It Feels Like You're My Gravity / Кажется, Ты - Моя Гравитация

Ничто не может испугать Микки Милковича. Ну, ладно, хорошо, он боится своего отца, но это, блять, не важно - все боятся его отца. Это просто здравый смысл. Не считается. И да, надо признать, он недолюбливает высоту. На крышах или каких-нибудь других высотах всё хорошо до тех пор, пока он находится подальше от края. Но стоит только глянуть вниз, и перед глазами нет ничего, кроме невъебенно огромного обрыва, и это приводит к головокружению и тошноте. Джоуи - редкостный мудак - однажды поржал над Микки, сказав, что тому повезло родиться с такой низкой жопой. Ублюдок. И летать он, вероятно, тоже побаивался; не то чтобы Микки когда-то бывал в самолете, но мысль о несущейся по воздуху консервной банке в километрах над землей без возможности остановиться, заставляла очко сжиматься. Даже если бы у него были деньги, он бы никогда не сел в самолет. В них было что-то неестественное. Люди не должны находиться так высоко в воздухе. Причина, по которой все эти мысли лезли в голову Микки, заключалась в том, что в настоящий момент он распластался на одной из крыш южного Чикаго под ярким осенним солнцем, наблюдая, как Йен Галлагер проходит всякое пехотинское дерьмо с препятствиями, которое сам же притащил и установил на крыше. Сердце рыжего было преданно армии. Видимо, мысль об оторванной ноге в каком-то Бомж-мать-его-стане не пугала его. Нет, Микки не боялся боли - не после двадцати лет жизни с Терри - но армия? Увольте. Галлагер должно быть настолько же храбрый, насколько тупой, чтобы так этого хотеть. Но он правда хочет. Бегает, как в жопу раненный, прыгает через шины, ползает под скамейками, и это так утомляет Микки, но он по опыту знает, что если останется и "поможет", то в конце концов ему гарантирован минет. Так что все, что ему надо делать - постреливать в воздух время от времени. То есть, он ещё и в плюсе. Микки прислонился к стене, наблюдая на парнем и молча благодаря Галлагера за то, что он прикладывал так много усилий. Потому что... чёрт возьми, это стоило того. В конце концов, Микки видел его голым. Программа Подготовки Офицеров действительно имела свои преимущества, пусть они и выражались в размере бицепса Галлагера. К тому же, это помогало снять лишний стресс: просто вытягиваешь руку и беспорядочно шмаляешь в воздух. А Микки должен быть сейчас чертовски спокойным. Просто потому что в какой-то момент осознал: он согласился помочь Галлагеру грабануть дом одного старика. И не обычного старика, а того самого, который на днях припёрся в магазин, а потом выяснилось, что он трахается с Галлагером на стороне. Затем Микки вытряс из него всё дерьмо в том пидорском клубе. Но не потому, что он сам трахался с Галлагером. Очевидно. Ему на это наплевать. - Я понятия не имею, что ты нашёл в этом престарелом виагроиде, - фыркнул Микки, уставившись сквозь лопнувшие окна соседней заброшенной фабрики. Потому что он правда не знал. Серьёзно, что у Галлагера за пунктик на счёт старых пидоров? Он молодой, горячий, в хорошей форме... он реально мог бы получить кого угодно, но продолжает тащиться к этим жутким "зови-меня-папочкой" типам. Галлагер пожал плечами, словно и не ожидал, что Микки поймёт его. - Он покупает мне вещи. Заказывает обслуживание в номер. Микки фыркнул, всё ещё не понимая, как пара рубашек и кусок мяса на ужин могли сделать этого старого извращенца хоть чуточку... привлекательней. Фу, блять. А затем Галлагер поднял глаза, щурясь от солнечного света, и так обыденно сказал: - Он не боится меня целовать. Он посмотрел на Микки снизу вверх, и подтекст этого взгляда был очевиден. Он не боится меня целовать... в отличие от тебя. Звучит как грёбаный вызов для Микки. Вспоминая его в детстве, можно с уверенностью сказать: Милкович был тем ребёнком, который никогда не ссыканёт из-за какого-то вызова. Что бы это ни было: обматерить учителя, прикрыть перед копами, сожрать червей, всегда можно было рассчитывать на то, что Микки в деле. Другие дети считали его поехавшим. Но так он заработал себе уважение. Будучи жестоким, храбрым и выбивающим всё дерьмо из любого, кто с ним связывался. Вот как он доказал, что не был очередным грязным и нищим ребёнком с матерью наркоманкой, отцом в тюрьме и сношенной одежде, которая была настолько ему велика, что даже учителя посмеивались. Сейчас Микки уже вырос из этого ребячества, но этот взгляд Галлагера заставил его вспомнить то саднящее чувство на коже, когда необходимо доказать самому себе, и показать всем вокруг, что он ничего не боится. Галлагер думает, что он боится? Он, блять покажет, ему. Мысли о Галлагере, поцелуях и вызовах бродили в его голове целый день, и где-то в три часа ночи Микки осознал, что позволяет себе отдаться им полностью. В это время в доме царила тишина, и комната Милковича была наполнена странным оранжевым светом, исходившим от уличных фонарей. Это не было мило, или красиво, или ещё что-то в этом роде, но Микки нравилось спокойствие, которое в кои-то веки появлялось в его комнате. Оно позволяло ощутить себя в какой-то гармонии с миром. Вдруг, наблюдая за тем, как его выдох, обращённый в пар, закружился столбом в ночном свечении, Микки понял, что образ Галлагера прочно засел в его голове. Возможно, это из-за оранжевого света, затопившего комнату. Но Милкович тут же поймал себя на мысли, что такими ночами как эта он частенько думает о рыжем. И не только о внушительном Галлагерском члене, входящем в него - хотя такие мысли посещают его намного чаще - но и о всякой странной хрени, которой вообще не должно быть места в его голове. Например, какими сильными и широкими стали плечи рыжего. Как он смеётся. Как на его щеке появляется ямочка, когда он растягивает свою ухмылку. Сейчас Микки думал о том, чтобы поцеловать эту идиотскую полуулыбку. Он мог бы сделать это. Просто встать и пойти. Галлагер бы заглотнул это дерьмо - конечно, он любитель драматических жестов. И это просто поцелуй. Ничего необычного или важного. Просто... Чёрт, да, это было важно для Микки. Конечно, он скорее отрежет себе яйца, чем признается в этом, но... Он никогда по-настоящему не целовался. Иногда, в далёком детстве, мама целовала его, когда приходила в сознание. Она хватала его лицо и просто душила поцелуями, оставляя на губах сына вкус недавно выкуренного косяка. Потом трепала его за щеки и взъерошивала волосы. Микки привык брезгливо вытирать рот, словно ненавидел всё это. Но в глубине души ждал, чтобы мама делала так почаще. Но она умерла. И с тех пор никто не целовал его. Конечно, это не значит, что Микки был девственником. Это очевидно. Он занимается сексом с тринадцати лет. Но это никогда не было чем-то романтичным, чем-то "давай расстелим кровать, прежде чем перейдём к нашему первому разу". Нет, это было "отсос-трах, спасибо, закрой чёртову дверь, когда пойдешь". Поцелуи обычно в это не входили. Так что, хоть он и был в этом неопытен, Милкович находил поцелуи чем-то, ну, гейским. Эти заморочки для старых итальянских фильмов и старшеклассников. Не для мужиков. Это не очень беспокоило его, так как вероятность того, что Микки захочет поцеловать кого-то, была меньше всего на свете. Но... Ебанный Йен Галлагер. Микки сделал ещё одну затяжку, и лёгкие в один момент наполнились едким дымом. Этот придурочный, бесячий рыжик! Микки был вне себя от ярости из-за того, что Галлагер заставил его так много думать о нём. Конечно, ему нравился Йен. Он любил находиться рядом с ним. И, определённо, ему нравилось трахаться с ним. И иногда, когда они оставались наедине - в то время, когда пот высыхает на их коже, а во рту ещё угадывается привкус Галлагерского члена - Микки задавался вопросом, какого это было бы: просто схватить его и сделать это. Просто взять и поцеловать. Очевидно, Микки никогда так не экспериментировал. Такой порыв стал бы переходом за установленную черту: секс и ничего больше. Галлагер однажды хотел его поцеловать. В тот раз, когда ворвался с монтировкой в его комнату. Поначалу они и правда дрались, но затем сорвали с друг друга одежду, и Микки кончил в матрас под тощим пареньком, которого хотел убить пару недель назад. Но Милкович сразу разобрался с ним: он не против того, чтобы в его заднице был мальчишеский член, но целоваться - совсем другое дело. Не для них это... чтобы это ни было. Они трахаются. Вот и всё. Иногда они зависают вместе, пьют пиво и курят, но это лишь предвестник перепиха, или передышка перед новым раундом. Поцелуи же это нечто иное. Это как сказать: "Ты значишь для меня больше, чем обычная возможность потрахаться." Они с Галлагером не целуются. С их первого раза это никогда не было проблемой. Поэтому Микки и не понимал, почему вдруг поцелуи стали проблемой! Единственное, чего он хотел, так это уничтожить грёбанный подтекст в глазах Галлагера, доказать ему, что не трус. И если для этого ему придётся засунуть свой язык в его рот, что же, прекрасно! Без разницы. Он сможет сделать это. Микки ухмыльнулся, затушил окурок в кофейной чашке, стоявшей рядом с кроватью, и перевернулся на другой бок. Прошло ещё несколько часов, и Милкович, наконец, провалился в сон. На следующий день они должны были "совершить ограбление", как говорил Галлагер. Правда, за этой фразой ему прилетел подзатыльник от Микки, с просьбой не быть мудаком, потому что они не в фильме "Одиннадцать друзей Оушена".* Двоюродный брат Микки Иван где-то надыбал фургон. Он и Донни забрались на задние сидения, потому что Иван прихватил свой любимый дробовик, и Микки знал, что у него нет лицензии на оружие. Сам Милкович устроился на пассажирском сидении справа от водителя, коим являлся Галлагер. Донни и Иван болтали о какой-то незначительной хрени, и Микки был им за это благодарен. Такой пустой разговор помогал ему держаться подальше от мыслей, которые сопровождали его всю прошлую ночь. К тому же, их болтовня не давала Милковичу долго пялиться на рот рыжика. Дом, о котором шла речь, напомнил Микки последний выпуск передачи "По домам!"** Господи, этот старый пидор и правда дохрена богат. Несколько секунд Милкович просто не мог понять, как такой особняк мог находиться всего в пятнадцати минутах езды от их гетто. Но он всё равно бы не стал трахаться с этим стариком, несмотря на такой шикарный дом. Они тихо выбралась из машины, не желая привлекать лишнего внимания со стороны соседей, потому что кто поверит, что грязные дети, вылезшие из старого и избитого фургона, действительно помогают с переездом? Галлагер вызвался остаться на шухере, а Микки направился внутрь, чтобы помочь "Папочке" избавиться от некоторых дорогих игрушек. Да, это именно то, что он любит. Ведь он Милкович. Они живут ради этого. Но сейчас мозг Микки, без отвлекающей болтовни, снова сфокусировался на вчерашних словах Галлагера. Он не боится меня целовать. На полпути что-то щёлкает в Микки. Твою мать. Нет, он не позволит себе думать об этом. А если подумает, то... Как только его братья захлопнули дверь, Микки поддался импульсу и, пробормотав что-то вроде "забыл кое-что, сейчас вернусь", направился обратно. Теперь он не позволял себе думать о том, что делает прямо сейчас. Или о том, что это может означать. Он распахнул переднюю дверь, запрыгнул в фургон, и, прежде чем его сознание смогло запротестовать, опускает голову и целует Галлагера. Микки почувствовал, что Йен находился в шоке. На его губах был вкус сигареты, которую рыжик только что зажег, и крошечный намёк на влажность, когда их рты слабо приоткрылись. Глаза Милковича были закрыты, но он ощутил положение их тел. Его рука вцепилась в спинку водительского сидения; его голова наклонена в бок, а Галлагера так и осталась в вертикальном положении; его нос уткнулся в веснушчатую щёку. "Так вот какого это", - пронеслось в голове Микки. Всё казалось так... так как должно было. Губы на губах, дыхание Галлагера, ударяющее в нос. Всё довольно стандартно. Но было что-то ещё. Что-то выходящее за рамки физического. Нечто, что Микки чувствовал, не имело ничего общего с прикосновением губ, языка или кожи. Только он - Йен Галлагер - способен пробудить в Микки что-то, что он не может понять. Он думал, что этот поцелуй будет поверхностным, но он ощущал его каждой клеточкой тела. Слияние их губ вызывало в Микки чувство, напоминающее тлеющие угли. Когда-то оно пыталось разгореться, но он игнорировал и отталкивал его. Но сейчас это не сработает. Не тогда, когда оно разгорается, превращаясь в бушующее пламя. Прямо сейчас, когда грёбанный рот Йена Галлагера прижат к его собственному. И всё. Это конец. Микки выскочил из фургона также быстро, как и запрыгнул в него. На пути к дому, он остановился и бросил быстрый взгляд на Галлагера, словно сказав "Хер тебе. Я победил. Нет такого вызова, с которым Милкович не справится", и ловит ответный взгляд от рыжика. Он поражен, окрылён и обескуражен одновременно. Галлагер смотрит на него так, что живот Микки скручивается. Выражение лица рыжего отражает именно то, что творилось внутри Милковича. Что-то светящееся и обжигающее. Господи. Чтобы это не было, Микки не в силах этому сопротивляться. Не сейчас. Что, чёрт возьми, с ним происходит? Всё его мировосприятие постепенно ускользало, а он сам медленно падал навстречу ему. Йену Галлагеру. Всё, что Микки знал и понимал о себе, исчезало, выбивая прежний мир у него из-под ног, и делать что-либо было бесполезно. Не после того, что он сделал. И самое худшее - а может и лучшее? - Микки вообще это не волновало. Грёбанный Галлагер.