***
Доктор Глория Нейтан действительно расстроилась, когда услышала о переводе Альвареса из медблока. Она даже просила его остаться, но Мигель уходил, не раздумывая. Работать ассистентом священника оказалось легче, чем Мигель себе представлял. На самом деле Рэй и сам часто слонялся без дела. За неделю два помазания, несколько звонков от епархии и воскресная служба. Исповеди тоже были, но до них Альвареса не допускали. Тем не менее существовало много разных способов подслушать разговор. Ирландский ублюдок О’Райли предлагал хорошие деньги за секреты исповедальни. Мигель отказал. Ежедневно в шесть вечера за Альваресом приходит надзиратель, заковывает его в наручники и провожает до Города «И». Без него следующие три часа длятся до невозможного долго. Рэй пытается отвлечься, занять себя работой, но всё как будто валится из рук, дела не вяжутся, мысли путаются, слова давно заученных молитв встают пробелами в памяти и приходится начинать заново, заново, заново. И так пока рабочий день не заканчивается. Город окутала предвечерняя духота. Рэй еле доходит до остановки, полуживой ждёт, пока прибудет его автобус.В салоне все места заняты, приходится ехать стоя, облокотившись бедром о спинку пассажирского сиденья. Ноги гудят нестерпимо. Раньше он не тратил столько времени на дорогу. Жильё, предоставленное церковной общиной, находилось в шаговой доступности от «Оз», а потом Тимати Кирк заказал в нём поджог, и место обитания пришлось сменить. Рэй снял квартиру напополам с другим мужчиной в тихом микрорайоне, больше напоминающем деревенское захолустье. Место унылое, зато никакого криминала на улицах — все друг друга знают. Позже церковь выделила какую-то часть денег с пожертвований на восстановление пострадавшего при пожаре здания, но Рэй туда не вернулся. Любое воспоминание, связанное с Кирком, отдаёт болью, яркой, как живопись ребёнка. Это попросту невозможно — каждый вечер возвращаться туда, где огонь забрал жизни двух его братьев во Христе. Невозможно бесконечно винить себя в их кончине. Думать о том, как молился о смерти Тимати Кирка, — невозможно втройне. Возле покосившегося от времени деревянного дома установлена простенькая терраса с небольшим круглым столиком и алюминиевыми стульями без спинок. Часть площадки краями врезалась в разросшийся сад. Раскидистые кроны деревьев закрывали от любопытных взглядов старую самодельную лавку. Мукада по привычке, не развязывая шнурков, скидывает с себя обувку. Ступни узнали прохладное дерево. Волна удовольствия поднимается от пяток до затылка, отпуская всю тяжесть дня и все его заботы. Половицы скрипят под ногами, высчитывают каждый новый шаг, пока не звучит финальный аккорд — Рэй с силой бросает тело на лавочку, хлопает по карманам олимпийки в поисках пачки Бонда и вытягивает из неё предпоследнюю сигарету. — Рэй, это ты? Слышится щелчок шпингалета, дверь легко открывается, и из-за неё выглядывает совершенно типичное, совершенно американское лицо соседа. Они встретились в «Оз». Питер Маккартни ремонтировал трубы в одиночках и случайно услышал о жилищных проблемах местного священника. Причём услышал очень удачно: как раз искал, с кем разделить аренду. — Тяжёлый день? — Нет, просто… — Рэй поднимает руки в попытке найти подходящее слово. — Снова переживаешь за того беленького латиноса? — Маккартни оставляет дверь приглашающе открытой, а сам проходит вглубь комнаты. — У Мигеля скоро досрочное слушанье, если он провалит собеседование в этот раз, не знаю… Думаю, это его окончательно сломает. — Рэй входит в дом следом за Питером и присоединяется к нему на кухне. Запах еды раздражает рецепторы, оседает на корне языка так, что можно различить вкус. Маккартни обматывает полотенце вокруг пальцев и снимает крышку с кастрюли. Клубы пара вырываются наружу, обдают жаром руку Питера и тут же скрываются с места преступления. Густая гороховая похлёбка разливается половником по тарелкам. Чай оставляют дожидаться своей очереди, пока кипяток немного не остынет. — Моё мнение об этом парне не изменилось. По мне, так он неблагодарный выродок, которому хватает наглости использовать тебя. — Питер не привык говорить с набитым ртом, поэтому он просто сидит, вяло помешивая содержимое тарелки. Тарелка Рэя так же остаётся нетронутой. — Это не в его стиле. Молчание. Питер берёт небольшую паузу в разговоре, чтобы не выразиться слишком грубо. — Использовать? Ну, знаешь, это не он сам, это его бессознательное. — О, перестань. — Мукада почти смеётся от этих надуманных обвинений. — Не признаёшь, значит? — спрашивает Маккартни без какого-либо удивления. — Дураку понятно: ты хочешь верить в то, что он изменился, но, Рэй, у этого парня за плечами два убийства и две попытки суицида. Он вырезал глаза офицеру, потому что хотел остаться «в теме». Он бил тебя! Ты сомневаешься, что этот кусок латинского дерьма способен на все виды преступлений? — Маккартни крепко сжимает челюсти, его скулы напрягаются, рельефно выделяясь на лице. — Хорошо, что в штате никаких проблем со смертной казнью. Пока есть такие, как Альварес, её нельзя отменять. Рэй поднимается со стула, оставляет грязную ложку в раковине и на мгновение задерживается в дверном проёме. — Я поем позже. Приятного аппетита. — Ну, куда ты идёшь? Рэй! Вот увидишь, мы ещё к этому вернёмся! Благодушие. Всепрощение. Кротость. Доброта. Святой отец несколько раз проговаривает эти слова, пока их смысл не находит отклик в его сердце. Рэй тяжело вздыхает, произносит молитву, впитывая костями каждое слово, крестится и, наконец, возвращается в маленькую кухню. Питер всё ещё сидит за столом, допивая остывший чай, когда Рэй присаживается напротив. — Мне очень жаль, Питер, я не должен был так поступать. Маккартни искренне улыбается, говорит, что тоже сожалеет, но Рэй не чувствует мира в своей душе. Покорность и послушание не приносят ему ничего, кроме жуткой бестелесной усталости. Однако Бог думает, что уныние — грех. Рэю от этого только хуже.***
Мигель верит в Бога безотчётно и неосознанно. Верит, потому что никогда не пытался это осмыслить. Рэй верит в Бога, потому что религия — вся его жизнь. Ещё ребёнком он начал как обычный церковный служка, окончил приходскую школу, и в конечном счете его возвели в сан священника. Сомнения — вся его жизнь. Наверное, нет на Земле никого, кто сомневался в Господе чаще, чем его самые преданные рабы. — Я вот подумал, — Мигель впервые за треть месяца говорит не в телефонную трубку. — Ты ведь тоже человек. В смысле, если ударить тебя, то пойдёт кровь… Это могло бы напугать, но Рэй лишь тихо хихикнул в кулак. — Эй, серьёзно, мужик, я проверял. Так вот, если ударить, то пойдёт кровь, и если начать дрочить, то хер встанет. Мигелю никогда не быть оратором. Он строит предложения слишком нелепо, подталкивает к теме слишком топорно, будто сшивает слова белыми нитками. Рэй приподнимает бровь вверх. В его глазах читается ирония. — Я давно хотел спросить у Карима, но как-то всё не срасталось. — Мигель смотрит до смешного серьёзно. — Вы же священники, знаешь, целибат и вся херня. — Ему не хватает слов и практики в общении, поэтому Альварес помогает себе руками. Размахивает ими слишком широко. Рэй боится, что он смахнёт статую Божьей Матери со стола. В основном из-за того, что потом будет неловко продолжить разговор. — Вы же дрочите иногда, да? Рэй думает, что может это признать. Его вера непоколебима, несмотря на те нечестивые вещи, которые он с собой делал. Признание греха — верный путь к его искуплению. — Да. — Колоратка слишком туго сжимает горло, Рэй её оттягивает так, чтобы была возможность дышать. Мигель не удивляется, но перестаёт раскачиваться на стуле. Без лёгкого скрипа в кабинете становится совсем тихо. Странно, почему не тикает секундная стрелка? Рэй бросает беглый взгляд на часы. Сломались. Альварес не успокаивается: — А девушки?.. — Он не успевает закончить. — Нет. — Мужчи?.. — Нет. — Дети? — Господи, Мигель!.. — Рэй повышает голос и даже почти подскакивает от возмущения. — Нет, — говорит уже спокойнее, но всё так же оскорбленно. — Как скажешь, падре. — Мигель безоружно поднимает руки. — Просто спросил. Они молча ждут конца рабочего дня. Комнату заливает благородным красно-оранжевым потоком света. В кабинете священника это выглядит как нельзя к месту. Каждый предмет отливает золотом, а за ним прячутся длинные чёрные тени. Картина, полная подтекста, без режиссёра, без постановщика. Рэй беззвучно молится, а Мигель вспоминает о своём «любовнике». Торквемада вроде как тоже был девственником. По крайней мере, он так говорил. Хорошо, если бы они просто трахались, но этот пидорас привязался со своими чувствами, оттого временами приходилось целоваться. Какая же это насквозь отвратительная история. Мигель сидел на колёсах всё время, пока был с ним. Торквемада вёл себя, как обычный трансвестит: красил ногти, надевал кричащие наряды, пошло закусывал губы и чуть ли не всем вокруг давал ласковые прозвища. — Мигель, пряничек, тебе не кажется, что наши отношения уже не те? Ты нашёл себе другого? — спрашивал Торквемада с елейной приторностью в голосе. — Алонсо, детка, отсоси или отъебись. Мигель много раз называл его «Марица», трахал с закрытыми глазами и абсолютно всегда под чем-то тяжёлым вроде героина. Вещества сделали его почти что овощем. Бывало, в приходе от новомодной синтетики Альварес падал на колени, целовал его руки и просил ещё одного ребёнка, пока не отпускали галлюцинации. Долго Торквемада не продержался: проломили голову в качалке. Он остался жив, но, по-честному, это не жизнь. Теперь ему нужна утка, сиделка и определённый режим.***
С тех пор, как Мигель завязал с наркотой, ему понадобилась двойная доза антидепрессантов. Слишком часто его бросало от меланхолии к истерике и обратно. Сознание рассыпалось. В голове только образы: несвязные, путаные, изломанные. Альварес просыпался посреди слепой ночи, рыдал до спазмов в горле, до мелких серий судорожных вдохов, пока тупая боль в затылке не успокаивала срыв. Затяжная депрессия Мигеля мучила его сокамерников так же сильно, как и его самого. После выбывания Алонсо из большой игры с Мигелем никто не прожил дольше недели. О’Райли, скрипя зубами, выдержал только четыре дня. Хитрый ирландец надеялся провернуть с ним несколько стоящих дел. В крайнем случае пустить его на мясо для затравки, но просчитался — Альварес был ни на что не годен. У Мигеля в камере все стены были изляпаны отпечатками его потных ладоней, брызгами крови, разводами рвоты и спермы — он болел и он излечился. Частично, наверное, но какой путь уже позади! Мигель Альварес попал за решётку ещё в далёком 1997-м. То, что он натворил в «Оз», трудно назвать насилием. Это больше похоже на сопутствующий урон или на вереницу неудач, но даже так ему всё равно нет оправдания. Ради пресловутого уважения он стал одним из лидеров бунта, ослепил надзирателя, посеял столько ненужных страданий и столько неоправданной жестокости. Место в сраной банде латиносов не стоило этих жертв. Месяцы одиночки, побои, голод, отчаяние. Мигель бежал из тюрьмы, как только выпала возможность. Его поймали на границе с Мексикой. В итоге вместо положенных двух он доживает восьмой год исправительного срока. Сейчас всё в порядке. Досрочное освобождение заливает блаженным светом глаза. Надзиратели не суются в камеру чаще, чем раз в обыск, работа у Рэя не требует ни знаний, ни усилий, а новый сокамерник уже как два месяца делит с ним квадраты. — Альварес, тебя начальство хочет видеть. — Надзиратель чуть подталкивает стул Мигеля. — Закругляйся, Макманус ждёт тебя в кабинете. Под возмущённое гудение игроков Мигель сбрасывает карты в колоду. Он говорит, что пропустит кон, но потом вернётся и отыграется. Надзиратель улыбается так, что сразу становится ясно: не вернётся, не отыграется. — Заходи. — Макманус выглядит так, будто до этого несколько часов тренировал мимику перед зеркалом. — Лучше тебе сесть, у меня тут шокирующие новости. Альварес послушно садится на стул, пока Макманус просит офицера подождать за дверью. — Звонила Марица. Просила устроить с тобой свидание. — В кабинете повисает неестественная тишина. — Сегодня. У Альвареса на лице никакой радости или удивления. Только лёгкое замешательство, перерастающее в ступор. Следующие двадцать минут Альварес проводит в своей камере. Мигель не знает, что ему делать, как реагировать… За восемь лет Марица ни разу не навестила его в тюрьме. Марица. Он часто думал о ней. Конечно, не каждый день, но бывало, когда воспоминания накрывали волной, и он никак не мог спрятаться от этой разрушительной силы. Даже после того, как сжёг её фото, Марица осталась жить в его голове. Мигель представляет её в расфокусе, замыленно, почти пиксельно. Он очень долго её не видел. Слишком долго, чтобы могла удержать память. Что он помнит точно, так это её громкий смех, упругую задницу и пухлые губы. Он был самым красивым парнем в целом квартале, а она была самой желанной девушкой. Их пара — местные Брэд Питт и Анджелина Джоли. Столько слухов, сплетен, зависти за их спинами. Он катал её на своей новой машине, она говорила, что любит его. Мигелю не было двадцати, когда всё это закончилось решёткой. — Альварес, если ты сейчас не поднимешься на работу, то я раздроблю тебе ноги дубинкой, и ты не придёшь сегодня к своей девчонке. — Надзиратель требовательно смотрит сквозь стеклянное заграждение. Мигель поднимается с койки и подставляет кисти для наручников.***
Альварес пропускает несколько документов мимо печати, путает цифры на тех, которые не пропускает, ломает две ручки подряд, просыпает коробок со скрепками, а потом случайно сбрасывает звонок от сестры Питер-Мари. — Падре, сегодня ко мне придёт Марица. Я не хочу её избить, я не хочу подъебать себе досрочное, но я охуенно зол на эту суку. — Альварес беспомощно отодвигает бумаги в сторону. Сегодня у него совсем не идёт работа. — Я ждал, когда ты захочешь об этом поговорить. — Рэй садится на стуле ровнее, придвигая его ближе к столу. — Ты не хочешь её видеть? — Я хочу. Она с пятнадцати лет мне нравилась, я, ну… Я как бы был её первым парнем. — Мигелю тяжело даются слова, и Рэй хотел сказать ему, что в этом нет ничего постыдного, но боялся прервать, спугнуть. — Она родила мне сына, но он умер из-за того, что она кололась чаще, чем ела. — Голос ломается. — Блядь, ненавижу. — Мигель поджимает губы от боли, его глаза наполняются влагой, но он не позволяет себе заплакать. У Рэя в зрачках, в мимике читается бездонное сожаление. Мигеля это только злит, потому что именно Рэй добивался от Альвареса отцовских чувств, именно он говорил о семейных узах и прочей ерунде, именно из-за него Мигель признал этого ребёнка, полюбил его. Настенные часы снова заработали — Рэй заменил в них батарейки. Кардинал за один день звонил уже четыре раза: в «Оз» должны перевести очередного священника-педофила. Год назад бостонская газета «В центре внимания» опубликовала расследование, в котором доказано, что по меньшей мере шесть процентов от всех священнослужителей практиковали секс с несовершеннолетними. Скандал вышел оглушительным. Церкви от этого никогда не отмыться. Не передать, насколько сильно это расстроило Рэя. Для того, чтобы служить Богу, нужно быть прозрачным, как стекло, чтобы свет всевышнего мог пройти насквозь, не преломляясь, не искажаясь, прямо к жаждущим. Но эти священники… Католическая церковь подвергается нападкам со всех сторон. Кардиналы говорят, это лишь испытание, посланное Господом, дабы проверить силу людских убеждений. Всё низкое и греховное свойственно мирянам в равной степени, как и служителям церкви. Над этим алчным и жестоким миром порока и беззакония превозносится только Бог и он один, потому что даже ангелы могут оступиться. Рэй молится за всех, чьи души терзают сомнения. Молится за осуждённых священников и за детей, пострадавших от них. Молится за Мигеля.***
Альварес ходит, втянув голову в костистые плечи. У него скованная, зажатая походка, но невероятно красивое тело греческого бога. Мышцы не делают из него перекачанного медведя, нет. Всё проработано именно так, как надо. Мигель очень симпатичный. Настолько симпатичный, что один радикальный ариец переписал на него всё своё имущество. Высокий лоб, острые скулы, нос с небольшой горбинкой и губы красивой формы. Торквемада был счастливчиком, потому что всем остальным приходилось только облизываться на эту красоту. Марица решила встретиться с ним за стеклянной перегородкой. Разумно с её стороны. Она сидела в тёмно-синем обтягивающем платье из шерсти или чего-то похожего. Её буйные объёмные кудри были собраны в тугую косу. Она сильно потеряла в весе. Её бюст больше не притягивает взгляд, а в глазах застыла мутная поволока. Мигель думает, что у неё большие проблемы. В ней больше не жил тот ураган, та стихия. Тихая и кроткая. Она держит спину, как императрица, и это единственное, чем она может привлечь внимание. О дикой молодости напоминают только татуировки, спрятанные под длинными рукавами. Альварес подходит ближе и берёт в руки телефонную трубку. Теперь, когда он может разглядеть её лицо, он видит её тонкую шелушащуюся кожу, на которой заложены мелкие борозды морщин. Она много плакала. — Мигель… — она тихо выдыхает в трубку. — Мигель… — По её лицу катятся крупные слёзы. Они срываются с её острого подбородка и падают росой на шерстяную ткань платья. — Ну-ну, не плачь, детка. — Альварес всегда был слаб на женщин и на их слёзы. — Скажи, зачем ты здесь. Плоская ладонь Марицы неуверенно ложится на разделяющую их стеклянную поверхность. Мигель не торопится повторять то же самое. — Ты ненавидишь меня. Ты, наверное, ненавидишь меня, — голос Марицы треснул от слёз, — но я люблю тебя. Я всегда тебя любила. Я... я больше не могу так жить. Без тебя. Мигель, я пыталась оставить всё в прошлом, забыть про тебя, но я не могу. — Она судорожно ловит воздух и картинно смахивает слёзы с ресниц. Дешёвое представление, но для Альвареса и этого хватит. — Хорошо, ладно. Зачем ты здесь? — с нажимом повторяет Мигель. — Мне сказали, что ты скоро выйдешь отсюда. Когда ты вернёшься, мы ведь всё равно продолжим жить в одном квартале, и я подумала, что мы могли бы всё начать заново. — Марица достаёт салфетки из сумочки и промакивает ими область вокруг глаз. — Марица, ты боишься, что я убью тебя? Думаешь, что как только я выйду из этого гадюшника, то сразу приду выбить из тебя дерьмо? — Альварес медленно поднимается со стула, испепеляюще глядя на девушку. С такими огромными печальными глазами Мигель мог бы сойти за ангела. Он пару раз сам себе кивает головой и собирается положить трубку. — Нет, стой. Скажи, как мне доказать? Он останавливается. — Семейное свидание. Завтра, — Мигель отвечает легко, почти не задумываясь. — Но их же запретили… — Я улажу.