dance with the devil under pale moonlight

Я вхожу в его номер без стука. За двадцать лет плечом к плечу, мы давно миновали этот этап – элементарная вежливоcть, границы личного пространства, деление вещей на его и мои. Он сам говорит, это как брак, а потом прибавляет, что брак – хуйня. Впрочем, перед тем, как сдернуть и отшвырнуть в сторону табличку «не беспокоить», покачивающуюся на коридорном сквозняке, я все же прислушиваюсь к ленивому шевелению внутри комнаты. Есть вещи, которые даже мне не хотелось бы видеть. Я знаю, что увижу внутри. Несмотря на свою репутацию неуправляемого бунтаря, он довольно предсказуем в своем дестрое. Вначале я чувствую запах, немного мускусный, смешанный с характерной вонью засохшей пиццы, перегаром и еще чем-то, омерзительным и сладким. Секс. Конечно, ему всегда нужно выебать кого-то после шоу, иначе он не может уснуть. Я слышу как он дышит и ворочается в темноте. Нащупав выключатель на стене, я нажимаю на кнопку, но вместо лампочки под потолком, я привожу в движение механизм, открывающий плотные шторы. Комнату заливает серым полуденным светом. Все как всегда. На полу возле кровати покоится пара коробок с недоеденной пиццей, рядом пустые банки и бутылки, что-то черное, похожее то ли на кружевной лифчик, то ли на труп летучей мыши, иксбокс, диски, белые кеды облитые каким-то дерьмом, темные очки, телефон и длинная белая змея наушников обвившаяся вокруг него. Груда простыней приходит в движение, из-под нее показывается длинная белая нога в пятнышках от плохого кровообращения. Ногти выкрашены в ярко розовый цвет, на стопе татуировка - вишенка. Я не знаю что такого он делает со шлюхами, но ему никогда не присылают одних и тех же во второй раз. Впрочем, может в этом и есть какой-то смысл. Лично я всегда предпочитал женщин, за которых не нужно платить. Но это его дело. По правде говоря, я не знаю, я попросту не помню, что случилось тогда, семнадцать лет назад, в тот день в августе. Я не знаю что мы делали, что мы сделали, по крайней мере не в подробностях. Зная сколько он пил и в каких количествах я жрал кислоту, я бы не удивился ничему, и, конечно, не предал бы значения. Впрочем, это не так для него. Я вижу это в его жадных глазах цвета выстиранной джинсы каждый раз, когда он смотрит на меня. Он помнит все. Не знаю как так вышло, но тот день дал нам странную власть друг над другом. Созависимые отношения, так называет это моя жена. Она знает. Иногда мне кажется, что все знают, хотя я никогда не говорю об этом. Только черпаю оттуда липкую сладкую тьму и черную ностальгию, когда пишу наши самые лучшие песни. Я всегда беру ее оттуда или со дна его огромных пустых зрачков, когда он смотрит на меня во мраке сцены. Впрочем, я вру. Конечно я помню. Как не помнить. Август – сезон комет. Мы всегда ходим смотреть на падающие звезды на старое викторианское кладбище недалеко от моего дома. Я не знаю, какие желания загадывает Том, обычно, они у него довольно простые: вдуть кому-нибудь свеженькому, новая пара адидасов, CD-плеер. Я прошу о другом, чем-то темном и приятном, чему я не могу найти слов, я чувствую это когда представляю себя стоящим на краешке сцены с руками разведенными в стороны, бесконечное море лиц и простертых вверх ладоней передо мной, оно колышется как рапсовое поле на ветру. Я прошу у звезд только об этом. Ну, почти. Летом 1999 нам с Томом по 18 и мы с нетерпением ждем конца света, который должен произойти минут через 40. Будет полное солнечное затмение. Точнее сказать, конца света ждет Том, причем скорее с восторгом, чем с ужасом, не смотря на то, что он – худший праведник из всех, кого мне доводилось встречать. Он говорит о нем весь год, смеясь и строя планы на свой последний день на земле. И вот, этот день приходит. Мы лежим в высокой траве посреди рапсового поля и смотрим на солнце через темные очки, которые Том украл из дома одной из своих подружек. Правый край светила уже начал подгорать и темнеть, как будто чернила затекают внутрь круга через крошечную дырочку в боку. - Смотри, началось, - говорю я, вытягивая вверх палец. - Ну все, пора исповедоваться. Расскажи мне свой самый страшных грех, Серджио. - Да пошел ты. Он смеется над тем, что мне страшно, как всегда издевается надо мной. Ему легко, он – католик, они рождены с мыслью о вечных муках и апокалипсисе. Я же… я пока не опередлился в кого я верю. Тем временем тьма упорно движется вперед, как черная вдовья вуаль поверх искрящихся молодых глаз. Том отхлебывает дешевой водки из супермаркета и поворачивается на бок. - Ореол, главное не смотреть на ореол, он ослепляет, - говорит он, его теплое водочное дыхание щекочет мое лицо. - Я знаю. Это я тебе рассказал. - Правда? – он со смешком хлопает меня по плечу. Я поворачиваюсь к нему лицом. Мне нравится наблюдать за его мимикой, за нервным танцем, в котором бесконечно пребывает его тело от пяток до макушки. Иногда мне кажется, что он весь – одна эта нервная пляска. Впрочем, водка замедляет его ритм, делает его тупым и чувственным. Это сложно объяснить, я ощущаю это уже давно. Из всех кого я знаю, Том – самое физическое существо. Это не значит, что у него нет души, хотя католический боже меня сохрани лезть туда. Просто он весь в этом теле, в этих длинных беспокойных пальцах, ерзающих бедрах, широких чуть приподнятых от напряжения плечах, губах, которые изгибаются целуя воздух когда он говорит. Однажды, на какой-то вечеринке год или два назад, я случайно отворил дверь в комнату без стука и увидел его с какой-то девчонкой. Он имел ее, закинув обе ее ноги себе на плечи. Это было красиво и первобытно. Его взмокшая спина и задница, спутанные волосы, развесистые сиськи девчонки, колыхавшиеся в такт резким глубоким фрикциям. Когда он заметил меня в отражении в зеркале, он ничуть не смутился, даже не замедлился. - Привет, Серж. Я щас спущусь. В этом был весь он, в этой беспощадной и самозабвенной ебле, в дешевой водке, которая помогала ему замолчать, когда он уставал от себя сам, в бесконечных бессмысленных вторжениях в мое личное пространство. Том был центром всего, магнитическим севером, к которому притягивалось все живое. Он был рок-звездой задолго до того, как нашу песню впервые поставили по радио. Тогда, в те годы, когда зазубрина между жизнью мечты и реальностью была слишком острой, я увлекся экспериментами над собой. Ничего жесткого: галлюциногены, стимуляторы, каннобиноиды. Мне нравилось практиковать научный подход, отмерять дозировки, а потом запираться у себя в комнате или идти с Томом на заброшенное католическое кладбище и пялиться в тяжелую медленно колеблящуюся толщу небес пока мне не начинало казаться, что оттуда, из этой вечной тьмы, на меня кто-то смотрит в ответ, а музыка, которая звучит из наушников, которые мы всегда делим с ним пополам, отзывается где-то в солнечном сплетении или внизу живота. Том никогда этого не понимал. Для него в веществах не было ничего волшебного, только химия – спиды для того, чтобы плясать всю ночь, МДМА – чтобы превратить одноразовый трах в настоящую любовь, трава чтобы без стыда до слез ржать над собственными пошловатыми шутками. Впрочем, он всегда любил пить. Я списывал это на ирландские гены и католическое чувство вины. С тех самых пор как я увидел его, самозабвенно ебущего другое человеческое существо на груде чужих курток, я ощущал смутное очарование. Нет, я вовсе не жаждал оказаться на месте той бабы, упаси господь. Я хотел другого. Быть им. Хотя бы на минутку, почувствовать рев его горячей крови в ушах, услышать ритм в кончиках пальцев, ощутить подступающие к глазам слезы от мысли о несправедливости мира, упиться до провала в памяти чтобы заглушить шепот и хохот в свой башке. Все эти мысли проносятся в моей голове за секунду, может меньше. Мы все еще лежим в траве. Я кашляю, задыхаясь от запаха упавшей мне на лицо пыльцы. Том протягивает мне бутылку. Он не знает, что я уже закинулся хорошо отмеренной комбинацией препаратов и теперь только жду когда волшебство начнет действовать. Впрочем, я беру бутылку из его рук. Он так обидчив, даже слишком для человека настолько прямого, бесцеремонного и резкого. Я делаю маленький глоток, в эстетических целях. Дело в том, что я не хочу чувствовать вкус дешевого пойла, которым он заливается, когда его язык окажется у меня во рту. Я не знаю, трахается ли Том с парнями, но я бы не удивился, если это так. Секс, как пение и пьянство, одна из вещей, в которым он отдается полностью, забывая о том, что на завтра будет новый день, когда неизбежно придется глядеть в глаза тем, кто проснется с ним рядом. Поэтому я думаю что переспать с ним – это самое близкое к тому, чтобы увидеть мир его глазами, что я могу сделать. Я решаю, что поцелую его в момент, когда солнце совсем скроится из виду. Так это будет дико символично, особенно учитывая, что маленькая часть меня и правда верит в приход апокалипсиса. В любом случае, вкус пьяных губ Тома это именно то, что я хочу испытать в момент, когда закончится мир. Впрочем, он целует меня раньше. Он что-то говорит, кажется, как всегда бессвязно перессказывает какой-то фильм. Я смотрю на его лицо через пару солнечных очков его подружки. Он улыбается, облизывает сухие розовые губы, потом откладывает бутылку с пойлом в сторону, освобождая руки. Вокруг стремительно темнеет, поднимается холодный, как в ноябре ветер, на моих руках проступают колючие мурашки. Я тянусь к нему почти инстинкитивно, прикасаюсь ладонью к его щеке. Он горячий, точно такой, как я себе представлял. Мое прикосновение ничуть не смущает его, наоборот, он тянется ко мне, будто понимая чего я хочу и что сейчас сделаю. В голове крутится фраза – не смотри на ореол, он ослепляет. Я закрываю глаза и, в этот момент, чувствую на своих губах его жаркий горький рот. Он целует меня на вдохе, высасывая воздух из моих легких, одновременно притягивая к себе мои бедра. В этот момент я не понимаю, это наркотики начали действовать или я правда слышу у себя в голове его оглушительный пульс. Зачем-то я снимаю с себя футболку, наверное, для того, чтобы между нами осталась только кожа и я мог слышать его еще громче. Я чувствую его ладонь на своей пояснице, как она скользит вниз под резинку моих треников. Невольно, как будто это часть обряда экзорцизма, во мне просыпается какой-то блядский демон, мое тело выгибает вперед, вынуждая вплотную, до боли, прижаться к пряжке его ремня голой кожей. - Блять, - он ржет, оторвавшись на сантиметр от моих губ, но не вынимая руки из моих трусов. – Блять… я не верю в это. - Ты можешь просто ничего не говорить сейчас? – шепчу я, накрывая ладонью его член, горячий и пульсирующий и готовый впиться в меня прямо через штаны. Я понятия не имею, что делать с ним и с этим его огромным стояком, куда смотреть, где целовать, что говорить. Для меня это не просто секс, это, скорее, научно-фантастический эксперимент, история про похитителей тел. Я не знаю зачем ввязался в это, я не продумал все до конца. Я хочу сбежать, но, в то же время, его длинные нервные пальцы и запах его пота заставляют неметь и болеть внизу живота, так, что я не в силах встать на ноги. Наверное, он чувствует мое сомнение. Для такого грубого парня он очень тонко чувствует многие вещи, как мне жаль, что я не знал этого тогда. - Блять, ты же не думаешь, что мы… ну это ж просто… короче, не загоняйся, правда, - с этими словами он стаскивает с меня треники. – Если что, я тоже не совсем уверен как это делается. Гребаный конец света. От солнца остается только маленькая долька, как бесшабашная смущенная ухмылка на лице Тома, когда он, сидя на мне верхом, нагибается и целует мой сосок, потом обводит его кончиком языка. Наверное, он думает, что это приятно мне, потому что, видимо, это нравится ему. Но мне только щекотно и странно и кажется, что я сейчас умру. Я не хочу тратить время на игры, я хочу другого, я жду от него другого, сам не знаю чего. - Выеби меня, Том, - шепчу я, сам не зная что говорю. - Это куда? - он отстраняется от меня, наморщив лоб. Я чувствую тяжесть его тела на своих бедрах. - Я не знаю, как обычно это происходит. - Блять, а мне-то откуда знать. - Догадайся. Он чешет затылок, потом смотрит на меня подняв бровь. - Идиот, тебе ж будет больно. - Откуда знаешь? - Ты что, никогда баб в зад не трахал? - Нет. Он закатывает глаза. Я хочу дать ему в морду, но, вместо этого, сбрасываю его с себя и сам забираюсь на него верхом. - Что ты… - хрипло спрашивает он, но я не даю ему все испортить своей болтовней и целую его дурацкий рот, засовывая язык по самую глотку, облизывая небо и кусая губы. Я расстегиваю его ширинку, борюсь с влажной тканью петель пропихивая в них будто нарочно разбухшие от возбуждения пуговицы, он тут же приподнимает с земли зад, позволяя мне стянуть с себя шорты. Трусов на нем нет, не то, чтобы я ожидал их там, но их нет. Я смотрю на его член, он липкий и мокрый, сочащийся, толще и короче, чем я думал. Не то, что бы я представлял себе его член. - Я кончил в штаны, когда в первый раз засунул язык тебе в рот, - с абсолютно бесстыжей ухмылкой шепчет Том, глядя на меня снизу вверх. В его глупых глазах отражается солнечное затмение. – Это я к тому, что второй раз это может быть… эрм… долго. Я особо не чувствую вкус, только соль и сода, дешевая водка – хороший анестетик. Нагнувшись над ним, я провожу языком по головке его члена, розовой липкой, и нежной. Том больно впивается пальцами мне в плечо. - Блять, - шепчет он. – Ох блять. Я обхватываю его член губами, скольжу вниз, пока он не упирается мне в нёбо. Том еще сильнее сжимает мое плечо, потом приподнимает зад и начинает трахать меня в рот, сначала медленно и плавно, потом сильнее и ритмичнее. Я представляю себе его крепкую маленькую задницу в полумраке комнаты, звук с которым его яйца бьются о промежность той девченки, я чувствую вкус его спермы у себя во рту, спазм, потом моя гортань расслабляется, пропуская его глубже и дальше. Его рука рвет мои в волосы. - Ладно, давай как ты хочешь, - он почти рычит, отталкивая меня в сторону. Вокруг нас кромешная тьма. - Что? Он не может ничего ответить, только переворачивает меня на спину, стягивает с меня трусы, и, закинув мои ноги себе на плечи, облизывает указательный палец у себя на правой руке. - Это может быть больно. Ты расслабься, хорошо, - его голос почти что заботлив. Сначала он трогает меня пальцами, но уже через секунду вставляет в меня свой член, быстро и резко, будто не хочет дать самому себе опомниться. Сначала больно, так, что из глаз катятся слезы, но я тут же забываю о боли, когда вижу как выгибается его вершняя губа и закатываются глаза, когда он почти сразу кончает, прямо в меня, судорожно до белизны в костяшках сжимая мои лодыжки. - Блять, - говорит он задыхаясь, и осторожно внимает из меня свой член, - кажется я слышал, как лопнула твоя вишенка. - Иди нахрен. Он ржет, а потом валится на меня всем своим весом, целует меня, лижет мою шею, обхватывает ладонью мой член и тычет им в свой горячий мягкий живот, пока я не изгибаюсь, как рыба на дне лодки. Том не умеет сосать, он делает это как ленивая целомудренная девчонка, будто думая, что пары поцелуев достаточно, чтобы заставить меня кончить. Но это все я узнаю только потом, когда через мой член пройдут сотни этих девчонок, а, пока что, трех его поцелуев и одного движения языком оказывается достаточно для того, чтобы я залил нас обоих густой липкой кончой. После, Том ничего не говорит, только полощет рот остатками водки, и мне отчего-то становится очень обидно. Я закуриваю, глядя в небо, по телу проходит никотиновая дрожь. Солнце показалось уже на половину. Я моргаю, перед глазами стоит эта солнечная ухмылка, она в негативе – зеленая, потом лиловая, потом черная. Потом я открываю глаза и вижу над собой лицо Тома. Его отросшие за лето волосы касаются моего лица. - Блять, - говорит он, его дыхание пахнет водкой, - блять, я… ты… горяч. Я… - Он нагибается еще ниже и проводит мокрым языком по моим губам. – Я могу в тебя влюбиться. - Иди нахуй, - зачем-то говорю я, отталкивая его. Потом я вытираю член футболкой, одеваюсь и ухожу домой, оставляя его одного, голого, в поту и желтой цветочной пыльце, лежать и смотреть на ореол солнца широко раскрытыми глазами. Мы никогда не говорим об этом. Я смутно понимаю, что в этом и есть наша главная проблема. Но, также, я прекрасно отдаю себе отчет в том, куда приведет этот разговор, начни мы его снова. Нет, я не могу с ним спать, только не в реальной жизни. Там, в том солнечном затмении, моя тайна, мой ящик пандоры, откуда я снова и снова черпаю свои лучшие рифы и строчки. В изгибах его омерзительного сладкого тела, в черном солнце, отражающемся в его зрачках, во вкусе его пота, смешанного с водкой и цветочной пыльцой. Тогда, на том лугу, я совершил какую-то странную сделку с дьяволом, который в обмен на мою душу дает мне наши хиты, снова и снова, четыре номер первых из шести, чтоб его. Идеальный обмен. Впрочем, для Тома это не так. Тогда, в тот день, я украл у него что-то важное. Я был так занят собой, музыкой, выступлениями, альбомами, что заметил это только пару лет спустя, когда нас подписала студия и вокруг закрутилось все это безумие. Том стал другим, солнце в его зрачках, которое так влекло меня раньше, потухло и стало черным. Я знаю, он узнает тот день в строчках моих песен. Не знаю, понимает ли он, что через них я обращаюсь к нему, пытаясь объяснить что он значит для меня. Думаю, ему плевать. Он хочет от меня другого, иногда я даже не уверен, выебать меня или убить. Скорее всего, и то и другое, причем я не знаю в каком порядке. Вот и сейчас, он с нешуточной ненавистью сверлит меня глазами, когда я показываю помятой шлюхе с засосом на соске на дверь. Он дожидается пока она уйдет, прежде чем открыть рот. Но пока она на карачках ищет по полу свои трусы, он лежит поверх одеяла, голый, и чешет свой неловко прилипший к бедру полувставший член. Наконец, шлюха умудряется собрать в охапку все свои вещи и я выставляю ее за дверь. - Блять, - говорит Том, протягивая руку за телефоном. – Сколько времени? - Два часа. - Так рано? Какого хера ты меня будишь? - Саундчек. - Нахуй саундчек. Отсоси у меня лучше, раз не дал это сделать профессионалу. - Прикрой свой хер, - говорю я, бросая на него одеяло. - Блять, Серджио, какой ты противоречивый. Мне прикрывать свой член или вставать из кровати? Ты уж реши. И вообще, с каких пор тебя смущает мой хер? Я не дам ему вывести меня из себя. Он хочет этого, он провоцирует меня на ссору, но я не поддамся, не сегодня. Слишком важный день. Москва, мать ее, ее ни Наполеону ни Гитлеру не удавалось взять, а мы, Том и я, сегодня ночью должны поставить ее на колени и заставить стонать и краснеть, как маленькую сучку. Но для этого я сначала должен заставить встать из кровать эту сучку, которая бесстыже смотрит на меня не пытясь скрыть свой утренний стояк. - Вставай. - А то что? - Том, пожалуйста. - Том, пожалуйста, - пародирует он меня, кстати, довольно похоже. - Почему меня должен обязательно будить ты? Почему не кто-нибудь из девочек, которые толпятся у входа. Видимо, договориться с ним у меня не получится. Я разворачиваюсь, попутно распинывая по углам его вещи, и иду к двери. - Постой, я встаю уже, - ворчит он, садясь на кровати. – Дай мне пять минут, хорошо. - Сходи, пожалуйста, в душ. От тебя воняет. - Чем? - Блядями. - Хорошо, - с ненавистью сверкает на меня глазами он. - И одень новую футболку, ту, что я купил тебе в Риме, хорошо? - Трусы тоже мне выберешь? - С каких пор ты их носишь? - Ты многого обо мне не знаешь. - Встретимся внизу, десять минут. В ответ он только показывает мне палец. В микроавтобусе по дороге на площадку я кормлю его с рук едой из Макдональдса. Ничего другого он не ест, а терпеть его голодную злобу даже пол часа неподсилу никому, кроме, разве что, меня и его бывшей. Я жду вечер, я хочу этот концерт, этот вызов, эту сложную холодную целомудренную публику, которую только нам двоим подсилу раздразнить и влюбить в себя. Сегодня он нужен мне, сегодня я должен его терпеть. Я наливаю немного водки в его кока-колу и смотрю, как разглаживаеся его лоб. Наверное, я давно бы выгнал его или сдал в дурку, если бы не эти минуты, наши минуты на сцене и здесь, в реальности. Иногда я снова вижу его таким, как в той тускло освещенной комнате, с голой задницей и полной уверенностью в собственной неотразимости, как там, под черным солнцем, в рапсовом поле, до того, как я сломал его. Я слишком рано расслабляюсь. Или просто неправильно рассчитываю сколько водки и сахара вливаю в этого гремлина, потому что к моменту, когда мы приезжаем на площадку, он держит меня за грудки на заднем сидении микроавтобуса, дыша перегаром мне в лицо. - Почему меня не позвали на интервью? – цедит сквозь зубы он, брызжа слюной. – Считаешь, мне нечего сказать? - Я не хотел тебя тревожить. - Тревожить - шмревожить, ты просто думаешь, что я – тупица, не соображающий как связать двух слов. - Это не так. - Тогда как? - Отпусти и я скажу. Мы приехали. - Если не скажешь сейчас, я еду обратно в отель. - Ладно. Правда в том, что я не хочу, чтоб ты снова говорил людям о нас. - О нас? – он хмурится. - Нет никаких нас. Есть ты – классный парень, музыкальный гений, и я – твой смешной спутник. Да и то, я уже совсем не такой смешной как раньше, когда ты разрешал мне рассказывать людям о том, кого из селебрити я считаю хуйлом. Я хочу сказать ему, что он – не смешной, но вовремя одергиваю себя. Может, он хочет быть смешным? Наверное, он хочет быть смешным, поэтому так говорит. С ним я больше никогда не уверен какой вариант правильный. Я уже давно не знаю его, не так, как раньше. - Том, пойдем, - я беру его за руку. – Пожалуйста, это очень важный концерт. - Для тебя они все важные. - А для тебя – нет? Он чешет затылок и смотрит на меня немного обескураженно. Вот так – одна секунда и он снова мил. - И для меня. Ты же знаешь – я больше ничего не умею, только петь стоя рядом с тобой. С тех пор как у меня зрение испортилось, мне даже сиськи не разглядеть, если им из первого ряда сверкают. - Сделай коррекцию. - Да ну нахер, ты ж знаешь, ненавижу я больницы. Пользуясь моментом, я вытягиваю его из машины и за руку, как усталую с дороги четырехлетку, веду к гримеркам. Качели, с ним это всегда гребаные качели, одну минуту он весь милый и мягкий, у него паническая атака и он крепко сжимает мою руку в своей потной ладони, и весь целиком зависит от меня одного. В следующую он орет, машет кулаками и брызжет слюной, пропускает мою свадьбу и рассказывает журналистам о том, какой у меня член и где родинки. Иногда я так хочу раскроить ему морду и послать нахер, но, вместо этого, глажу его по голове, незаметно размешивая валиум в чае, чтоб он хоть немного поспал. Из-за него мы просрали Америку. Это все из-за него. Так обычно думаю я сгибаясь в три погибели в бизнес классе Бритиш Эирвейс. У этого мудака короткие ноги, он не чувствует моих страданий, как болит потом спина и шея, как тяжело разыгрываться на саундчеке. Ему надо просто открыть глаза, поправить здоровье, наорать на кого-нибудь и вот, он уже готов. Если бы не его выходки, мы летали бы прайвет джетом, как этот напыщенный коротышка Мэтт Беллами. Сегодня Том ведет себя особенно гадко. Вместо того, чтобы пинать мяч на полянке позади гримерки, снимать говорящих на смешном как у Бората из Казахстана английском официанток или играть в икс бокс, он стоит в углу сцены и смотрит на нас. На меня. А потом сплевывает себе под ноги и говорит: - Я подумал и решил – нахуй Америку. Черт. Я знал, что приближающийся отъезд не давал ему покоя все это время, но я думал он прибережет разборку до возвращения домой на каникулы, или, хотя бы, до после концерта. Но не тут то было, гребаная рок звезда решила разбушеваться сейчас, чтоб его. - Давай потом. - Потом я лечу домой. - Том, - я делаю знак парням, откладываю гитару и иду к нему. – Давай нет. - Давай нет? Кто, блять, так говорит? Еще смеешь стебаться над тем, как я выражаюсь. - Том… - Отстань. Я шагаю за ним по траве в сторону шатра с розовым листочком А4 «гримерка», отмечая, что в воздухе пахнет сладкой ватой. Может купить этому мудаку сладкой ваты и он успокоится? - Пожалуйста, давай все обсудим. - Я не хочу ничего обсуждать. Я домой хочу. - Домой? - Что, блять, я опять такого сказал? - Ничего. - Ах да, это ты так изящно напоминаешь мне, что дома у меня больше нет. Спасибо, дружище, премного мать твою благодарен. В этот момент я не выдерживаю. Я вталкиваю его спиной в дверь и захлопываю ее за собой. Он смотрит на меня, выжидательно, вертя в руках бутылку водки. Блять, я же попросил никакой водки в гримерке, только слабый алкоголь. Том откручивает пробку и и делает большой глоток. Его верхняя губа слишком длинная и пухлая, от этого когда он пьет его лицо принимает уморительное комичное выражение. Я не могу подавить смешок. - Иди нахер, - говорит он, с причмоком отрываясь от горлышка. - Сам иди нахер со своим саморазрушенем, Том. Ты задолбал. Это такое клише. В чем твоя проблема? - Любить тебя – вот самый эффективный способ саморазрушения. - Ты что опять слушал в самолете бичарские селф хэлп книжки. - Я никогда этого не делаю, - он хмурится и розовеет. – Я хип-хоп слушаю. - Том, я знаю тебя. Знаю, что ты слушаешь, что ешь, сколько пьешь и что принимаешь. - Но понятия не имеешь в чем моя проблема? - Нет, - я говорю тихо. Я знаю, что он знает, что я вру. Он ставит бутылку на стол и подходит ко мне, так близко, что я могу разглядеть морщины вокруг его глаз. Когда он успел так постареть? Я смотрю на него и меня охватывает странное чувство, такое как бывает, когда дочитал книгу на семьсот страниц, которая кончилась невнятным открытым финалом, будто сам автор не смог решить кому жить, а кому умирать. Я чувствую запах Тома. Мерзавец, конечно он не ходил ни в какой душ. Перед глазами всплывает рапсовое поле, капельки пота и желтая пыльца на его плечах и эта идиотская самоуверенная ухмылка. Я гляжу на его рот и невольно облизываю губы. Его пальцы замыкаются на моем запястье, он делает еще один шаг ко мне, он так близко, что я не могу сфокуссировать зрение. Он дотрагивается губами до моей шеи, даже не целует, просто прикасается, как дуновение ветра. Мурашки, колючие и ледяные, тут же проступают на моих руках. - Том, какого хрена, - хриплю я, отстраняясь. – Мне пора возвращаться к парням. Побудь здесь, окей, не уходи никуда. Можешь пить, если хочешь, у меня есть кокс. Я ухожу не взглянув на него и не дождавшись ответа. Когда час спустя мы с парнями возвращаемся в шатер, ни Тома ни бутылки водки там уже нет.