Королевна

— Просыпайся, королевна, — слышит Мила сквозь хрупкую и зыбкую муторную дремоту и зарывается глубже в подушку. — Мила, вставай, — говорит Юра, пока еще тихо и вкрадчиво, не предпринимая активных действий вроде отбирания одеяла и угроз пыток холодной водой. — Вставай, соня. Поднимайся! Она делает вид, что еще не проснулась. Хорошо, что голова повернута к стенке, а то, как в детстве, глупая улыбка на пол-лица спалила бы с потрохами, что она не спит, только притворяется, чтобы ее, как принцессу, отнесли на руках в кровать. Юра кладет руку ей на голову и снова напевает: — Просыпайся, королевна, надевай-ка оперенье, полетим с тобо-о-ой в ненастье… Мила хмурится: что-то знакомое, но тупящий спросонья мозг не может вспомнить. Точно, «Мельница». Она слушала плейлист с русскими песнями из колонок, пока возилась у Юрки на кухне и пыталась приготовить что-то относительно съедобное, а тот поначалу морщил нос и говорил: ну что за балалайка; а потом попросил скинуть ту, последнюю. Она скинула, а Юре, видать, заело. Красивая и печальная, в общем-то, песня дробилась на цитаты и фразы на Случай Важных Переговоров — верный признак, что ему действительно зашло. — Мил, ну правда, опоздаешь же. Я знаю, что ты не спишь. Бабичева разочарованно то ли стонет, то ли воет, то ли рычит, — в подушку, так что голос искажается и понять, каким именно образом она выражает недовольство, не получается, — резко поворачивается к нему лицом, хрипит: — Штирлиц еще никогда не был так близок к провалу, — и сама едва не вздрагивает от того, как грубо, странно и стремно звучит ее голос. Юра тепло смеется и с нежностью гладит одеяльный рулетик с человеческой начинкой, утреннюю куколку, которая десять минут спустя будет носиться по квартире и экстренно превращаться в прекрасную бабочку. Взгляд Милы фокусируется на экране зависшего перед лицом телефона. Раз, два, три. — Что?! Да мне уже выйти надо было! До того, как громко захлопнется дверь в ванную, она успевает услышать насмешливое Юрино: «Мда уж, время срать, а мы не ели». Ну да, ему-то не нужно на эту фотосессию. * В какую из двух светлых голов пришла гениальнейшая мысль — влезть в заброшенное здание, мимо которого они проходили и о котором, без сомнений, уже сложен не один десяток страшилок, — теперь уже не вспомнить. И не тупые подростки же (выросли, просто тупые), и не адреналиновые наркоманы, и не праздные долбоебы, которым заняться больше нечем… Мила не смогла бы объяснить, зачем они туда поперлись. Юра же сказал: «Просто так, лол. Ну, надо же убедиться, что там действительно нет нихуя». Как бы то ни было, сейчас они оба стояли перед обшарпанной старой постройкой и заглядывали в окна без стекол, чтобы примерно проложить маршрут и не вляпаться в какой-нибудь сюрпрайз типа трупов, дырки в полу или собачьей кучи. Наиболее вероятное — бомжачья ночлежка — было одновременно и самым нежелательным. Мила бесстрашно двинулась к входу, но, обернулась назад и, едва переступив порог, споткнулась о какой-то хлам и взвыла. Как она с такой неуклюжестью ни разу ничего не сломала и медали еще завоевывает — большой вопрос. — Ноги не сломай себе, блять, — запоздало говорит Юра и помогает ей подняться. Мила осматривает себя на предмет полученного ущерба: одежда в мусоре — вся, потому что просто запнуться почти на ровном месте мало, надо упасть на живот и растянуться; кожа на колене стесана и кровит. Плисецкий, все еще слегка напуганный, все еще держащий ее за локоть и, достает запутавшуюся в ее локонах… щепку? ветку? Что это, нахрен, и откуда — волосы были стянуты в пучок, чтобы не мешали. Одни вопросы, никаких ответов. Юра усаживает ее, подстелив под попу рюкзак (вот он, джентльмен XXI века, изчезающий вид, ловите его!), и очищает рану влажными салфетками. Клеит цветной узкий пластырь и поднимает голову. Их лица недалеко друг от друга, Плисецкий (ее, вообще-то, парень!) держит ее ногу и ласково проводит шершавым пальцем под коленкой, и он больше не выглядит озабоченным ее "боевым" ранением, и все это — вся ситуация — кажется такой глупо-романтичной, Мила так ждет поцелуя или чего-то подобного, так выразительно смотрит на его искусанные губы, что Юрино: «Ну ты и лошара, как так можно вообще», — провоцирует волну возмущения и болючий тычок в плечо. Как обломал-то, подлец! Бабичева пытается выглядеть смертельно обиженной и оскорбленной, но вскоре не выдерживает и заливается хохотом вместе с ним. Они проходят через все здание, осматривают углы в поисках чего-нибудь интересного, но не находят. И зачем приходили, думает Мила. Впрочем, никаких неприятных неожиданностей больше не случается, на выходе с другой стороны Мила натыкается на двух котят («Месяца полтора-два», — авторитетно заявляет Плисецкий), и они все время держатся за руки. Что еще нужно для счастья? — Что мы будем делать с котятами? — спрашивает Бабичева. — Да как обычно, — пожимает Юра плечами. — Сначала к ветеринару, глистов с блохами погоняем и отдадим. «Отдать» — это значит, что как только Юра опубликует пост в своем инстаграме или твиттере, его верные «ангелочки» уже будут кричать под его окнами, наперебой заявляя о своей ответственности, адекватности и желании иметь питомца. Тем дай волю — с Юриными руками бедных котяток оторвут. И не то чтобы им очень уж хочется кота, дело в том, что кот от самого Юрочки Плисецкого. Естественно, таким животных не доверяли. Доверяли тем, кто писал в личку, уточнял, отдают ли еще котят, мальчик или девочка, делали ли кастрацию или стерилизацию, что со здоровьем, нужно ли покупать лекарства… Юру беспокоила судьба каждой спасенной животинки, Юра перестраховывался — просил фотоотчеты о жизни животных в новом доме, и избранные им люди охотно их предоставляли. Мила давала временным обитателям то Юриной, то ее квартиры милые, забавные или уродские клички, и изредка интересовалась, как там Нигга, Кефирчик или Гав. — Ясно, говорит Мила. — А что, ты хотела оставить? — Да нет. Просто интересно, как это ты с ними расстаешься? Я каждый раз думаю, что ты не выдержишь и оставишь их себе. Сколотишь свой пр-р-райд. — Кот — это тебе не игрушка, — говорит Юра, наставительно подняв палец, — это огромная ответственность. Кота мало завести — его надо воспитать, выучить и поставить на лапы. Мила фыркает. Она так же говорит о детях, когда на семейных праздниках дознаватели ОБР (что расшифровывается как Очень Близкие Родственники, например: невестка кузины внучатого пасынка бабы Сраки и деда Пердеда, дядя-свойственник ее троюродного брата со стороны теть-Йобиного кота Барсика…) пытаются понять, почему она в свои двадцать два (двадцать два!) года все еще не замужем или хотя бы не беременна. «У твоей бабки в твои годы уже трое было!» — заплетающимся языком говаривал любимый дед Пердед, горделиво выпрямившись, словно это его достижение, а не косяк. — Может, пойдем уже? — предлагает Мила. — Ща. Надо похулиганить. Мы что, зря сюда перлись? Юра подходит к относительно чистому куску стены, достает из самого легкодоступного кармана рюкзака черный маркер и размашисто пишет: «ХУЙ». Довольно хекает, оборачивается на Милу, стоящую поодаль с выражением лица, говорящим: «Я его не знаю, я просто жду трамвая». Мила чувствует себя глупо. Очень глупо. Ни адреналина, ни особенных впечатлений. В самом деле, нафига они сюда полезли?.. Юра закатывает глаза и говорит: за котятками, как обычно. Домой к нему идут через парк, Юра несет в кармане толстовки два пригревшихся комочка — рыжий и серый. Мила, разглядывая клеверный браслетик, бормочет: только не Дымок и Рыжик, только не Дымок и Рыжик… Юра водружает ей на голову венок и говорит: «Назови Снежком и Чернышом, иди против системы!» Рыжий Снежок (или серый Черныш) тонко пищит и пытается вылезти из кармана. * Камера щелкает, но Юра умудряется не вздрогнуть и не испортить к чертям все, над чем корпит уже минут десять. Только спрашивает: «В чем дело, Мил?» Она отвечает, что зальет в инсту, чтобы все сучки обзавидовались тому, какой милый, заботливый, многоумеющий, золоторукий и в принципе охуенный бойфренд ей достался. Осыпанный комплиментами Милин бойфренд многозначительно угукает и заканчивает красить четвертый ноготь, аккуратно приподняв большой палец, красит последний, медленно и с опаской водит кисточкой. На его предельно сосредоточенное лицо забавно смотреть, и она смотрит — тайком, делая вид, что залипает в соцсети. Ногти на левой руке удалось кое-как накрасить, а на правой — нет. «Что ж за день-то такой, а? То одно то другое!» — чуть не плача, выплюнула Мила, в третий раз стерев лак. А Юра вызвался помочь. — Знаешь, — она решает все же поделиться своей сегодняшней обидой, — а ведь мне пишут, что ты меня не любишь, а только жалеешь, я тебя отвлекаю от спорта, всякой хуйни типа автограф-сессий. Да и вообще я тебя не достойна. Юра буквально звереет. — Кто? — Твои самые преданные поклонницы. Или фанатки. Как угодно. Но «самая преданная» они добавляют часто. — «Самая верная сторонница Темного Лорда», блядь. — Мила невесело хмыкает, Плисецкий трется щекой о ее плечо и приобнимает. — Не обращай внимания, они просто ебанутые. — Они не только ебанутые, они еще и деятельные. Боюсь, как бы не подловили и не сделали «темную». — Пусть только попробуют! А если серьезно, то ты вечером без меня не ходи, ты со мной ходи. Не выход, на самом-то деле. И есть ли вообще выход из такой хреновой ситуации? Широкая известность в узких кругах не дает им обоим нормальной жизни. Итс попьюларити, бэйби. Юра сопит рассерженно, когда — наверное, Мила не смотрит, Мила сидит с закрытыми глазами и пытается не заплакать — задевает кисточкой кутикулу. И точно, через пару секунд пальца касается ватная палочка, мокрая и холодная. Щиплет — рядом с ногтем маленькая ранка: как обычно, психанула и содрала зубами маленький кусочек сухой кожи. — Это знаешь, как у корейских поп-звезд, — задумчиво говорит Юра. Молчит немного, то ли вспоминая что-то, то ли подбирая слова, и продолжает: — Был у Сынгыля пост. Мол, да, у меня есть девушка, но я вам не певец, мой заработок от вас не зависит, и если вы будете хэйтить и преследовать мою девушку, вы пойдете на хуй. Да и так слышал: двое топовых артистов не стали ныкаться по углам, выложили совместную фоточку — все ебать, шквал говна и пинок под жопу из студии или че там у них. Фирмы, компании. Миле нечего сказать (или, наоборот, хочется сказать так много, что это невозможно выразить словами, — да что там, даже в мыслях сформулировать не выйдет), поэтому она выдает лишь многозначительное мычание. — Неужели они не понимают, что у нас все серьезно? — говорит немного погодя Юра, и у Милы как будто падает с плеч небольшой валун. Ей действительно интересно, почему. Кажется, Плисецкий не давал ей повода думать о том, что их любовь — временно или неважно. Кажется, раньше ее это вообще не заботило. Кажется, она перестала жить 'сейчас' и начала задумываться о 'потом'. Вот так и приходит старость — подкрадывается незаметно, как пиздец, и тихонько, как мышенька. Сначала ты вечно молодая и все такое, а потом отслеживаешь акции в супермаркетах, уродливо плачешь от вида домашней еды, а не чипсов и дошика и — ну разумеется, этого стоило ожидать! — начинаешь задумываться о будущем. — А у нас все серьезно? — спрашивает Мила каким-то не своим голосом. Думает: ну какое палево, боже. Хоть бы он не засмеялся, я же этого не переживу. Юра дует в баночку с лаком, закручивает его и только потом поднимает голову, чтобы посмотреть на нее, как на последнюю дурищу. Загибает пальцы: — Я знаком с твоей мамой — раз. Ты с моим дедом — два. Яков — Яков, мать его! — дразнит нас этой детсадовской песенкой про тесто, жениха и невесту — три. Мне перечислять дальше, или ты сама найдешь доказательства, почему наши отношения точно не являются хуйней? — Кстати про жениха, — смеется Мила, — моя бабан тебя только так и называет. — Во-о-т, — тянет довольно. — А мой всяким теткам: а вот Юрочкина невеста… — На меня уже насели с: «Када свадьба? Када дети? А у вас точно все серьезно?». — А у нас точно все серьезно? — передразнивает ее Юра. Мила возмущается: — Слышишь ты! — Что? — спрашивает, невинно хлопая глазками, Плисецкий. — Ну а вдруг твой хахаль тебя бросит? Кто его знает! — Извини, зай, но "мой хахаль" красит мне ногти, когда я психую и не могу сама. — Любовь, епта. — Да. Именно. Юра теребит шнурки на кофте, кусает щеку изнутри и очень долго молчит. Бабичевой становится неуютно: очень хочется знать, чего он так задумался. Она чувствует на себе пристальный взгляд, оценивающий даже. Спрашивает, в чем дело, получает в ответ: «Да так». Подозрительно. * Мила теряет перчатки. Не то чтобы большая трагедия, но она страшная мерзлячка, а Юрины ей велики. Оттопыриваются, все норовят сползти и почти не греют. …А когда они познакомились, когда Юра только переехал в Петербург, он был гораздо мельче ее — ростом по плечо. А теперь, вон, вымахал — самый настоящий дядя Степа. Который великан. — Ты так вырос, — говорит она. — Когда ты появился у нас на катке, твои перчатки мне на мизинец бы не налезли. Мой мальчик стал совсем взрослым… Юра закатывает глаза и кладет ей на макушку свою огромную лапищу. Вырос. Не только в плечах, но и в голове. Очень изменился. Подростком бы взбесился и полез доказывать, почему «вы не правы, всего доброго» (или даже «иди нахуй, старуха»). А теперь — почти взрослый. Увереннее стал, спокойнее. «Я тоже когда-нибудь повзрослею, — думает Бабичева. — Ух и заживем тогда!» — Мил, — зовет Юра, — а переезжай ко мне. Мила спотыкается на ровном месте. Говорит: — Как внезапно. — Говорит: — О Господи. — И говорит, приложив руку ко рту, как на тех фотках, где девушка растрогана и ошарашена, а парень, стоя перед ней на одном колене, протягивает коробочку: — Я согласна! Нужно выложить объявление о сдаче квартиры. И нанять людей перевезти вещи. Была бы у них машина!.. Наверно, будет еще, чуть позже, но надо-то сейчас! — Я тебя, вообще-то, замуж еще не зову, — цокает Юра, будто прочитав ее мысли, а Мила — Мила цепляется за слово "еще".