну просто ходячий секс. Особенно когда он ругается. О, читающий проповеди Куникида — это отдельный сорт запретного наслаждения. Дазай смотрит на него, пылающего праведным гневом, и думает: «Господи, трахни меня самым жёстким способом, которым сможешь». Иногда в полубезумных мечтах он фантазирует о том, как это будет. Как Куникида наконец-то устанет от его безобразного поведения, подойдёт к нему и скажет: «Да ты совсем заебал». Сорвёт с него одежду — Дазай даже сопротивляться не будет — и разложит прямо на этом столе, в комнате Агентства, где в любой момент может кто-то войти. Ведомый лишь желанием проучить напарника, он не будет нежничать — раздвинет ему ноги и запустит внутрь сразу два пальца: «Не дёргайся, ты сам напросился». Или нет, сначала он даст Дазаю их облизать, чтобы легче входили, а потом уже станет его растягивать: жестоко, бесцеремонно, лишь бы поскорее разработать дырку. Дазай будет стонать и умолять его быть поосторожнее, но Куникида впервые в жизни не станет прислушиваться к чужим просьбам — поставит раком над этим самым рабочим столом, как мальчика из борделя, и тут же войдёт, своей резкостью причиняя боль. Будет двигаться быстро и грубо, совсем не заботясь о чужом комфорте, о криках и стонах и просьбах остановиться, не давая Дазаю себя коснуться, пока сам не кончит внутри него — а Дазай не посмеет ему перечить. Он представляет себе всё это, и от возбуждения у него поджимаются пальцы на ногах. — Ты меня вообще слушаешь, ненормальный?! — орёт реальный Куникида, хватает его за шкирку и яростно трясёт. Воротник рубашки больно перетягивает шею; Дазаю хочется, чтобы Куникида схватился за неё голыми руками, душил до тех пор, пока перед глазами не поплывут чёрные точки, а потом поставил его на колени перед собой и приказал: «Отрабатывай, бесполезный ты урод». Куникида роняет его на офисный стул и в смятении восклицает: — Да что мне с тобой сделать, чтобы ты перестал вести себя как полная скотина? «Накажи меня, — из последних сил не говорит Дазай. — Я веду себя просто ужасно — так что ты стоишь. Всего один чёртов раз в жизни позволь себе отойти от этих твоих идеалов и накажи меня так, как хочешь; я обещаю, тебе понравится». Он знает: этого никогда не произойдёт. Куникида — сам гребаный идеал, непоколебимый в своём непорочном сиянии моральных норм и высоких устоев; он никогда никого не обидит, всегда поможет, нанесёт добро, причинит справедливость и далее по неизменному списку, который на самом деле записан даже не в блокноте — в его голове. У Куникиды — пятьдесят с чем-то требований к потенциальному партнёру, Дазай ни под одно из них не подходит; шанс, что Куникида обратит внимание на него — грязного, порочного, поломанного, смертельно опасного и не имеющего никакого представления о добре и зле, — даже не пара процентов, а нулевая величина. Раньше Дазай думал, что сможет сломать его, соблазнить или разъярить, так или иначе заставить себя выебать; но все привычные схемы раз за разом дают сбой — они просто не были рассчитаны на столь чистого человека. Куникида сам — недостижимый идеал. Его стыдно очернять даже грязными мыслями — это как будто исчеркать фломастерами картину, которой много веков. Дазай знает, что должен быть благодарен напарнику уже за его заботу. Он и благодарен, честно. Просто ему до боли в плотно стиснутых зубах хочется большего, пусть даже всего на один раз. — Извини, Куникида-кун, — улыбаясь, говорит он. Это — полная капитуляция, совершенно для него нехарактерная, но Дазай уже привык раз за разом сдаваться перед чужим сиянием. — Напишу я эти твои отчёты, вот прямо сейчас сяду и к вечеру сделаю, честное слово — только давай пойдём в кафе к остальным? Я не могу работать в такой жаре, у меня мозги плавятся. — Нет у тебя мозгов, — тяжело вздыхает Куникида, но всё-таки идёт собирать нужные бумаги. Дазай с грустным сожалением смотрит на его идеально прямую спину и думает: ну, у него хоть есть фантазии. В конце концов, пока он не пытается осквернить ими Куникиду, можно оставить их себе. Хотя бы их, раз ничего другого ему не светит. Он раз за разом пытается убедить себя, что этого достаточно.