Часть 1
8 октября 2017 г. в 21:36
Гордон Монро появился на исходе лета, в последних днях августа, когда закатное солнце ещё грело тёплыми лучами желтеющую листву, принеся с собой, как это назвал сам Смолл, «ветер перемен». Он ворвался в рутину серых дней подобно урагану, стирающему все со своего пути, обратился в цунами, не оставившее после себя и следа прежней жизни. Роберту осталось лишь поддаться этим переменам, пустить все по течению быстрой горной реки, не думая о том, куда его принесёт.
Они встретились в баре, среди плеска алкоголя, гула болельщиков и разговоров ни о чем. Светлые, аккуратно убранные волосы, официальный костюм с иголочки и глаза, серо-голубые, с серебристыми крапинками, похожие на осеннее небо перед раскатом грозы. Гордон был совсем другой, будто из иного мира, похожий на призрака давно забытого, потерянного прошлого, за которое Смолл не хотел цепляться. В подёрнутых будто пеленой глазах не было и крохи опьянения, а Роберт пил, не пытаясь разобраться, сколько уже выпито — его речь сбивалась, двоились стаканы, и сам Монро стал расплывчатым, мягким, приглушенным в тенях бара. Его голос отдавался ласковым бархатным баритоном, чуть хриплым и усталым, таким, как любил Смолл. Казалось, будто Монро знал Роберта всю жизнь, видел насквозь каждую мысль, мелькнувшую в голове. Смотрел так, что Роберт чувствовал подкатывающий к горлу тяжёлый ком — он чувствовал себя почти как прыщавый сопливый подросток, дрочащий в туалете при одной мысли о красивенькой однокласснице, в которую безответно влюблена половина класса. Именно так чувствовал себя Смолл, понимая, что пропал — безвозвратно и, черт, как надолго. Утонул, без шанса вынырнуть, погряз, и никто не станет спасать. Мэри, посмеиваясь, назвала это «упал в любовь». Роберт хотел сказать, что лучше подходит «вляпался по самые не балуй», но вовремя прикусил язык, запивая горчащим виски.
Дочь Гордона — Аманда — совсем уже взрослая. Они разные, как земля и небо. Гордон высокий, выше Роберта, с короткими светлыми волосами, всегда аккуратно убранными назад. Его глаза холодные, серьёзные, с сетью глубоких морщинок, а улыбается он редко и устало, самыми уголками бледных губ, будто вымученно. В Гордоне есть что-то от арийцев — холодное, непоколебимое, как стальной стержень. Всегда отглаженная белоснежная рубашка, галстуки темных цветов, идеальные стрелки на брюках, начищенные до блеска мыски туфель. Роберт бы выплюнул презрительное «педант», если бы не знал, как Гордон любит тёплые летние ночи, буйный ветер в волосах, горький дым костров. Если бы не знал, что Монро влюблён в запах свободы.
У Аманды бронзовая кожа и задорный блеск светло-карих глаз в обрамлении густых ресниц. Тонкие, совсем ещё юные черты, ни морщинки на смуглом лице. Она часто улыбается, так тепло и широко, что невольно самого пробивает на улыбку. Расшнурованные кеды, рваные джинсы, мешковатые толстовки и цветастые футболки — такой сейчас стиль подростков. Роберт помнит себя в её возрасте — сбитые в уличных драках кулаки до сих пор саднят, стёртые подушечки пальцев по-прежнему грубы, а первые шрамы затёрлись, став белёсым клеймом на всю жизнь.
Хоть Гордон и Аманда совсем не похожи, но их связь намного крепче, чем у многих людей, которых видел Смолл. Иногда кажется, что они понимают друг друга без слов.
Роберт жалеет о том, что у него нет таких тёплых, дружеских отношений с дочерью, какие есть у Гордона и Аманды. Завидует? Да, он завидует. С тоской, болью, тлеющей где-то в самой глубине, в чем Смолл не хочет признаваться себе. Одиночество давит, и все, что спасает Смолла — Мэри и виски. Вэл далеко, живет в Бруклине и трудится над какими-то медиа магазинами. Роберт даже не может предположить, не может сказать, сколько ей сейчас лет. Двадцать пять? Двадцать шесть? Сколько? Он не знает. Наверно, это глупо — не знать, сколько лет твоему ребёнку.
Роберт всякий раз оборачивается, слыша голос Аманды. Звонкий, бодрый, такой родной, почти как у Вэл. Смолл помнит её смех, её улыбку, вьющиеся каштановые пряди и разбитые после падения с велосипеда коленки. Помнит дождливый вечер и алые всполохи пламени, что обожгли ладони, оставив грубые рубцы. Роберт помнит все, даже когда напивается до чертей. Он потерял счёт попыткам, когда хотел забыться, раствориться в тумане, ни о чем не думать, послать все в пекло, да хоть что-то. Лишь бы не жить с пустотой, поглощающей его с ужасающей скоростью. Кто-то однажды сказал, что время лечит. На самом деле он был полным дураком — время ни черта не лечит. Роберт прекрасно опробовал на себе.
Ему снятся кошмары. Почти каждую ночь он сгорает заживо, тает в алых всполохах, задыхается от горького дыма. Прокуренный голос срывается на отчаянный сиплый хрип, который не слышит даже сам Смолл — он пытается кричать, но может лишь беспомощно шевелить пересохшими запёкшимися губами. Дрожащие пальцы лихорадочно скребут по вздувшейся лопающейся коже, сдирая, оставляя наливающиеся краснотой длинные полосы. Пахнет горелым мясом. В глаза, подобно яду, въедается дым, и Роберту кажется, что мелькает плёнка старого фильма — так показывают последние секунды. Он умирает каждую чёртову ночь, видит перед собой лишь плывущее марево из алого, чёрного и снова алого, слышит далёкий крик, от которого ноет в груди. Становится нечем дышать — дым внутри сдавливает лёгкие до режущей нестерпимой боли. Крик, словно на издыханье, когда сил уже не остаётся, внезапно приводит в чувство. Первые несколько мгновений Смолл не может пошевелиться, тело не слушается его. Это сон. Всего лишь сон. Сны не реальны, они никогда не сбываются, так ведь? Роберт устал выбрасывать разорванные простыни.
Остаток ночи он проводит на балконе, не чувствуя дуновения прохлады. Вкус дешёвого виски отдаёт привкусом дыма и гари на языке. Роберт сплёвывает. Слишком тошно.
Говорить с Гордоном было легко. О себе, о будущем и прошлом, о том, что Роберт не раскрыл бы Мэри. Монро не просил, не давил, а Смолл рассказывал. Сам, втайне поражаясь, как можно рассказывать такие личные вещи незнакомому человеку. Роберт говорил тихо, хрипло, старательно отводя взгляд от собеседника. Даже говорить о Вэл с ним было легко.
Когда Гордон хмурился, тонкая морщинка меж светлых бровей становилась заметнее. Он крепче сцеплял бледные пальцы в замок, так крепко, что оставались темнеющие следы на светлой коже, и проступали линии близко расположенных синеватых вен. В такие минуты Роберт сам начинал хмуриться.
Роберт не любил рассказывать о себе и никогда не говорил о Вэл. До последнего молчал, зная, чем все закончится — он снова останется один, наедине с жалостью и сочувствием. Смолл взвалил на плечи тяжёлый неподъёмный груз, а Монро как всегда был рядом. Ему можно было рассказать все, даже полнейшую чушь, а он бы слушал, не прерывая. Внимательно, спокойно, глаза в глаза. После Монро у Роберта оставалось то самое чувство полного опустошения. Приятного опустошения. Было спокойно, тихо, так легко и просто, что это можно было бы даже сравнить со свободой.
Раскрываться перед Гордоном был сравнимо с перерождением. Почти как феникс, не иначе. Он сожжён, сломлен, и пепел развеялся по ветру. Гордон собирал его по кусочкам, кропотливо, ни слова лишнего не сказав. Монро был другим. Другим, черт подери! Роберт не понимал, что в нем такого. Просто не понимал и раскрываться новому знакомому было странно, непривычно и вместе с тем чертовски правильно. Именно так и должно было быть.
— Знаешь, Роб, в моей жизни было немало дерьма. Не все так идеально, прекрасно и в чистых красках, как многие думают. — Тихо начинает Гордон. — Было то, о чем я сожалел и продолжаю сожалеть до сих пор. Ошибки, ошибки и так бесконечно, словно замкнутый круг. Словно танго на граблях собственных поражений. Я не считал, сколько раз мечтал все изменить, сколько грезил повернуть ход времени, чтобы сделать иначе, забрать брошенные в спину слова назад. Были ошибки, ничего не стоившие мне, а были те, что забирали у меня людей навсегда. Это чертовски больно — знать, что ты ничего не в силах изменить, как бы ты этого не хотел.
Гордон переводит дыхание, торопливо сглатывает и продолжает, не давая Роберту вставить и слова. Это похоже на торопливую проповедь в стенах церкви, на откровение павшего человека, которое Смолл слушает с замиранием сердца, забывая, как дышать — воздух выбивает из лёгких.
— Так было с Алекс. Я каждый день думаю об этом. До сих пор, спустя столько лет, когда пора бы перестать засыпать с мыслью о том, что все могло быть иначе. Думаю о том, что я мог предотвратить аварию, спасти её. Хоть что-то. Я мог многое изменить, а в итоге… Казалось бы — падай в отчаяние, топи боль в бутылке дешёвого вискаря и доживай свой век, коря судьбу за сломанную жизнь. Я хотел так — все бросить, уйти, закрыться в собственном доме и выть, громко и долго, подобно раненному волку. Просто… не видел выхода, не знал, что мне делать. Я забыл об Аманде. Ей было не легче, даже тяжелее, чем мне. Потерять мать, видеть, как отец топит горе в алкоголе — это слишком тяжело для ребёнка. До меня дошло слишком поздно, тогда, когда я чуть не потерял её. Алекс не вернуть, не стереть из памяти Аманды тех дней, когда от выпитого я не помнил собственного имени. Моим мыслям о минувшем не изменить ничего. Все, что я могу сейчас — стать лучше для дочери, чем был раньше. Я хотел бы верить, что Алекс мной гордится, но прекрасно понимаю, что не узнаю этого.
— Знаешь, жизнь не изменится сама собой, не сдвинется с мёртвой точки, она не перевернётся с головы на ноги сегодня, завтра или в понедельник, через год, если ты сам не решишь её изменить. Примирение с Вэл не решит все твои проблемы, Роберт. Никто и ничто не решит их, кроме тебя самого. Да, я не знаю всей истории, которая произошла с тобой и твоей семьёй. Я не знаю тебя достаточно хорошо, чтобы говорить такое — черт раздери, я знаком с тобой меньше недели. Одно я знаю точно — Вэл даёт тебе шанс, идёт на встречу. Не потеряй свою дочь, не соверши ошибку, которую уже не сможешь изменить.
Роберт качает головой, сжимает губы, кривя их в нервной виноватой усмешке. Он не верит.
— Нет, я не…
— Роберт. — С нажимом произносит Гордон, и Смолл замолкает, прерываясь на полуслове. В его низком бархатном голосе слышится хрип, тихий и невозможный, от чего фраза срывается на шёпот. — Доверься мне. Доверься Вэл. Скольким людям ты вообще доверяешь? Только Мэри и то рассказываешь не все, что на самом деле творится в твоей голове?
— Я не стану. Нет. Думай, что хочешь, но я…
Монро не даёт ему закончить — холодные крепкие пальцы хватают Роберта за плечи, притягивают к груди, прижимая так крепко, что Смолл давится вздохом от неожиданности, от ощущения чужого тепла рядом. На него обрушивается шквал запахов — свежесть моря, лимон и что-то сладковатое, отдалённо напоминающее мяту. Море, лимон и мята. Он не помнит, когда последний раз мог позволить кому-то коснуться себя так. Это больше, чем проведённая вместе ночь. Больше, чем невесомое, бережное касание холодных, будто лёд, пальцев, когда Роберт пил четвёртый, а может и пятый стакан виски, сбившись со счета. В тот день Гордон довёл его, спотыкающегося и хрипло бормочущего о всемирном заговоре, до дома, и суть не в том, что не бросил в баре, среди рёва музыки и пустой болтовни. Монро стал настолько близким, настолько его запах впитался в кожаную куртку Смолла, а прикосновение пальцев стали такими родными, что сама мысль о том, чтобы оттолкнуть этого человека, кажется глупостью. Монро стал своим.
Они знакомы три или четыре дня. Не больше. Смолл даже не пытался посчитать, сколько именно. В первый день они не пытались сблизиться — Гордон отвечал туманно, без конкретики, короткими рубленными фразами, и ушёл, стоило намекнуть о совместной ночи. Это, признаться, задело.
Сейчас эти дни для Роберта кажутся неделями, даже месяцами. Четыре или пять месяцев — немалый срок.
Роберт слышит стук чужого сердца — размеренный, глубокий, гулкий ритм, отдающийся в собственных висках. Дыхание Гордона спокойное, медленное, умиротворяющее, и веки начинают слипаться, стоит прижаться ближе, почти залезая на чужие колени. От ощущения близости воздух вышибает из лёгких, и Смолл, устало закрыв глаза, доверчиво кладёт голову на широкое тёплое плечо, сжимая складки идеального пиджака, рвано выдыхая. Пальцы скользят по широкой спине, по плавному изгибу позвоночника, а после крепко хватаются за чужие плечи, так же, как утопающий держится за соломинку. От Монро не остаётся ни крохи прежнего идеала — он простой, открытый, будто книга. Роберт не помнит, когда последний раз чувствовал спокойствие, перед которым отступают проблемы завтрашнего дня. Только с Гордоном он не думает о встрече с Вэл, об отце, о том, что ждёт его с наступлением рассвета. С Гордоном спокойно.
Монро пахнет лимоном и мятой, свежестью леса, оседающей горчинкой на языке. Пахнет морем, горчащей солью, северным ветром. Его аромат — свобода, и то, чего уже давно нет у Роберта. Гордон пахнет молодостью.
— Только ты сам можешь изменить это. Не я или Мэри, а ты.
Волосы Смолла пропитаны горьким дымом крепких сигарет. Монро ерошит их, его ладони так легко и мягко касаются спутанных, прилипших ко лбу каштановых с проседью прядей, что от этого в сердце сладко ноет от щемящей нежности. Роберт льнёт к нему, к холодному спокойному прикосновению, словно грешник, тянущийся за спасением к руке спустившегося с небес архангела. Бог для Смолла — пустой звук, пыль, колыхаемая ветром на безлюдной дороге. Он не верует, чихал он на веру, но утыкаясь носом в чужое плечо, он задыхается, не в силах спастись от волны нахлынувших чувств. Слишком хорошо. Так, как не было очень, очень давно.
С Гордоном нет едкого запаха гари, и нет черно-алых, мельтешащих пятен, от которых плывёт перед воспалёнными глазами. С ним нет того страха, что сковывает Смолла каждую ночь и он не в силах пошевелиться. Роберт не знает, что такое Гордон. Как он это делает? Черт его поймёт. Гордон влился в него, сплёлся так легко и правильно, вошёл в рутину осточертевших дней размеренной поступью и остался, став слишком важным, чтобы все обернуть вспять. Гордон не похож на безликих мужчин, с которыми был Смолл. Он не похож на Мерилин, совсем нет. В Гордоне есть что-то, что притягивает Роберта. Свобода.
Сил хватает лишь уткнуться носом в ложбинку близ изгиба шеи, вдыхая запах, ставший родным. Думать о чем-либо не хочется. В голове пусто, тихо, будто после хорошей попойки, и Смолл безмерно рад этой тишине. Всю жизнь он брал, брал и снова брал, не задумываясь о том, что будет после, и сейчас, спустя столько лет, его наконец отпускает страх. Прошлое, которым привык жить Роберт, больше не мучает.
— Останься на ночь. — Тихо просит Роберт непослушными пересохшими от волнения губами. Слова поддаются с трудом, кажутся невнятным лепетом, и Смолл чувствует себя чертовски паршиво, даже не пытаясь представить, как выглядит со стороны.
Гордон улыбается. Снисходительно, самыми уголками губ, будто Роберт, сидящий у него на коленях — испуганный мальчишка, боящийся спать без тусклого света настольной лампы. Смолл ещё не готов раскрываться полностью, и Гордон это понимает. Он готов дать столько времени, сколько потребуется. Год, два, хоть пять. Мир не строился за один день. Монро, к счастью, умеет ждать.