***
Оно — пыль, оно пепел и кости, укрывающие чернозем под черным скалистым небом, висящим над костьми острыми буграми. Оно думает, что не умеет думать. Но, как только оно об этом думает, сразу рождается вопрос: «Почему?» Этот вопрос выволакивает на поверхность сознание, которое лежит на грунте из трупов разной давности разложения и видовой принадлежности. Сознание различает себя по виду, среди коих крупные звери, скелеты мелких существ, похожих на людские, вроде домовых эльфов, человеческие — мужчин и женщин. И оно встает, понимая, что принадлежит к последним, женским, переставая быть «оно» и становясь «ей». Она охватывает взором территорию, поднимаясь, и ее пронизывает трупная вонь вкупе с животным ужасом, ощущением абсолютной беззащитности. Кажется, эмоции рассылали по хрустящей гальке останков под ее ногами волнистые помехи, мешающие волочь ноги в мешанине захоронения. В нее въедался этот пейзаж несметных смертей, и въевшись так глубоко, что стал ее частью, увлекал неведомо куда, путая кровавый след среди освежеванных, некогда красивых взрослых особей оленей, еще источающих пар из выпотрошенных кем-то тушек или уже разложившихся до гнилостного скелета с одними лишь рогами, торчащими из плотной коричневой массы как растение-окаменелость, и умирающих ланей со всаженными прямо в грудь литыми копьями, многие из них еще дышали, провожая ее путь в неизвестность бусинами черных зрачков. Бугристое небо отделяло от своих низко нависающих углов каких-то летающих тварей — они напоминали ожившие кляксы, — бесформенные тела, распускающиеся осьминожьими кнутами подолы плащей, как пряжа, на которых они передвигались, опускаясь и ища ее, прячущуюся за грудами трупов, чтобы сорваться и убежать, когда они отступят. Постоянно убегать в бесконечность чьего-то сумасшедшего мира. Не ее мира! Она узнает это столь же ясно, как и то, что каждая молекула окружающего пространства грозит ей опасностью, какой грозят следящие за добычей глаза охотника… расщепляясь на множество охотничьих глаз, просчитывающих ее движения, чтобы уничтожить без жалости, как испокон веков убивали дикий скот. И чем быстрей ее бег, тем враждебней к ней действительность и неразличимей из-за паники, и проворней чужие глаза… темно-алого цвета. Ее останавливает это знание, поставив мысленную пометку, что где-то когда-то уже встречала кого-то, она кричит: — Кто здесь? Кто вы? Отзовитесь! «Кто здесь? Кто вы? Отзовитесь!»— передразнило ее эхо, на какой-то идиотский манер извращая интонацию. Какой-то внутренний враг, которого она нехотя кормила своими эмоциями. Кто-то похуже дементора. Обладая телепатическими способностями, кто-то умел собирать и отправлять ей все самое мерзкое и жуткое, забираться к ней в голову, запутывать мысли и совершенно выворачивать наизнанку, кто-то вершащий несправедливый суд над ней, кто-то следящий за соблюдением закона и наказания по отношению к ее миру. Ее мир… каков он? Она зажмурилась, пытаясь представить, вспомнить свое, чтоб ничего отсюда не тронуло ее. Вдруг чей-то мальчишеский голос окликнул ее, заставив резко распахнуть веки: «Мама…» В этот момент перед ней предстала детская площадка. Из-за металлических перекладин, на которых висело что-то гадкое, покрытое чем-то слизким, словно разведывательные отряды за ней следят огромные глаза, горящие как печи преисподней. Они вспыхивают там и тут, глядят из разных проталин темноты на фоне этого неестественного нарисованного мира. Она почувствовала их терпеливый гнев, древний и глубокий, как магия, будучи ничем и никем — уличным мусором в сравнении с тем, что ей угрожает. — Мама… — повторила она слово, выпорхнувшее паром и тут же растворившееся, внеся страшный вой в ее голову и звук корежащегося железа: «Нет, Лилит. Нет, Лилит. Нет, Лилит…» — опровергало эхо прямо в мозгу, настолько отяжелевшем, что ее пригибало к земле. Это делает он. Кому нравятся пытки. В чьей жестокости никогда не было смысла и цели. Он просто вдохновлялся, наслаждаясь процессом, особенно, называя ее имя. Но ее звали не так… Не так! — она лишь могла вспомнить, отдавшая господство над собой, не в силах мыслить от боли, взбесившая что-то неистовое кругом, что звучит она скорее, как Лили. Шаткая иллюзия, ничего кроме. Лили было слишком мало в себе. Ее звали Мама, не Лили. Она плохо знала «Лили», но безумно лелеяла «мама», сказанное не здесь, не сейчас, и другим невинным голоском. «Мама» щиплет в груди, как соль в открытой ране, но пустота в ней заполняется от этого, чувство впадины внутри души проходит. Она никогда не забывала о нем. — Мой мальчик, сыночек! «Мой мальчик! Сыночек!» — эхо высмеивало ее игрушечными голосами. Площадка стояла на костях, расколотых черепах и разбросанных по всем направлениям фрагментах не очень оформленных тел, недоразвитых, будто младенческих конечностей, — Лили подняла голову, когда скрежет и вой прекратились. От вида местности стыла кровь. Ее зов передразнивают куклы, разбросанные меж пластов плотской разлагающейся дернины, где также скользят тонкими спиралями мелкие, блестящие гадючки. Кожу на ногах обжигают крапивьи лезвия, — она вновь опустила лицо, чтоб посмотреть вниз. Это была не крапива, а белые тошнотворные гусеницы с огромными клыками, вонзающимися в ее ноги. В довершение ко всему повсюду расточался невыносимый сернистый смрад, и поддавшись панике, Лили опять побежала, сбрасывая насекомых с себя и давя их. Подвесные качели начали раскачиваться сами по себе, возвещая противным скрежетом о чем-то ужасающем и ледяно лязгая цепями о взлетающие сиденья. Тем быстрее, чем сильнее она нервничала, ища в мыслях: «Гарри!» — пронесся эхом пронзительный крик матери, — его зовут Гарри! — на что одна из гадких змеюк, высунувшись из черепка прошипела: «Зссдессь нет Гарри…» Лили хотелось упасть на колени и рыдать и лишь кишащий под ногами грунт удерживал ее от падения, она знала, что ей не разрешат встать. «Здесь нет Гарри, здесь нет Гарри!» — оторванные головы кукол подтверждали монструозными, многогранными голосами. Детские качели принялись раскачиваться как бешеные, притом строго направленно на Лили, словно смерть взмахивала перед ней своими огромными черными крыльями, обдувая пыльным ветром. Лишь единственная из качелей оставалась неподвижна. Лили медленно подошла и встала напротив нее, всматриваясь в кого-то невидимого, занявшего сидение. — Прошу, прекратите это… — взмолилась она, не питая какой-либо смелой надежды. Все завибрировало, воздух затрепетал, из земли каменными зубами полезли плиты гробниц, кирпичные кладбищенские постаменты, накрененные кресты, на каждом из которых висели детские гирляндочки, позвякивали милые погремушки. Лили заметалась среди могил, наступая нечаянно то на кукольные туловища, начиненные взрывчаткой, плюхающей хлопушками, то на змею, что тяпнет, как бритва, своим языком, вопя от ужаса и безысходности: — Пожалуйста! Прекрати! Пре! — кто-то гадко хихикает. — Кра! — что-то трещит и ломается. — Ти! Это был персональный кошмар, где безвозвратно увязает ее существо. Она должна постоянно ждать неожиданного и еще более страшного поворота, ей нужно делать извращенные предположения — чем окажется безделушка ее сознания на сей раз? Отныне ей предопределено жить в мире, где гусеница акульей пастью отхватит кусок от ноги, кукла окажется монстром, а детская площадка — погостом, выстланным нечистотами и дохляками? «Безупречно, согласись?» Когда Лили повернулась, на пустой качели уже сидел некто в черной балдахине с широким капюшоном, надвинутым на лицо. Она готовилась к этому с того момента, как ощутила свое тело материальным. Кто-то видел ее ничем неприкрытую суть, сам же не показывая о себе ничего, кроме тяги к насилию и непоколебимой уверенности, исходящей от его ауры. — Прошу, не убивайте меня… у меня есть сын… Звенящий, как кристаллы льда, смех ранит слух Лили, но у нее хватает сил смотреть на белоснежный оскал в ночи, видимый из-под наброшенного на незнакомца капюшона. В его гордом баритоне не было возмущения, по голосу определялась некая степень веселья: «Глупая грязнокровка, я уже убил тебя. Это был я. Твой убийца». Лили приблизилась к убийце в балдахине насколько разрешала враждебная дистанция, не допускающая дышать рядом с ним без поклонения, чтобы никто не смел обидеть его своим неподчинением, чтобы человек понимал, что сам есть прах, что эта энергетика разотрет в порошок непокорных. — Я тебя знаю… «Правильно. Только что тебе дает знание, Лилит?» — Я тебя видела здесь. «И будешь видеть всегда, возвращаясь из лимба в мое тело». Силуэт встрепенулся, в мгновение око взмыв куда-то ввысь черным вихрем, точно паруса подхваченные ветром, выбрасывая и испаряя в пространстве вихрастые черные хоботы. Подлетевшие с земли мелкие камешки и острые косточки больно ужалили ее кожу. В следующую секунду, Лили услышала голос уже за своей спиной: «Зачем тебе это тело? Ты мертва. Ты никогда не вернешься. Не нужно так упрямиться, посмотри, насколько все усложняет твое неприятие… Тебе нет надобности держаться за свою паразитическую жизнь». Когда Лили повернулась и мигом отпрянула, убийца был слишком близко, улыбался еще шире, одним лишь этим выкручивая суставы во всем ее теле. До мозга костей ощущая свою беспомощность, незащищенность, она упала навзничь из-за отталкивающего поля, каким-то чудом понимая, что раньше такого не было. Она вспомнила те разы, несколько раз, предыдущие… — Это мое тело! — воспоминания о свете, явившимся ей сквозь пелену бесстрастности небытия и возобновляющегося страха, о палате, о ком-то в лимонном халате, пощечиной ударили ее. — Я видела! Это тело мое, а ты в моем теле! Лжец! Ее сжало нечто невидимое, немыслимо мощное, изнутри. Все внутренности взяты в тиски… таким гневом. Она чувствовала пульсацию нервов, накапливающуюся в его атмосфере, как в чудовищном аккумуляторе. Он исчез, чтобы молниеносно проколоть ее сознание иглою язвенных образов, прокрутить перед глазами самые обескураживающие кадры мерзости человеческой. Он злился через нее. И она пропускала его зло через себя. «Ты понимаешь, Лилит. Ты все понимаешь. Это уже не твое тело. Ты осознаешь всю бессмысленность затеи противостоять мне». Его шипящий слог раздувал сосуды в мозгу так, что слезы полились из ее глаз. Или кровь. Не разобрать было, потому что в то же мгновение из-под земли вынырнули глистовидные, гладкие, но цепкие ветви, они пересекли ее тело, сковывая руки и ноги, гусеницы, сколопендры, змеи — все закрутились кольцами вокруг нее, утаскивая в проваливающийся грунт, в какую-то илистую влажную могилу. Она барахталась в почве, жадно поглощающей ее с хлюпающими звуками, пока в ушах ее брынчал монотонный мотив колыбельной, разрываясь от страданий материнского инстинкта. «Мне есть ради чего, у меня есть…» — она не могла вдохнуть, отчаянно брыкаясь и хрипя, но боролась, в смятении распутывая узлы пресмыкающихся тварей и оживших растительных корневищ. «Скоро ты забудешь об этом». Это было больше, чем личная битва. Ее нутро затапливала чернь. В ее рот набивалась почва. Лили не сумела возразить всему, что с ней делалось в чужом, падалищнем, изуродованном мире, лишь повторяя одно в своих мыслях, чтоб не забыть, никогда больше не забывать: «Гарри, мой сын, Гарри… Гарри, мальчик мой…» «О, не волнуйся, я непременно позабочусь о нем».***
Больница для волшебников и ведьм имени Святого Мунго. Июль, 1991.
Маленькая рука толкнула дверь одной из палат секции интенсивной магической терапии, нога в плоской чешке, что носят пациенты, перешагнула через порог. Кто-то невысокого роста тихонько вышел в коридор и чуть было не споткнулся о что-то тянущееся у него из-под пижамы. Это был ребенок обнаруживающий встроенную к себе в живот стежку плоти, вьющуюся понизу, и он не мог не испытать шок от вида змеящейся кишки вдоль стены, которая прошивает его пупок. Узловатая плеть извивалась призывно, подавая знак, что нужно идти. Ребенок подавил приступ тошноты, нерешительно ступая вслед за пуповиной. Она уползала далеко вглубь коридора, почему-то напомнившего большую водопроводную трубу. Следуя за красной дорожкой, оставляемой, будто играючи манящей, меняющей и путающей маршрут, вертляво заметающей след за собой пуповиной, ребенок услышал далекий мотив, как в старинных музыкальных шкатулках — он доносился из той части коридора, которая превратилась в сточный тоннель и была заволочена таинственным, красновато-серым туманом. Ребенок пошел туда, но нить кожицы из его пупка застопорила шаг, раздвоившись шпагатом, как у рогатки, одним концом пропадая под щелью палаты той двери, где ранее собралась толпа репортеров, «не очень хороших магов» и тот колдун, смахивающий на огромную летучую мышь. Вскоре дверь распахнулась, а в ее туманном проеме появился фантомный силуэт — статный юноша с темными волосами, опрятный, причесанный, в хлопковом сюртуке, застегнутом на все пуговицы, края которого прятали второй конец пупочного канатика. Фантомным он казался, так как… немного просвечивал. Могло показаться также, что юноша был старшим братом ребенку. Они каким-то образом понимали друг друга без слов, только последнему становилось от этого жутковато, ведь у него не могло быть никаких старших братьев. Юноша сделал указывающий жест головой в сторону тумана, затопившего коридор, и ребенок последовал за ним, точно помня, что там находится дверь в палату, где лежит его мама. Сердце волнительно забилось, вместе с этим бился будто бы сам туман вокруг них, а потом и вовсе начал растрескиваться кровавыми тоненькими прожилками. Ребенку становилось страшно, и возле самой палаты он замер. Юноша посмотрел на него, намекая войти, а спираль пуповины буквально втянула ребенка внутрь палаты, словно обратно в утробу. И к ужасу! Это была не палата — комната с голубыми обоями, похожая на детскую спальню, где туман обрастал потолок и укутывал стену кровавым мхом. Ребенок замотал головой, оглядываясь, чтобы убежать, но дверь позади него уже исчезла. Звук колыбельной из игрушечного домика зажевало от обилия растительности обрисовывающей внутренние органы людей, именно у той стены, где должна находиться кровать. Но вместо кровати, где лежит мать… кровяной мох сползал, обнажая зеленые слои — упругие кольца чьего-то тела. Огромного змея! Чудище склоняло морду над постелью, и поедало… нет, скорее цедило то, что на ней лежит. Там была мама! Юноша стоял, беспристрастно смотря на все это, когда ребенок, обуреваемый кошмаром происходящего, искал помощи, и ринувшись к кровати мамы, окруженной кольцами змея, вдруг столкнулся со взглядом… Горящие глаза чудища встретились с глазами ребенка. Мальчик по имени Гарри Поттер проснулся, вытаращившись в никуда и тяжело вдыхая. Он лежал на спине, прижимая руку ко лбу — шрам в виде молнии пульсировал под его пальцами. Только что Гарри снился такой яркий, отчетливый сон, что он еще несколько секунд заставлял себя поверить в нереальность увиденного. Гарри присел на койке, шрам все еще саднило. Оглядевшись, он понял, что пребывает в той же больнице, куда недавно наведался с мистером Люпином. — Доброе утро, молодой человек, — поздоровался к Гарри старик из портрета, и Гарри разверз глазенки, попутно протирая очки рукавом, лишь бормотнув: — Ага… Неудивительно, что ему приснился кошмар в первую же ночь знакомства с волшебным миром. Еще вчера Гарри ничего не знал о магии, вернее она существовала для него только в воображении. Или это было позавчера? Он не был уверен в том, сколько времени провел здесь, поэтому с тяжелым вздохом, вынужденно обратился к портрету, под рамой которого еле различалась надпись: «Старейший колдосанитар Инфузиус»: — Простите, сэр… простите, вы не подскажете… какой сегодня день? — Часы приема уточняйте у стойки регистрации, молодой человек, я всего лишь слежу за правильной дозировкой лекарственных зелий и ночным горшком… — А, — сказал Гарри. — Ясно. Спасибо, сэр, — колдосанитар с портрета снисходительно покивал. Рядом никого не было, и мальчик, недавно узнавший, что он волшебник, причем не простой, обыкновенно откинулся обратно на койку. Уснуть уже не представлялось возможным, лежать и ждать кого-нибудь тоже казалось мучительным, — внутри ворочалось ничем не пересиливаемое неспокойствие. В этой больнице лежит его мама… Его мама! Живая! Но пока еще спящая. И то чудище… — Гарри отогнал эту мысль, сославшись на то, что рассказы Ремуса произвели на него слишком сильное впечатление, как и все увиденное в мире волшебников. Они ехали в метро, когда Ремус рассказал, что на самом деле случилось с мамой и папой Гарри. Мальчику сложно было поверить, что их убил самый могущественный Темный колдун столетия, но еще невероятнее — хотел убить и Гарри, едва тому исполнился отроду год. И не сумел. Заклятие смерти, которое произнес Воландеморт, примененное им неоднократно и уже уничтожившее многих взрослых волшебников и ведьм, вставших у него на пути, вдруг не сработало. Гарри не знал, как отнестись к этому… было похоже на розыгрыш, нелепый и не смешной. Но Ремусу хотелось верить лишь оттого, что он отзывался о родителях Гарри так тепло и говорил о их подвигах, и противостоянии власти Воландеморта, об их смелости. А не утверждал, в отличии от Дурслей, какими алкоголиками и бездарями они были. — Сообщество чародеев жило в страхе слишком долго, чтобы поверить в гибель Темного мага, чье имя никогда не произносят. Кое-кто полагает, что силы покинули его. И он вынужден был уносить ноги из дома Джеймса и Лили, спасаться бегством после той ночи в канун Хэллоуина… — говорил Ремус Люпин, сидевший возле мальчика в вагоне. — А теперь… он прячется, наращивает мощь, чтоб однажды напасть. — Но… мистер Люпин, он лишился силы, Воландеморт… — Тише, Гарри, — мужчина склонился у самого уха Гарри. — Воландеморт, — произнес он шепотом. — не смог убить тебя, как многие считают, из-за Лили. Да. Да, благодаря твоей матери. Заклятие смерти ударило по нему самому, потому что Лили нашла способ отразить такое заклятие, хотя этого никому и никогда не удавалось. И Лили уснула так крепко, как спят покойные, тебе остался лишь шрам на лбу, а Темному колдуну осталось что-то ничтожное и едва живое… — Значит, все благодаря ей? — Гарри посмотрел тогда на сопровождающего широко распахнутыми, налитыми блеском глазами. — Да, я думаю… — Люпин потрепал его за плечо, весьма ободряюще. — Мы это скоро узнаем, наверное. — Она спасла меня, моя мама, мой ангел-хранитель… — мальчик теребил заклепку клетчатой рубашки Дадли, висевшей на его плечах, как шкура слона, а друг семьи пораскачивал головой на манер «пожалуй», смиряясь с маггловскими, как сказал бы волшебник, сравнениями. — Какая она? — Лили… — грустно улыбнулся Люпин. — Твоя мать была самой доброй колдуньей из всех, кого я знал. Она умела видеть красоту в людях, даже если человек сам в себе этого не замечал… где бы она не появилась, там становилось уютно и тепло. И спокойно, словно душа обретала свое место. С ней хотелось делиться своими невзгодами, горестями, потому что она рассеивала их… Рассеивала, наполняя тебя каким-то своим целебным, неугасающим светом. Гарри упорно игнорировал то, что Ремус Люпин говорил о ней в прошедшем времени, будто сам не верил, что она могла выжить или вообще существовать в реальности. Для сироты, недавно терпящего различные моральные унижения от родственников, стало немалым потрясением то, что он узнал о победе и способе этой победы над Темным колдуном. Было видно, как Ремус немного жалел о сказанном, и теперь Гарри убедился — неспроста. У него голова закипала, как чайник. Не хватало только пара из ушей, как у какого-то чудака в приемной Святого Мунго. Из мыслей не шел тот сон. Тот юноша, которого Гарри никогда не встречал. Тот гигантский змей над кроватью его матери… Когда Гарри впервые увидел маму и почувствовал прострел в шраме, такой боли в нем он еще не ощущал, — все случилось так быстро, что он ничего не успел понять. Как упал в обморок. Шрам и раньше ныл, и начал саднить еще в коридоре, но что заставило его так отреагировать на родную мать Гарри? С этими мыслями нельзя было просто перележать, и мальчик поднялся с кровати. Легкое головокружение еще сопровождало его до двери, которую он толкнул рукой вскоре, чтоб выглянуть в секцию реанимации магов. В коридоре было пусто, никакой толчеи и репортеров магической печати, голоса врачей отдаленно звучали за стенами палат. Гарри вышел и, проделав несколько шагов в направлении палаты матери, столкнулся взглядом с той дверью, откуда в его сне вышел высокий, красивый и опрятный юноша. «Вип-палата. Владелец Люциус Малфой» — надпись ни о чем не сказала Гарри, но шрам внезапно зачесался, являя навязчивое желание спросить у кого-нибудь — нет ли у него старшего брата? Идея казалась провальной с учетом возраста, мать и отец должны были зачать такого лет в тринадцать. Мальчик, озираясь на портреты, прислушиваясь к голосам из палат, встал у консоли, где лежала книга с надписью на обложке: «Справочник обычных магических болезней», — вряд ли содержащая меры по профилактике боли шрамов после убивающих заклятий. Тем временем двое врачей в лимонном употребляли что-то из пробирок в небольшой нише между палатами без дверей, хорошо обозреваемой с того места, где стоял Гарри. Сразу за ними — палата Лили Поттер. Он мог попытаться проскочить, пока они увлечены беседой совершенно для него непонятной: — Уорриг ставит на квоффл Джонс, а я говорю: снитч за Барнаби — и взятки гладки! Гарри незамеченным промелькнул мимо проема ниши с дежурными… — Ну, процент с десяти галлеонов так себе… …И заветная дверь была перед ним. — Гномий чулок мне в ноздри, если Мюррей отобьет с десяти… Он хотел всего-навсего еще раз увидеть ее. Какая она. В этом белоснежном лоске простыней почти неразличимая. Легко ступая на носочки, он подшагнул ближе… боль в шраме перетекала гулом в череп. — Мама… — захлебнулся Гарри, видя как ее поблекшие губы шевелятся, будто говоря ему что-то на языке смерти. Или бессмертия. А потом! Как туча с тучей где-то на высоте, доступной лишь ангелам, рождая кривые дуги молний, сшиблись между собой их взгляды. Они правда были такими же, как у Гарри. Ее глаза. — Гарри? Гарри… — прохрипела она. — Не бойся, Гарри. Иди обними мамочку… — мальчик готов был тут же броситься, навеки похоронить себя в распятых объятьях самой любимой, самой драгоценной женщины в его жизни, но почему-то шрам, отметивший его смертью, вдруг пронзила адская боль. В неверии, что такое может произойти прямо сейчас и с ним, даже не мог пошевелиться. — Это я, Гарри… — прошелестел ее голос из полузакрытых губ, и Гарри очнулся. — Подожди! Мам… подожди, я сейчас! Подожди, пожалуйста… — заметался мальчик между кроватью и дверью, начав растирать кожу своего лба и морщась от боли и счастья, от слез и страха, что мама опять уснет. — Вы что, не слышите сигнальных чар? — уже практически в дверях сталкиваясь с кем-то, не в силах изъясниться: — Доктор! Э… целитель, сэр… — воскликнул Гарри, только указывая руками.