Погоня за солнцем
Celtic Music - Wolf Blood Piano & Bassguitar - Rock Стары Ольса - Пагоня
Сэхунн взгляд волчий ловил, держал Кая крепко и не пускал — смотрел в лицо близкое и вспоминал, как можно ещё ближе быть, хотя и сейчас — ближе уж некуда. Кай будто чуял все его помыслы и не шевелился даже: дозволял и вспомнить, и заново привыкнуть к себе, и тяжестью своей насладиться, и телом принять. Сэхунн руку сдвинул, плечо огладил, ладонь на шее горячей отогрел и кончиками пальцев заскользил по лицу, каждую линию резкую повторяя, словно смотреть ему было мало. — Волк... — Сэхунн едва сам собственный шёпот различил, но Кай услышал, по губам губами полными провёл и дал Сэхунну вспомнить их твёрдость, сладость такую особенную, каждую трещинку на обветренной кожице. А после уж Кай забрал себе губы Сэхунна — и губы, и дыхание, и на язык покусился. Сэхунн глаза закрыл, чтобы лучше чуять каждое касание во рту, и как пальцами по ресницам влажным Кай гладил. До хрипло-прерывистого: — Мой. И всё тут. Хоть трава не расти. Его Сэхунн. Волка. — Так забирай, — шепнул Сэхунн в губы горячие, выпрашивая всего один поцелуй, а получил столько, что и не счесть. И в поцелуях терялся, и в желании собственном. Ещё ни разу он никого так вот не хотел. Наверное, люди могли хотеть вот так лишь раз в жизни, потому что попадались на пути Сэхунна те, кто привлекал его взор, но ни с кем допредь ему не хотелось полной близости сильнее, чем с Каем. Когда будто заранее знал и берёг. И сильно хотелось быть вместе настолько, что одним человеком бы стать совсем. Да и Кай вжимался в него, будто о том же думал, будто забраться в Сэхунна хотел и остаться так навсегда. Потому что «мой». Закусив губу, Сэхунн мимо воли чуть выгнулся — чуял остро, как мышцы и кожа натянулись меж ягодиц, дабы плотно охватить Кая, и теперь там ныло легонько и сладко. Тело поддавалось и вместе с тем удержать хотело, и от слабого движения Сэхунн невольно напрягся, сжал в себе Кая крепче. Взгляд устремил в лицо строгое и забыл вдох сделать — глаза у Кая заметно потемнели, и он к Сэхунну прильнул ещё плотнее, словно такое было возможно. — Последний разум с тобой потеряю... Перестань... — Шёпот и слова в поцелуях терялись и хоть слуха Сэхунна достигали, понятнее от того не становились. Кай приподнимался, руки выпрямляя, а Сэхунн за шею его цеплялся, не желая губы его отпускать. На тугом толчке выдохнул и зажмурился, сжался весь, крепче за шею обнял и погасил стон сдвоенный нетерпеливым поцелуем. Кай слегка бёдрами покачивал и собой растягивал Сэхунна внутри, вынуждал вдох сделать и обмякнуть расслабленно, чтобы Кай снова мог толкнуться, собой Сэхунна заполнить обильно, взять и пропитать смятением и истомой сразу. После Кай ускользнул, без себя Сэхунна оставил, языком в рот приоткрытый пробрался и вдох сделать не дал. Узкими бёдрами тёрся меж ног разведённых, вязкой влагой пачкал кожу. Мучил, потому что Сэхунн всё ещё чуял след Кая в себе, его тело чуяло и оставалось для Кая открытым, изменённым, желало Кая вот так, как было. Мука со вкусом мёда, что таял отчего-то не на губах, а в груди, растекался теплом укутывающим, изнутри прорастающим. А Кай шею Сэхунна вылизывал, ключицы покусывал с волчьим рычанием, после и вовсе отпрянул. На коленях стоял и Сэхунна к себе тянул, за бёдра приподнимал. Сэхунн руки раскинул, зажмурился, упиваясь тем, как влажное и округлое меж ягодиц трётся, нажимает всё увереннее, проникает. Кай входил с истязающей медлительностью, будто насыщал собой неохотно или с излишней бережностью. Зато пальцы на бёдрах Сэхунна сжимал с силой, мял плоть податливую до синяков грядущих. Владел и толкался нежно, а руками терзал и к себе тянул жадно, будто отпустить боялся. Сэхунн затылком упирался в шкуру мохнатую, выгибался от жара, что тёк вдоль спины всё неистовее с каждым новым движением, ладонями искал, за что ухватиться крепче, покачивался от толчков неспешно-мягких и дышать пытался воздухом, что густел и нагревался стремительно. Пятки по меху медвежьему скользили и тоже опору найти не могли. Всей опоры и было — руки горячие и сильные Кая да бёдра жёсткие, что вжимались в ягодицы Сэхунна. И движение непреходящее, настойчивое, размеренное, когда Сэхунна Кай не только собой пронизывал, а ещё и теплом внутрь втекал, заполнял доверху, напитывал тягучим удовольствием, от которого кончики пальцев покалывало. И покалывание это ласковой дрожью мелкой по всему телу разбегалось, как кругами по воде, покуда не стало захлёстывать с головой волнами — всё сильнее и сильнее. Кай за руку Сэхунна поймал и в один миг к себе притянул. Вскинуться заставил, удержал, ладонями широкими ягодицы накрыл, подхватил и сжал. Сэхунн воздух ловил губами, мимо воли стискивая ногами бёдра узкие, за шею, от пота скользкую, обнимал и шелохнуться боялся. Сам не знал, то ли страшно отпустить Кая и пустоту внутри почуять, то ли до предела насадиться и уколоть себя болью желанно-лёгкой. — Не бойся... — Кай ключицу куснул и зацеловал, а ладонями смял ягодицы, поддерживая. — Ничего не бойся... Тогда лишь и уразумел Сэхунн, что Кай дал ему волю. Чтобы Сэхунн сам выбирал, как ему больше нравится. И как только Сэхунн это уразумел, щёки сразу и заполыхали. Он носом Каю в шею уткнулся и затих, потому как боязно нарушить цельность их и близость особенную. Словно одно неловкое шевеление могло всё порушить. Кай губами потёрся о его висок, пощекотал кожу смешком тихим и ладонями смял ягодицы, заставляя приподниматься, вверх скользить. Сэхунн сам порывисто опустился обратно, испугавшись, что вот-вот настигнет холодная пустота внутри, когда Кай выйдет из него, покинет. Пусть даже на миг всего, но терять Кая Сэхунн не хотел — хотел чуять его в себе, потому что именно так Сэхунну было правильно и хорошо до умопомрачения. Даже просто сидеть вот так, сжав ногами бёдра Кая и приняв его в себя, было сладко. Всё остальное ничего не значило. Кай сдвинул руки — поясницу огладить, нажать с мягкостью. Сэхунн послушно прогнулся и зажмурился от ощущений, что стали невыносимее. Теперь, когда он прижимался к Каю животом и прогибался в спине, хотелось именно двигаться и жить движением. Он неуверенно приподнимался, застывал и дрожал от отчётливого натяжения мышц, после медленно опускался, вбирая в себя, заполняя себя Каем. Жмурился, когда Кай возвращал ладони на ягодицы, оглаживал и снова сминал, ласкал кончиками пальцев, чуть впивался короткими ногтями, рисовал круги на влажной коже, опять мял, потом проводил пальцем между ягодицами и подушечкой оглаживал натянувшуюся кожу — от касаний этих у Сэхунна всё внутри переворачивалось и дрожало, а движения становились отрывистыми и резкими, скрашенными страстью. И Кая Сэхунну было мало — хотелось больше и жарче. Скоро они повалились обратно на шкуру. Сэхунн улыбался поцелуям и прерывистому шёпоту, плавился от того, что Кай скучал по нему, что он красивый, оказывается, настолько, что Кай съесть его хочет — покусать и съесть. Перепутавшиеся объятия и исступлённые соприкосновения губ лишали разума. Сэхунн трогал Кая руками, тянул к себе, ногами обхватить пытался, вертелся под тяжестью сладкой, стремясь прильнуть навечно. Поддавался и вытягивался от толчков ускорявшихся, губы размыкал для стонов, сдержать которые сил не находилось, и для вдохов, сделать которые всё равно не получалось. Кожа на шее горела — Кай прихватывал её зубами, покусывал, зацеловывал, языком проводил, кадык лаская. Вжимался в Сэхунна, приникал плотнее с каждым мощным толчком, от макушки до кончиков пальцев на ступнях Сэхунна себе забирая. Обуял собой, овладел, уронил в безмятежность бездумную, наполненную лишь радостью и удовольствием бесконечным. Лёгкость и удовольствие всё прибывали и поместиться в Сэхунне не могли — вот-вот хлынуть должны были через край. Сэхунн дышал шумно и хрипло, часто-часто, обнимал застывшего Кая и глаза открыть боялся. Блазнилось, что откроет — и всё исчезнет тут же. Пытался не дрожать, покуда Кай зубами к шее его примерялся: ухватывал осторожно сбоку, где место было самое чуткое, вылизывал, снова ухватывал и без спешки зубы стискивал, в плоть впиваясь. Жжение потихоньку нарастало, расползалось от шеи по груди и плечам, волновало до зыбкой дрожи в животе, накрывало бёдра — Сэхунн чуял остро тяжесть в паху, ноги разводил податливо и выгибался сильнее. В жилах жидким пламенем струилось желание неприкрытое, силы воскрешающее. И Сэхунн смутно догадывался, что будет дальше и почему. Не то чтобы он помнил наверняка, скорее, это напоминало давно виденный сон, но Кай был волком и от человека отличался. И Сэхунн позволял ему кусать себя столько, сколько надобно, чтобы меняться и быть к волку ещё ближе. Быстрые толчки сменялись плавными, дозволяли Сэхунну окунаться в бесконечность и успокаивать себя топким наслаждением после яркого безумия. Ладонями он касался скул твёрдых, губами ловил солёные капельки пота на смуглом лице и старался уместить в себе притяжение и страсть Кая, но плотина из сил и выдержки постепенно разрушалась. Кай кусал его ещё несколько раз, силы вливая новые, но Сэхунн всё равно чуял, как внутри него распускается узел, заполняет и уже откровенно распирает, давит так, что от удовольствия умереть охота. И любое — даже слабое — движение Кая могло в следующий миг разрушить всё, снести потоком мощным, захлестнуть Сэхунна и утянуть на глубину неизведанную. С тихим рычанием Кай укусил снова, после — зализывал ранки, шумно Сэхунну в шею дышал, целовал и снова языком по коже проходился. Пронзил толчком мощным, заполнил доверху и весь свет на Сэхунна обрушил. Жаром плавящим Сэхунна заливало внутри, вскидывало и било дрожью крупной снаружи. Кажется, он кричал, тонул в волнах, что как в шторм поднимались высокими гребнями пенными и хлестали по нему раз за разом. Сэхунн даже не понял, на какой из волн содрогнулся весь, испачкал живот собственный, а волны так и не остановились. Перед глазами пятна плыли, острые зубы на шее не помогали совсем. Сэхунн мог лишь отчаянно за Кая цепляться, чуять его в себе, трястись, задыхаться и позволять всем чувствам разом одолеть себя. Снова и снова. До самого рассвета, робко и стыдливо забрезжившего тонкими лучиками сквозь узкие зазоры между шкурами. Кай гладил его по лицу, шептал что-то, а Сэхунн и пальцем пошевелить не мог. Даже не сразу уразумел, что Кай шепчет: «Мой». И всё тут. Хоть трава не расти. Его. Волка. И Сэхунну надо спеть волку своему колыбельную, иначе не унять силу разрушающую. Весь свет пропитан равновесием. Особенному волку нужны особенное солнце и песнь особая. Есть чёрное, значит, есть белое. Есть Кай, а значит, должен быть Сэхунн. И лишь его колыбельная могла опутать Волка нитью незримой, чтобы сдержать силы поток. Сэхунн прикрыл глаза, запустив пальцы в косицы спутанные. Гладил волка своего по голове и шептал всё тише: — Кай... волк... мой волчик... Сон после напоминал беспамятство тягучее и томительно-желанное, усеянное радостными тенями и неудержимым восторгом. И Сэхунн думать не хотел, как долго спал. Зато проснулся не один — Кай никуда не ушёл и спал на нём, прижав колено левое к бедру, обхватив рукой за пояс и носом в шею уткнувшись. Сэхунн бездумно водил кончиками пальцев по ноге Кая и перебирал волоски густые. Уже и не удивлялся почти, что десница слушается, будто никогда увечной не была. — Могу в волка, чтобы тебе было пушисто, — сонно пробормотал ему в шею Кай. — Не надо. Мне и так пушисто, — тихо отозвался ломким голосом Сэхунн, продолжая оглаживать ногу Кая. Сказал не то, что хотел. А хотел губы Кая на своих. И не удивился совсем, когда поцелуем напоили и в уголок рта лизнули. Удивился Сэхунн, когда пальцами заблудился в волосах гладких и обрезанных ножом неровно. Косицы пропали, и у Кая на голове длинноватые пряди забавно торчали в разные стороны. Почти так же, как в том то ли сне, то ли воспоминании, что Сэхунну подарило посвящение. Кончики обрезанных волос пушисто щекотали ладонь Сэхунна, будто он соболиный мех гладил, каким расплачивались за товары купцы из Гардарики. Меховые деньги. — Волосы почто обрезал? — Обряд. — Кай улыбнулся самыми уголками губ, а в глазах блестящих задорными искорками заплескался смех. Сэхунн за шею обнимал сильную и горячую, а скулы у него горели предательски — додумался, что за обряд. Кай ещё раз коснулся его губ и отодвинулся, шкуру откинул и меч достал — тот самый. Сэхунн зачарованно глядел, как Кай нажимал пальцами смуглыми на смарагды-глаза. Золотая бляшка из меча выпала Каю в ладонь. Сэхунн осторожно принял диск и уставился на обратную сторону, исчерченную линиями ломаными разной длины. Потрогал и принялся пальцем водить, будто наново рисуя. — Карта, — выдохнул с ошеломлением. — Теперь уж точно с пути не собьёшься. — Кай диск забрал и обратно в меч вставил. — Последние Врата? — Девятые. Нам нужно туда. И поскорее. Мать совсем плоха. — Кай огладил рукоять меча, заметно помрачнев. Есть сила, на которой всё зиждется, есть сила, которая рушит, и есть сила равновесия, которая помнит и знает. А Мать плоха совсем. Ей нельзя быть вдали от Врат. Если она погибнет... — Ты Страж, я Волк-Проводник, но Врата и нас держит Мать. Нам давно в путь пора. Врат было девять, а остались только одни. Они слабеют без присмотра. — Кай меч отложил и искоса на Сэхунна глянул. — А если ты разрушишь последние Врата? — Это не так просто. Врата нерушимы. — Но ты уже делал такое. — Делал. — Кай согнул ноги в коленях, подтянул к себе и сложил на коленях руки. — Но это можно тогда лишь, когда злоба равная с обеих сторон, а Волк отрекается от Стража. Если Волк от Стража отрекается, то ничто его уже сдержать не может. Волк превращается в карающий Закон и слушает только Мать. Если Мать прикажет разрушить, Волк разрушит всё, что она велит. Неудержимо и неотвратимо. Удержать и отвратить Волка может только Страж. Страж, от которого не отреклись. — А если Мать... — Если погибнет Мать, Волк и Страж последуют за ней. Врата больше никого сдержать не смогут. Всё смешается, Сэхунн, а так нельзя. Врата уже слабы — их никто не хранит. Но пока ещё есть мы. — Разве нет других Волков и Стражей? — Сэхунн придвинулся к Каю, с надеждой всматриваясь в строгое лицо. — Были когда-то. Может, будут ещё. Но пока есть только мы. — Морем Мрака путь будет долгим. — Ещё дольше после идти сушей. Но если не идти, лучше не станет. А мне хватит и пути. — И Кай тихо-тихо добавил: — Пути с тобой вместе. Счастье дарит дорога к цели, а не сама достигнутая цель. Эти слова Сэхунн крепко запомнил. Повторял про себя, когда Кай вёл его в крепость. Все отводили взоры и держали себя так, будто воевода по-прежнему при косицах, а Сэхунн — с десницей увечной. А ещё в крепость прибыла рагана. Мать. Она ждала их в пристройке, усевшись на груде шкур. Сэхунн подошёл к Матери, повинуясь плавному жесту. Сел перед ней и руку позволил оглядеть. — Кай вылечил, — неловко пробормотал он под внимательным взглядом. — Не вылечил. — Мать головой покачала. — Напоил волчьей кровью и ядом — сила в них. Теперь удар десницей у тебя будет неотразимым, покуда в тебе волчья суть. Отбери её — будет как прежде увечье. Нельзя взять и исправить мирское. Но заменить — можно. Он поделился с тобой, отдав часть. Стало быть, теперь он в чём-то слабее. Сэхунн невольно прижал правую руку к груди и обеспокоенно на Кая оглянулся. Кай смотрел безмятежно, будто так и надо. — И так теперь всегда будет? — с волнением спросил у Матери Сэхунн. Та провела ладонью над свечой, позволила язычку яркому кожу лизнуть и едва заметно усмехнулась. — Как выйдет. Если рука исцелится, всё вернётся. — А она... — Она исцелится, но нескоро.***
Привыкнуть к Матери получалось труднее, чем к Каю. Может, потому что Сэхунн почти ничего не помнил о ней. Но и страха Мать не вызывала, да и оставалась в крепости недолго — в выбранном ею для дома месте она лучше сохраняла силы. — Её связь с Вратами сильнее, — обронил Кай после. — Связь рождает зависимость. Нам проще. Проще Сэхунну не было, ведь на него с немым вопросом смотрел каждый — и венд, и лив, и хирдман. Задавать вопросы вслух опасались, да и Кай часто вертелся рядом, а Кай одним своим видом делал немыми даже отчаянных храбрецов. Сэхунн недоумевал: ему Кай казался игривым и пушистым волчонком. — У него взгляд мечетника, — бормотал Гинтас, а уж в его-то смелости Сэхунн не усомнился бы. После Сэхунн уразумел, что люди кругом чуяли сущность Кая. Ту самую сущность, что долгими ночами Сэхунн оплетал нитью невесомой, удерживающей, не позволяющей разрушительной волне карающей выплеснуться и прокатиться по свету, сминая и комкая всё на своём пути. Сэхунн был Стражем и стерёг, напевая Каю колыбельную каждый миг, усыплял силу ревущую, страшную и лишь ему подставляющую под ладонь уши пушистые, чтоб гладил и чесал. А потом пришли холода, и на заре землю уже побивало инеем, когда Сэхунн вёл Мать, поддерживая под руку, на встречу с княгиней и почтительно слушал. — Ты — жизнь, он — смерть, и танец ваш вечен. Останови танец — всё прахом обратится. Это мудро. В пустоте нет эха, нет звёзд — ничего нет, только голод один. Но если ты споёшь ему, он услышит и будет с тобой танцевать, о голоде позабыв. Волк есть волк, зверь опасный, но ты не бойся — сердце волка держишь в руках. Держи мягко и бережно. Уронишь — и уже не поднять. Сэхунн неловко рукавом слёзы с ресниц смахивал — сам сердце бы Каю своё в руки отдал, вышло бы надёжнее. Ночью волка пушистого обнимал и в мех густой носом утыкался. Не путь дальний пугал, а то, что волк силой делился и себя ослаблял. Из-за нерасторопности Сэхунна. Ранить себя позволил, а платил за него другой. — Прости... — в мех чёрный Сэхунн шепнул. Волк в нос лизнул и фыркнул с пренебрежением, дескать, эка невидаль, для Сэхунна не жаль ни капли.***
На беседы с княгиней Сэхунна не пускали. Видел он её только издали, потому волновался, что там они с отцом нарешают. Всё так тесно сплелось в клубок, что любая безделица, казалось, значила очень много. Ведь если «Ворона» Кай с Сэхунном заберут и в Море Мрака пойдут, отец останется пешим. А много ли радости викингу пешим быть? Лейф хёвдинг в море родился, по морю жизнь всю ходил и в море умереть хотел — Сэхунн знал то верно, потому и заботила его судьба отца и хирда отцовского. Все хирдманы отцовы под одну гребёнку причёсаны, морская кость, а место кости морской — в море. Отец ещё уговорами изводил и Кая воеводу, и самого Сэхунна, дескать, где это видано — в поход морской на зиму глядя? Но Кай оставался непреклонным и непоколебимым. — Время уходит, — так сказал он Сэхунну. — Руке твоей и чутью я верю. Пройдём. — Но выдержит ли Мать такой переход по зимнему морю? — Она крепче, чем тебе мерещится. И лучше в пути полечь, чем ждать конца, на месте сидя. Ночами Сэхунн Кая горячего обнимал и верил ему, каждому слову верил. Нельзя было не верить твёрдости его, жару, поцелуям настойчивым и неумолимым, ласкам откровенным, пламени в крови и счастью от близости их сокрушающей. Сэхунн каждый толчок в себя впитывал, дышал ими, силу в себе чуял, от Кая к нему перетекающую вместе с укусами и семенем, вместе с движением каждым стремительно-мощным. Таял от прикосновений, в струнку вытягивался от ладоней шершавых, которыми Кай его бёдра сжимал и гладил. Сэхунн блуждал счастливым в рычании низком и тихом, волчьем, в шёпоте волнующем, когда губами по горлу беззащитному вместе с выдохами прерывистыми. Тонул в дрожащем мареве, когда границы яви будто плыли и раскачивались вместе с ним от натиска Кая, что в тело его стремился, собой наполнял и всё менял неуловимо и неукротимо. А на рассветах Сэхунн тихо-тихо на ухо Каю напевал, убаюкивал, к себе прижимал, опутывал нитью незримой и одеялом невесомым, сотканным из звуков голоса своего. Пальцами волосы тёмные перебирал, гладил пряди тяжёлые, непослушные, губами виска касался и шептал, волка заклинал и голод усыплял, усмирял пламя ревущее, что в Кае жило. Хранил, как Стражу и полагалось. Хранил с радостью и упоением, отогреваясь подле своего Волка, что от голоса его был тёплым очагом и верность сэхуннову в собственной крови носил. В последний день луны убывающей Сэхунна из рода извергали. Рагнхильд-дроттнинг волею своею отдавала Цвик, который должно было Лейфу хёвдингу из рук Кая воеводы принять. Лейф хёвдинг менял Цвик на «Ворона» и сына, менял жизнь старую на новую. Наследника лишался, но княгиня дозволяла ему остаться, если через лето отыщет Лейф хёвдинг себе невесту и дом выстроит. Если ж не отыщет, то обещалась заплатить по делам и дозволить проход в Миклагард или воротиться в Халогалан с местью. Дело решилось лучше, чем ждали, но гнал Сэхунна отец из рода без охоты. Сэхунн в хирд Кая воеводы пошёл и возврата ему не было из Моря Мрака, гнать из рода надо хоть как. — Как знал, что ещё в ту ночь клятую тебя потерял, — сокрушался отец. — Думалось, что лишь рукой твоей откупились от богов, а поди ж ты... Всего тебя забрать решили. — Не говори так. С Каем мне будет хорошо. И с рукой тоже хорошо всё. — Вижу уж, но то всё ворожба. Не может рука за ночь исцелиться. А от ворожбы добра не бывает. — Ты сам говорил, что ульфхеднар зла не принесёт. — Говорил. — Лейф хёвдинг умолк и вздохнул. — Отец, ты меня не ждал — я сам пришёл и попросился к тебе, как мать завещала. Легко пришло и легко ушло. Не тоскуй попусту. А за науку и заботу моя благодарность тебе не пройдёт. На том и сговорились. После отец вытянул лёгким деревянным мечом Сэхунна по спине при всём хирде, обувку отобрал да велел идти прочь босым. Следы, что остались от сэхунновых ног, новыми мётлами замели, чтоб никто в них не вступил, а мётлы после спалили в костре. Так Сэхунн босым к Каю и пришёл, босым и в простых некрашеных портах и рубахе. Только руки при себе были, сам Сэхунн да меч волчий — весь скудный скарб. Но Кай забрал его и таким — безродным и нищим. Сэхунн задохнулся, когда подхватили, обняли крепко и в чан дубовый отправили — греться, чтоб не застыл. Горячая вода обжигала, но куда сильнее жгли губы и руки Кая — он взял Сэхунна прямо на полотне чистом у чана с водой остывающей. Даже куснул разок, чтоб уж точно хворь никакая не пристала, а после волком стерёг сон Сэхунна и грел горячим боком пушистым. Покуда Кай передавал Цвик Лейфу хёвдингу, Сэхунн смотрел за «Вороном». Следил, как на катках вытягивали отяжелевший остов из воды. После отбивали всё лишнее, что само в воде пресной не отошло. Доски ясеневые проверяли, прошивали наново смолёными еловыми кореньями. Сэхунн самолично проверял упругость досок: какую течь дадут, какой удар выдержат, какая гибкость, нет ли вредителей пакостных. Молоточком сосновым киль простукивал и слушал каждый звук. Местные умельцы парус проверяли и чинили, шили запасные. Вёсла тоже глядели да люки гребные осматривали, подновляли. Кай иногда заявлялся: вертелся всюду любопытным волчонком, нос совал, вынюхивал, расспрашивал — до всего ему дело было. — Ты же говорил, что веришь мне, — шептал сердито Сэхунн, когда никто не смотрел на них, и Кай преступал черту дозволенного. — Верю, — выдыхал ему Кай на ухо и плотнее прижимался бёдрами к ягодицам, тёрся, обнюхивал по-волчьи чутко, опасно и сладко. — Я на снекках всегда ходил, и, думается мне, есть разница. Тебе надо меня научить. Сэхунну смешно становилось от таких слов, потому как диким казалось, что Кая надо учить чему-то. И что Кая может учить он, Сэхунн. — Мой... А вот с этим поспорить было трудно. Кай штормом налетал на Сэхунна, а штилем становился на расстоянии. Вот в общей зале за столом сидел особняком и будто ничего не замечал, погружённый в думы, почти не глядел в сторону Сэхунна. При воинах тоже проходил мимо или беседу вёл, будто Сэхунна рядом не стояло. Не глядел, но видел всё, словно с Сэхунна глаз не спускал. А после, когда оставались они вдвоём, спрашивал за всё: штормом сметал, трогал везде, путал до смятения восторженного, подхватывал, как щепку, кружил так, что у Сэхунна дух захватывало. Это было как разбежаться изо всех сил и с утёса самого высокого сигануть, чтобы полететь ленивым волнам навстречу и камней острых, смертельных избегнуть. Сэхунн думал, что он ничтожно мал, и этот шторм разметает его, убьёт жестоко, разорвёт в клочья обилием чувств. Но нет. Шторм опустошал и оставлял Сэхунна на томных волнах крошечной лодочкой счастливой. И Сэхунн чуял себя живым больше, чем допредь. Гладил волка, руку протягивал, дозволяя языком проводить по пальцам и запястью, жмурился, когда влажным носом утыкался волк в шею и ключицы нюхал. За время, потраченное на подготовку «Ворона», все попривыкли, что Сэхунн распоряжался, что и как делать. Многие воины ещё не видели его в деле и не знали, хорош ли их кормчий, но вот Сэхунна вторым после Кая признавали без споров. «Ворона» спустили на воду за пару дней до первого снега, и Сэхунн улыбнулся, всем телом уловив лёгкий ход. Дерево просушилось достаточно, чтобы стать легче, но не потрескаться. «Ворон» дышал бортами на волнах совсем как живой, по гребням стелился упруго. На таком корабле и в Море Мрака хоть сейчас можно. После на «Ворона» грузили запасы в дорогу и товары, чтоб в дороге обменять. Принесли и полые дубовые трубки с меховыми деньгами, закрытые деревянными кругляшами и воском запечатанные. Отгородили на носу под навесом каморку, туда меховые деньги и сложили да топчан устроили для ночёвок. А как первый снег выпал, так стали решать, кому какое весло перепадало. Решали сравнением мужей, и в тот вечер в общей зале хохот, крики и смех не смолкали. Сэхунн грудью на стол ложился — Гинтас и Гард сцепились за носовое весло, позабыв, что весло носовое не одно. Ещё и оба едва-едва понимали друг друга, а бывалые воины дурачились и толковали речи всяк как хотел, путая двух спорщиков и того больше. Даже Турин снизошёл к веселью и самолично ввязался «толмачом» в перебранку. Сэхунн слушал и хохотал со всеми, пока не встретил взгляд волчий. Кай откинулся на высокую спинку, спрятав лицо в тенях, и смотрел на Сэхунна прямо и пристально. Немо звал как будто. Губы облизнул лениво и глаза чуть прищурил по-хищному, а потом взглядом сполз на губы Сэхунна. Словно поцеловал наяву. У Сэхунна жаром по щекам плеснуло, а на кончике языка заиграл лесной вкус пряный. Он промямлил Гарду, что голову остудить надо, сполз с лавки и удрал в малый двор в чём был. Стоял под снежинками, что кружились в безветрии и без звука единого на остывшую землю ложились, дёргал за ворот и жадно вдыхал морозный воздух. Холод сначала покусывал за кончики пальцев и скулы, смелел потихоньку, пробирался за ворот, тягуче сползал по спине до самой поясницы и сжимал за бока. Сэхунн задохнулся и зажмурился крепко-крепко — к спине горячее приникло, руки сильные за пояс обхватили. Твёрдыми губами по шее, выдохом долгим. Сэхунн глаза открыл и сглотнул — перед глазами у него покачивался камень на кончике плетёнки. До боли знакомый камень. — Возьмёшь? Он робко потянулся, неловко сжал в ладони зелень искристую, прозрачную, после медленно пальцы разогнул и повернул ладонь, чтоб на свет от факела поглядеть — сквозь. В камне всё так же блазнился Сэхунну бегущий волк. Его волк. Вновь сжав камень в руке, Сэхунн повернулся в объятиях горячих, приник к Каю и в лицо заглянул. Улыбка таилась в уголках рта, в глазах блестящих. — Уже скоро... Не жаль? Улыбка погасла. Кай медленно провёл большим пальцем под нижней губой Сэхунна, погладил. — Жаль. Эта земля была доброй ко мне. И здесь я тебя встретил. Но нельзя останавливаться, преодолев всего одну вершину. Нужно идти к новой. — Мать прибудет завтра? — К началу пути. Забудь об этом пока. — Кай тронул губами подбородок Сэхунна. — Ты мой, а эта ночь, последняя, — вся наша. Сэхунн дозволил себя увлечь в тепло, уронить в меха, исцеловать всего, пока одёжу снимали в четыре руки, дозволил забрать и мучить сладко. Пил дыхание Кая поцелуями и ловил горьковатый воздух, напитанный воском растопленным, терялся в пятнах света от язычков пламени, венчавших свечи. Привыкнуть к этому не получалось совсем. Каждый раз как первый. И только Сэхунн думал, что готов снова к шторму, так сразу и обманывался. Медово-смуглый Кай ластился к нему, змеёй в объятия вползал, тихо волком рычал и ладонями сразу везде трогал. Показывал, что его. Всё — его. Отрастающими волосами шею и грудь щекотал, губами и зубами помечал, оглаживал ладони Сэхунна на своих широких плечах, крепко держаться дозволял и вместе с ним по шкурам кататься. Сэхунн ухитрился свалить Кая на меха. Коленями сжал бёдра и удержал за запястья. Тяжело дышал и смотрел сверху вниз на вытянувшегося на шкуре Кая. Озорные искорки под густыми ресницами, кончик розового языка меж губ проблеском соблазна, тёмная ямочка на подбородке упрямом и тяжёлой волной чёлка, что прятала крутой лоб. Кай смотрел чуть насмешливо и лежал спокойно, показывая, что можно и не держать — не сбежит. Взволнованно губы облизнув, Сэхунн сторожко пальцы разжимал, вёл кончиками самыми по рукам сильным, по плечам гладил дрожащими ладонями, зачарованно глядел на ключицы, прикасался едва-едва. Пробовал на жёсткость мышцы на гладкой груди. Долго медлил, покуда осмелился тронуть маленькие тёмные соски, а затем ладонями по бокам твёрдым провести и плоский живот напряжённый огладить. Под гладкой медовой кожей там пылал жар. Кай не шевелился, смотрел только с живым любопытством. Даже не дрогнул, когда Сэхунн до густых завитков в паху добрался и уставился на толстый крепкий ствол. Сэхунн пересохшие губы облизнул снова, неуверенно охватил ладонью твёрдость горячую и дыхание затаил, пальцами чуя растущее напряжение. Ладонь заполняло ощутимо текучим жаром как будто. А Кай лежал всё так же спокойно, ошеломляя Сэхунна сдержанностью и позволяя трогать себя, узнавать. Сэхунн немного сдвинул ладонь и сглотнул, привыкая к мысли, что всё это вот вполне в него помещалось да ещё и блаженством поило. Узкие бёдра под ним почти закаменели от напряжения, а живот у Кая стал жёстким как дубовая доска. Выдох прерывистый — и Сэхунн растянулся на шкурах, обмяк под Каем и вдох сделать забыл. Срывающимся голосом в губы настойчивые признался: — Красивый... Тихий смешок растаял между ними. — Для тебя. Это для тебя. Ты видишь. Сэхунн за плечи Кая широкие держался и ловил поцелуи губами, скулами, шеей. Вертелся, покуда не подставил под поцелуи плечи и спину. Замер тогда и тихо застонал от блаженства мягкого, чуя губы, что трогали шею и касались после кожи меж лопатками. Кай целовал и целовал, слегка покусывал, оглаживая ладонями бока и бёдра. Сэхунн сам не понял, как ноги раздвинул, прогнулся и приподнял бёдра выше, выдохнул и прикрыл глаза — Кай накрыл ладонями ягодицы, огладил неспешно, согнул пальцы и мучительно медленно смял упругие округлости, раскрывая Сэхунна для себя, чтобы потереться там — между, слабо толкнуться, надавливая и откровенно намекая, что хочет войти. Вжавшись лицом в густой мех, Сэхунн дышать пытался. Ждал. Умирал, покуда Кай губами пробовал его поясницу и неторопливо вдоль спины поцелуями мостил себе путь, чтобы в конце этого пути укусить между лопатками и влить в жилы пламя. У Сэхунна всё плавилось и горело под кожей. Тело становилось податливым, мягким, чутким. Сэхунн чуял не то что малейшее движение воздушных потоков, а даже танец язычков, венчавших свечи. Прикосновения же Кая — даже самые невесомые — сокрушали его, сметали, ввергали в радость бесконечную и удовольствие тягучее. Он мычал глухо, вжимаясь лицом в мех. Кай стискивал ладонями его вскинутые бёдра, накрывал ягодицы пылающие, раздвигал их и прижимался к краям нежным, толкаясь легонько-легонько. Дрожать заставлял. Желать заставлял. Заставлял Сэхунна просить и подаваться навстречу, чтобы получить всё без остатка. Сэхунн коленями упирался и ягодицами к бёдрам жёстким прижимался, цеплялся пальцами за густой мех и дышал хрипло, единеньем наслаждался, покуда Кай языком по коже на спине его проводил и за бёдра крепко держал — до синяков крепко. Сэхунн дрожал и пытался не думать, что для Кая на вкус он сладкий — Кай сам говорил. Хотя неважно, Сэхунну всё равно нравилось чуять на коже язык Кая, губы, дыхание — всё. Зажмурившись, он покачивался неспешно от плавных движений и всё сильнее цеплялся пальцами за густой мех. Кай прижимался к нему, отстранялся и возвращался. Двигался внутри него, усиливая жар, вытапливая влагу из тела, что каплями на коже дрожала. Каждый новый толчок взращивал чуткость и заставлял Сэхунна отзываться с большим и большим пылом. Кай как будто пробуждал его тело, заставлял распускаться и цвести буйным цветом. Останавливался внезапно, целовал в шею, плечи, спину, гладил ладонями по бокам, ласкал живот, бесстыже меж ног расставленных проводил, дразнил кончиками пальцев промежность, трогал бёдра, ягодицы мял, подушечками нажимал меж ягодицами, обводил растянутые крепким стволом края, поглаживал и вновь толкался, проникая глубоко и насыщая собой настолько, что сдержать дрожь Сэхунн никак не мог. И всё больше блазнилось Сэхунну, что они с Каем волшбой занимаются, зачаровывают явь вокруг себя, рассыпают искорками блаженство, невозможное на свете этом. Рвут ткань бытия и впускают в этот свет нечто чудесное. И Сэхунну хотелось попасть туда, где этим чудом пропитано было всё, каждый сладкий миг. С Каем вместе. Сэхунну хотелось, чтобы Кай забрал его туда навсегда. Насовсем. Чтобы только они двое и эти чары — до скончания времён. — Мой... — Пламенным шёпотом вдоль спины, губами, языком. Сэхунн сильнее в мех вцепился, уплывая вместе с ритмом учащающимся и ускоряющимся движением. Тихо застонал, когда острыми зубами — меж лопатками, но вместо боли — жаром и струящимся сквозь тело восторгом... Уснуть после Сэхунну так и не удалось. Накопив довольно сил, чтобы приподняться на локте, он оглядел удобно устроившегося поперёк шкуры Кая. Тот уложил голову ему на живот и согнул ноги в коленях, чтобы пятки не сползали с меха. Вроде бы дремал. Сэхунн осторожно тронул бедро, огладил, перебирая пальцами густые волоски, накрыл ладонью колено и позволил ей проскользить от колена к лодыжке, потом медленно повёл обратно к колену, поколебался, но коснулся крупной мышцы на бедре. Гладил, затаив дыхание. Кай лениво приоткрыл один глаз и тихо фыркнул, но отодвигаться не стал. А Сэхунну было сладко. Не волчий густой и длинный мех, но тоже пушисто и гладить приятно. Осмелел достаточно, чтобы поворошить волоски на внутренней поверхности бедра. Кай томно потянулся и повернулся на бок, придвинув ногу к Сэхунну ближе, зажмурился довольно, когда Сэхунн приласкал голень. — Пытаюсь привыкнуть, что уже почти... — Сделать будет проще, чем думать об этом. Сам увидишь. — Кай немного сдвинулся, пощекотав кожу на животе Сэхунна отрастающими волосами, щекой горячей прижался. — И с тобой буду я. Всегда. Что бы ни было. — Это ты уже говорил. А потом отрёкся. — Сэхунн невольно охватил ладонью тонкую лодыжку, словно удержать попытался. — Я сделал то, что должен был сделать. Но это долг. А ты — это ты, а не долг. Мне всё равно, насколько это глупо и опасно, я просто всегда буду возвращаться. Ты — мой. Сэхунн хотел спросить, может ли Волк найти другого Стража, но не спросил. Ответ пришёл на ум сам: да, Кай мог найти другого Стража. Волк видел всё вокруг иначе. Видел людей иначе. Волк мог найти кого-то подходящего и укусить, влить часть своей силы. Но Кай не стал искать другого. Он к Сэхунну вернулся, потому что Сэхунн не отрёкся от него, держал верностью. — Иногда мне кажется, что ты чудовище, что пришло с иной стороны. — Может быть. — Кай сомкнул веки и слабо улыбнулся. — Но ты меня не боишься. Ты сказал, что я красивый. — Настоящее чудовище и должно быть красивым. Чем красивее, тем опаснее. Кай вскинулся, придвинулся ближе и заглянул Сэхунну в глаза. На миг примерещились острые клыки у беззащитного горла. — А я очень красивый? — Горячий шёпот обжигал губы, но Сэхунн всё равно не боялся. Совсем. Он видел солнечные отблески в глубине волчьих глаз, озорные искорки и неуклюжесть волчонка, что только учился твёрдо стоять на лапах. Он помнил волчонка, запутавшегося в силках. Помнил тугие жилы, поранившие лапу, помнил влажный язык, коснувшийся ладони. — Не уходи, — шепнул Сэхунн, обняв Кая за шею. — Не уйду, не брошу и никому не отдам. — Кай шутливо зарычал Сэхунну в шею и слегка покусал. — Мне стыдно, — признался Сэхунн после короткой возни и дурачеств. — Стыдно предаваться праздности, и что мне так хорошо. — Это ненадолго, — вздохнул Кай, снова укладывая голову Сэхунну на живот. — В пути на праздность мало что останется. Но пока это можно — пусть стыдно тебе не будет. — А что потом? Вот доберёмся до Врат, и? — Если доберёмся. — Кай провёл пальцами по боку Сэхунна. — А если доберёмся мы, то доберётся кто-нибудь ещё. Ну и покуда неясно, что там. — А там что-то может быть? — У Врат всегда что-то есть. Что-то с той стороны. Когда-то Волки провели сквозь Врата много людей. Наверняка остались следы. И их иногда находят. Потому... У Врат может быть что угодно. Но ты не бойся. Ничто не вечно. И Врата — тоже. Когда-нибудь я найду путь и приведу тебя домой. Просто иди за мной, Сэхунн, и я приведу тебя туда. Сэхунн молча к Каю посунулся и обнял порывисто, крепко прижал к себе, носом в волосы густые уткнулся и непослушными губами шепнул: — Я уже дома, глупый волчик. И снилось Сэхунну, как он бежал вслед за волком по лунной дорожке во мраке, а в пятки упруго толкала пустота. Страшно не было. И упасть Сэхунн тоже не боялся. Смотрел на чёрного волка в круге луны и бежал за ним путями нехожеными сквозь явь, навь и туман дрожащий, неверный. Ткань яви звенела и рвалась. А Сэхунн держался за нити незримые, что с волком его связывали, и бежал без устали. Сэхунну было всё равно, куда волк его вёл и как далеко. Он просто верил. Потому что сам путь — вместе — дарил счастье и радость неудержимую.***
«Ворон» прощался с берегом на рассвете позднем, осеннем. Иней искорками мигал повсюду в свете просыпающегося солнца. Сэхунн глядел, как Кай помогал Матери сесть, укутывал в шкуру тёплую, а после Кай стоял на носу — без плаща. Сэхунн видел его спину прямую, напряжённую, да всё ждал, когда же Кай обернётся. Но Кай не оборачивался и не смотрел на Цвик, что оставался за кормой. Не смотрел на провожающих. Кай смотрел только вперёд — на стылые и вязкие от холода осеннего волны. Сэхунн пальцами гладил тёплую от его ладоней сосновую рукоять и плавными движениями правила вёл «Ворона» вниз по течению. Три дня всего — и ветер морской натянет парус, погонит «Ворона» вслед за солнцем к Морю Мрака. Мимо Рюгена, мимо Датского Вала, мимо холодных песчаных берегов — прямо во владения Мирового Змея, где перекрёсток путей в девять миров. Но Сэхунн не боялся. Подле ульфхеднара в нём рождались сомнения в могуществе богов. Да и помнил он, что однажды Одина сгубит именно Волк, родич Мирового Змея. Река несла «Ворона» бережно течением уверенным, и Сэхунн ослабил руку на правиле, оглянулся. Цвик пропал из виду, и подумалось, что вот теперь — всё, конец. «Нет, солнечный. Это только начало. Самое начало». Сэхунн поймал пристальный взгляд Матери — как в омут провалился. Губы её не двигались, но голос её Сэхунн слышал ясно и мимо воли искал ощупью плетёнку с прозрачным зелёным камнем, где волк бежал тенью стремительной за солнцем к самому закату. Сэхунн знал, как оживить ключ этот и как карту читать, в мече спрятанную. Девятые Врата ждали его, звали. Взором Сэхунн нашёл Кая на носу — тот рукой обхватил носового дракона и смотрел в закатную сторону, будто принюхивался. Быть может, тоже слышал зов, пронизывающий плотный и чистый холодный воздух. А Сэхунну блазнилось, что как во сне он бежит вслед за волком чёрным по лунной дорожке, а под ногами упруго звенит пустота. Пускай начало — Сэхунн каяться не собирался. Ещё под крылом мамы и после, в Халогалане, он грезил долей славной да подумать не мог, что встретит Волка и поведёт «Ворона» через Море Мрака. Разве кто-то допредь такое делал? Никто. Сэхунн будет первым, и мало какое дело сравнится с этим в славности. Кай обернулся наконец, прикипел взглядом к Сэхунну. И Сэхунн чуял его взгляд на лице своём, на коже — поцелуями тёплыми как от лучиков солнечных. «Иду за тобой и всегда буду идти. Веди, Волк, и будь что будет. Я уже дома и с тобой ничего не боюсь». По твёрдо очерченным губам скользнула тенью улыбка быстрая, после Кай вновь ухватился за дракона на носу и бросил в волны горсть желудей. Обычай. Говорили, коль море добрым будет, то вернёт дар в конце пути, и даже течения в Море Мрака тому не помеха. Но если море и не вернёт да потреплет «Ворона» всласть, дар всё равно добром обернётся пусть не для каждого на борту, но хоть кому-то милостью аукнется. Вина-река дар в море отнесёт вместе с «Вороном» и подтолкнёт в корму мягко... Сэхунн щурился от мелких капель, летевших в лицо, и взором Кая держал. Не отпускал. Волк бежал за солнцем — на закат, к самому небокраю. Волк бежал за солнцем, и Сэхунн бежал вместе с ним в погоне на запад, сжимая в ладони ключ от Врат из застывшей крови волчьей. Сэхунн бежал вместе с волком. Пальцы на правиле дрожали мелко, и Сэхунну полететь хотелось птицей, будто только об этом он и грезил всю жизнь — бежать с волком и ловить ускользающие за небокрай лучи солнечные, любоваться гордым очерком волчьим в лунном круге, слушать песнь волчью и петь волку колыбельную, запуская пальцы в мех. Руки у Сэхунна дрожали всё сильнее от радости горячей. Волку он нужен. Волки не убивают без разбора — только тех, в ком кровь дурная. Волки не предают, если полюбили. Если волки признают кого-то, то всегда помнят и возвращаются. Бесценный дар волчий. Сэхунн бежал за солнцем и улыбался, а на лице мешались капли студёные и горячие. Счастливые, как веснушки, подаренные Сэхунну Морским Владыкой загодя, будто тот знал, чем всё обернётся. У Сэхунна в ладонях звенели нити, что меж ним и Волком протянулись. — Чтобы плавной рекой стелился твой бег, Чтоб волчий смарагд никогда не поблек, Я спою тебе ветром, волчик, Спою тебе, волчик мой... Всегда буду петь, — шептал Сэхунн беззвучно клятву, в которую превратилась виса сама по себе и вопреки всему. На него смотрел Волк и слушал, ловил на носу «Ворона» каждое слово, недозвучавшее на корме. Слушал и слышал. Его Волк. В начале их пути. Вдвоём. Вместе теперь. Отсюда до небокрая, что недосягаем, — вместе.