Заживо

Способность шевельнуть рукой возвращается раньше возможности вдохнуть. Выход из коматозного обморока всегда непроизвольный, поэтому кисть дергается в сторону, проходится пальцами по ощетинившемуся дереву, сдирает кожу и покорно замирает. Джим широко открывает рот, судорожно втягивает воздух, почти глотает его, пьет, но не может напиться. Рецепторы не сразу улавливают тлеющую холодную сырость вокруг; сейчас она успокаивает, стелет внутри кружевную скатерть. Мужчина дергается вверх, чтобы подняться, но почти тут же падает обратно, гулко ударяясь головой, кажется, теперь оставляя на острых неровностях-занозах клок волос. Последующая реакция незамедлительна. Вы видели когда-нибудь проткнутую крюком, а затем выволоченную на берег рыбу? Джеймс дергается, снова прикладывается лбом, локтями, бьет ногами в стенки, которые, кажется, везде. Не получается, никак не выбраться. Истеричный выкрик, задушенный, почти заплаканный; инстинкт самосохранения орет дуром, усугубляя панику. В одно движение взметнувшиеся ко рту ладони – заставить себя замолчать, заставить почувствовать собственное тепло. Значит, живой. Значит, уже есть за что зацепиться. Мориарти слепо моргает. Мокрая пелена на глазах спадает тут же – просто непроизвольная реакция на страх, она привычная, но вот зрение не возвращается. Брюнет давит пальцами на глазные яблоки, зажмуривается и почти что смеется – сиреневые точки, абстрактные круги, вьющиеся дуги, значит, не ослеп, значит, просто темнота вокруг, кромешная темнота. Дыхание успокоить не получается. Гребанная паника. Джим дышит быстро, шумно втягивая, судя по окружающей влажности, чистый Лондонский туман, сдерживает рвотный позыв из-за так же сдерживаемого кашля, и сильнее давит рукой на собственные губы. Ободранные пальцы нестерпимо чешутся, будто муравейник под кожей, подрагивают, но брюнет упрямо ведет ими в сторону, перебирает по воздушным струнам, пока не натыкается на преграду. Осторожно, будто та пропитана синильной кислотой, просто подушечками пальцев по поверхности. «Дерево. Не отшлифованное и не сухое», - это не мысли, это фундамент для анализирования. – «Выше на три десятка сантиметров – стык; судя по раскалывающейся голове и зудящим стопам – таких стенок здесь шесть. Коробка. Это…» Новая волна ужаса скручивает желудок, выламывает ребра; хочется просто харкать кровью и рыдать, роняя соленую жидкость исключительно с губ, пусть течет через сжатые зубы, сушит трахею. «Гроб. Я в гробу». Мориарти морщится, не позволяя себе отвлечься на шепот гениального разума, который упрямо твердит о нелогичности – нельзя быть в гробу, если ты еще жив. В астральные проекции мужчина не верит, летаргический сон пережить не позволит здоровье. Надо постараться вспомнить. Хотя нет, плевать на причинно-следственные связи, не время искать акул, которые оторвали шматки мяса от наглотавшегося морской воды тела, нужно вывернуть поток мыслей наизнанку, чтобы найти выход. Мужчина ощупывает карманы – телефона нет, только ключи от машины, смятая салфетка и зажигалка полковника, на кой-то черт утром утащенная… Моран. Черт, Себастьян не сможет не заметить пропажи своего главного плаца для внутривенного Ада, а животное чутье поможет отыскать потерянное даже на дне Северного Ледовитого океана. Спасительная, успокаивающая утробным рычанием мысль перебивается собственным испуганным криком. С левой стороны, где-то в районе собственного бедра, слышится приглушенное постукивание. Отравленный липким ночным кошмаром разум насчитывает одиннадцать ударов. *** Себастьян давится кашлем, который вот-вот повлечет за собой вдох полной грудью; попытка сдержаться не увенчивается провалом – мужчина спокойно опускается обратно, сокращая внезапные два-три сантиметра до жесткого лежбища. Первым делом стрелок принюхивается – мало ли, где он лежит сейчас, в воздухе может быть любая отрава. Пахнет сыростью и землей. Первая догадка отдается колокольным звоном в ушах – похороненный заживо? Чушь. Нужно проверить. Теперь открываются глаза – никогда нельзя шевелиться, если не уверен, что к твоим конечностям не привязаны нити, соединяющие еще живого тебя с чеками от гранат. Но вокруг темно, как в Аду; стрелок почему-то уверен, что в его Преисподней будет только слепота, чтобы зверь не знал, куда бежать, чтобы не смог отыскать выход. Моран медленно ведет обе руки себе на грудь, внимает каждому шороху со стороны до тех пор, пока большие пальцы не соприкоснутся друг с другом. Кожа не отдает мертвецким холодом, значит, живой, не раненный, кровопотери нет. Голова нестерпимо кружится, а во рту пустыня с привкусом вчерашней блевотины. Блондин облизывает ссохшиеся губы, но слишком быстро, нервно, с головой выдавая самому себе панический приступ. На прощупывание саркофага вокруг уходит пара минут. «Черт, черт, черт. Это слишком похоже на гроб», - мысль сдавливает желудок новым приступом тошноты. Стрелок прикладывает обе ладони к лицу, давит в попытке стереть вырвавшийся за пределы разума страх. В армии его учили подобному, голос командира отдается выгравированным на задворках сознания мануалом – нельзя позволить себе срыв, от этого участится дыхание, может начаться кислородное голодание, а затем смерть от невозможности сделать вдох. Тигры не умирают как рыбы, это низко и недостойно. Мужчина медленно приходит в себя. Под головой липко и влажно, сгусток жижи с металлическим запахом уже стал напоминать вязкую трясину, но рана больше не кровоточит. Удар вспоминается защемившей болью; завтрак в задрипанной кофейне, переговоры, растерянность в глазах Джима, тонкий шприц в его плече, собственный резкий подскок, а затем оглушающее неведение. Гребанные американцы, что за стиль такой, словно в средневековых сказках, имеющих жуткий конец. «Черт, Джеймс». Себастьян морщится внезапному озарению. Паника усугубляется совершенно внезапно; отставной военный понятия не имеет, что сделали с Мориарти. Просчитать, вычислить возможный ход мыслей тех шавок не выйдет, разум у снайпера работает несколько по-другому, психология – не его конек, вот опереться на факты, расчертить дальнейшую схему – завсегда пожалуйста, но домысливать уже случившееся, строить теории, основанные на догадках и домыслах – это прерогатива брюнета, в их тандеме роли распределены очень четко, границы обусловлены не просто красной линией, а металлическими заслонками такой толщины, что никакая радиация не заставит клетки мутировать и пожирать друг друга. Внезапный шум заставляет вскинуться против воли. Моран приглушенно рычит, злясь на самого себя – теперь голову как-будто тисками сжали, боль обволакивает с обеих сторон, но та, словно машинально, начинает анализировать. «Если закопали заживо, значит, на глубине не менее трех метров. Скорее всего на кладбище, это символично. Земля здесь сдохшая, никакой блядской живности. Звук, похоже, совсем близко, рядом, вплотную…», - рука двигается, опережая желание хозяина. Одиннадцать ударов вторят стуку сердца, воссоздавая азбукой Морзе четыре буквы, - «Джим». *** Брюнет поджимает дрожащие губы. Все же это очень тонкая издевка; у мужчины давно обусловленная еще детскими страхами, сумасшедшая клаустрофобия, мысль о том, что деревянные стенки начнут сжиматься, размазывая и так поломанное тело давит со страшной силой, набатом бьет в виски. Джеймс сглатывает вставший поперек горла ком и непроизвольно ударяет кулаком в ответ – наплевать, что это может быть просто галлюцинацией ошалевшего подсознания. Стук повторяется, поразительно точно копируя прежний ритм. «Длинный, два коротких, пауза, три коротких, длинный, пауза, два коротких, пауза, два длинных, тишина», - сверка идет машинальная, на обдумывание и сопоставление потом требуется куда больше времени. - Ну и зачем мне это? - Для общего развития. - Я не питаю страсти к подобной невербалике. - А я и не собираюсь эту страсть прививать. Просто сделай одолжение, запомни, как звучит на азбуке Морзе твое имя. Джеймс, конечно, запомнил, да только вот помыслить о том, что это может пригодиться, что может вылиться в такое – да ни в жизни. Хорошо, что у полковника достаточно остро развито чувство ответственности; вбить в гениальную голову что-либо никогда не вызывало у него трудностей. Мориарти моргает, а затем задыхается от желания завыть в голос. Вся теория о неизбежном спасении рассыпается обугленными до праха костями; получается, они лежат под землей вместе, получается, что верного зверя тоже заперли в подземной клетке, оставляя издыхать. Истерика выступает на бис совершенно внезапно - брюнет дергается, снова царапает кулак об уготовленную деревянную смерть; ладони заново закрывают рот, но скулящий стон не удерживают. Как же страшно. Озарение собственного бессилия окатывает кипятком, выпаривается с кожи, оставляя ожоги, волдыри, нестерпимо мутит от непроизвольных сокращений пропитанного желчью желудка. - Сделай что-нибудь, сделай, - Джим срывается на загнанный шепот; сейчас ему совершенно не стыдно за свое поведение, он будет заходиться от прилившей к скулам крови потом, на поверхности; если будет, – Нам нужно выбраться, Себ, нужно… Страшно, господи, мне так страшно… *** Два хлопка вкладывают в себя предсказуемо две ветви осознания – Джеймс, живой, и они оба закопаны. Внутреннее животное скалится, выпускает когти и клыки, бьет хвостом, поднимается в стойку, бешено мечется по импровизированной клетке. Зная почти все слабости своих личных врат в Ад, Моран уверен – нужно выбираться и вытаскивать этого истерика, тот может подохнуть еще до того, как закончится кислород, просто от панического шока. Такие слабости простительны, ничего не поделаешь, огрехи гениальности лезут трупными червями наружу; только поэтому собственные руки на автомате тянутся к ремню на штанах. Кожа армейская, толстая, Себастьяну хватает полминуты, чтобы намотать ее на кулак, создавая кастет. Весь курс выживания встает перед глазами – бить в одно место, ниже своего пояса, сначала рукой, затем, когда дерево немного прогнется, уже коленом; дождя за последние сутки не намечалось, значит, земля должна быть относительно сухой, шансы выбраться близки к минус бесконечности, но они есть. А осознание двойной смерти в случае неудачи только подстрекает звоном на ухо. *** От ритмичного, тяжелого стука у брюнета начинают дрожать колени. Мориарти прекрасно осознает, что делает упокоившийся с миром в соседнем склепе стрелок, собственных сил на подражание подобному не хватит, да и техника взлома гробов… «Но это не гроб. Это просто деревянный ящик», - мужчина наклоняет голову, прижимаясь подбородком к груди, давит неудобной позой на кадык, пытаясь отвлечься от паники посредством неприятных ощущений. – «Расчет был на то, что Себастьян так рано не очнется, меня должна была сгубить паника, а его недостаток кислорода. Хитрые ублюдки, подавитесь своими просчетами», - мысленный хохот вытекает в вымученную улыбку на затравленных дрожью губах, когда звук ударов меняется, становится жестче, будто бьют оголенной костью. «Выберусь, самолично вас, американские твари, обглодаю до пустого скелета», - странный шорох перебивает начавшееся болезненное веселье. Будто кто-то разбил песочные часы, труха и песок из которых разом высыпались на каменную кладку. Причина подобного всплывает в голове сразу и пугает настолько, что тело перестает даже потряхивать; страх подтверждения своих догадок парализует, поэтому Джеймс целую минуту пытается шевельнуть рукой. В ответ за призывный обмен молчаливыми сигналами следует тишина. Не слышно никакого движения, а потом и способность слышать пропадает вовсе, морской гул в ушах стелет воображению поганую в своей эстетике картину замолчавших под земляной крошкой легких. *** Инстинкт самосохранения – сильнейшая благодать. Едва полковник чувствует, как крышка псевдо-гроба оседает, как в одно молниеносное движение натягивает на свое лицо задранную майку. Воздушный мешок позволяет не захлебнуться под высохшей селью, но вот пошевелить ногами теперь не выйдет никак. Последующий примерно час проходит на автомате – постараться отогнуть дерево так, чтобы руки пролезли, а потом просто рыть, рыть и рыть, откидывать землю на свои стопы, едва только полое место образуется, сразу ломать, вырывать с мясом ненавистные доски, не останавливаясь ни на секунду. «Не получится» постыдно помирает под давление «должен», пока белый, выжигающий сетчатку свет не вторит хриплому вдоху расправившихся под пиршеством кислородом легких. *** - Тише, вставай, живо, Джим, просто поднимайся. Мориарти трясет так, что ослабевший от гладиаторской борьбы с уготовленной смертью снайпер еле вытаскивает его из бездны, выкопанной под последнее пристанище. У Джеймса насмерть перепуганный, влажный и ставший почти прозрачным из-за светлости радужки ореховый взгляд. Брюнет не стоит на ногах в прямом смысле слова, делает шаг, а затем хватается за мраморное надгробие, едва не падая, садится на холодный камень и сжимает его острый край до белого накала в пальцах. Себастьяна самого мутит, пошатывает, он нервно, опасливо озирается – вдруг им еще и смотрителей наняли, этаких провожатых по реке Стикс. Но вокруг только застоявшаяся в воздухе роса; промозгло, зябко, наверное, сейчас только умертвившее ночные кошмары утро. - Постарайся успокоиться, слышишь? – грязные, пропитанные землей ладони опускаются на содрогающиеся в сухих рыданиях плечи; у Джима шок, ему нужно время прийти в себя, иначе запросто последует череда обмороков. Гений закашливается, сгибается пополам – его просто рвет, выворачивает на изнанку, наконец-то позволяя выблевать весь скопленный в желудке страх, а полковник не отворачивается, держит за волосы и внимательно следит за тем, чтобы вытекающая изо рта непривлекательно пахнущая жидкость не была подкрашена алым; если бы брюнет харкался кровью, сейчас не было бы лирического отступления в виде успокаивающе гладящих загривок пальцев. - Как это было мило. Нас закопали фактически в одной могиле, – Мориарти сплевывает, с отвращением вытирает губы, а затем, так и не дождавшись ответа, срывает за бьющий по нервам, истеричный смех, слишком явственно представляя себе фамильный склеп с двумя буквами «М» на поржавевшей табличке. Остаточное состояние паники медленно выпаривается и конденсируется в предрассветный туман. - Признаться, я благодарен небесам за то, что эти выблядки не додумались положить нас в один гроб. Рекурсия, вызванная неспособностью тебя унять, стала бы спусковым курком, - блондин косится на две пустые глазницы выломанных в земле гробов, насильно отворачивая темноволосую голову в сторону. «Только успокаиваться начал. Пусть лучше не смотрит».