Она

«Я помню, как поймал Теннегана на слове; разговор тогда шёл о влиянии терминалов на жизнь Города, и он был крайне заинтересован моей работой. Фактически, он пообещал мне встречу. Не думаю, что она будет приватной, но мы, тем не менее, можем...» Спокойно и уверенно. «Так что же вы, черт подери, такое?!» Истерически до крика. «Не думайте, что вам всё сойдет с рук». Злобно. Это не то, что она хочет помнить. Это не то, что ей нужно сейчас помнить. Не та тема, не тот голос, не тот день и не те лица. Но ей едва удается собрать воедино разрозненные осколки воспоминаний, что ещё остались – везде помехи, сбои, ошибки. Она будто потеряла доступ к своей памяти. У неё почти не осталось ничего от собственного «я». Но она восстанавливает его – начинает с малого, с самых очевидных данных. Имя. Возраст. Специализация. Надменный взгляд и элегантный поворот головы. Прохлада металлической ручки зонта под пальцами. Голос, изломанный Процессом. «Наконец, наконец, мы можем...» [Заходящее солнце никогда не светит в глаза. Волны бьются о песчаный берег с тихим шелестом – промежутки между ними математически точно выверены, и никакая случайно закравшаяся в код ошибка не сбивает систему с установленного ритма. Сибил, свесив руку с гамака, едва касается воды кончиками пальцев, водит ими по прохладной поверхности – такой же смоделированной, как и всё остальное, – оставляя круги и полосы на прозрачной глади. Проигрыватель с механическим хрипом переключает песню – и в такт волнам в воздух взвивается глубокий, бархатный голос. Сибил закрывает глаза, переворачиваясь в гамаке, спускает с него босые ноги. Туфли на невысоком каблуке, полосатый зонт, легкое белое платье оставлены где-то в корнях старого дерева на берегу. Дерево – модель. Каждая деталь одежды – очередная формула. Сибил Райз достаточно беззащитна, чтобы люди могли ей доверять, и достаточно дружелюбна, чтобы к ней могли прислушаться. Её образ смоделирован и выстроен с той же математической точностью, что и её личное пространство – и именно здесь она отбрасывает за ненадобностью свою обманчивую оболочку. Здесь ей не от кого и не к кому бежать. Ни вспорхнуть, сверкнув на солнце ярко-белым пятном платья, ни закрыться от опасности за широким зонтом. Здесь она может назвать себя «настоящей». Верная Луна сидит рядом, положив лапу на надувной мяч. Сибил ленивым жестом подзывает её ближе, проводит рукой по короткой шерсти на холке, чешет за ухом – и улыбается хитро, сощурив глаза. Луна поддерживает её тихий, почти мурлыкающий шёпот громким лаем и утыкается носом в протянутую руку. «Нам нужно с ней познакомиться, правда? Поближе. Она чудесна. Удивительна. Я никогда ещё не встречала такой, как она, такой... Мне так хочется...»] Она реконструирует форму и содержание. Сложно только начать – дать этой штуке понять, что она и кто она, найти отсюда единственный возможный выход. Ненадежный, короткий, опасный. Но выход. А затем всё происходит будто само собой. Она вспоминает о чувствах и эмоциях – транзистор выпускает их наружу очередным осколком Процесса. Слаженно и выверено – легче, чем кажется на первый взгляд. Она, наверное, оскорбилась бы, если кто-нибудь тогда, в их потерянной жизни, сравнил её преданность с собачьей – но сейчас она не может не признать ироничность сходства. Ей очень хочется думать, что это сходство, а не насмешка. [Рэд смеется звонким, искрящимся смехом; он вьется мелодией, но не размеренной и томной, как в её песнях, а светлой, высокой... Искренней. Рэд прикрывает глаза, откидывает голову, отчего по волосам у неё пробегает рыже-золотая волна, расслабленно ведёт плечами. Солнце бликами играет у неё на коже. В ней не остается ничего от холодности и задумчивой отстраненности сценического образа. Она сама сейчас похожа на пламя – трепещет и не замирает ни на секунду. Она говорит, что этот город – живой, и именно его жизнь заставляет её творить. Этот город и его люди – все разные и одинаковые одновременно, – этот город и его непрекращающаяся метаморфоза. Этот город и его пульсирующая душа. Она закусывает губу, откидываясь на витую спинку стула, и замечает, что популярность похожа на какой-то религиозный культ; её сложно выдержать и ещё сложнее удержать, но она – она лично – никогда не стремилась к славе как таковой. Только к взаимопониманию. Она усмехается и небрежно взмахивает рукой, чуть задевая тонкими пальцами светлое платье Сибил, предлагает забыть о работе. Она поднимает глаза к небу, щурясь, и тихо признается, что так спокойно себя не чувствовала уже давно. Сибил прячет лицо за широкими полями шляпы и улыбается уголками губ, на какую-то долю секунды забывая о скребущей изнутри горечи – почти счастливо. Голос Рэд почти пропадает в городском шуме. «Удивительно, что ты появилась именно тогда, когда мне это было нужно больше всего».] Тихие голоса таких же разобранных на частицы что-то несмело говорят ей изнутри транзистора – она их не слушает. Насмешки, проклятия, попытки что-то узнать. Они не могут говорить о другом, по крайней мере – ей. Она вспоминает детали, когда-то составлявшие её жизнь. Маленькие, незначительные, едва замечаемые. В них до удивительного много важного. В них – вся она. Где-то очень далеко эхом раздается знакомый – любимый – голос. Тихая бессловесная песня, вскрик – и вновь тишина. Где-то далеко – «снаружи». Ей вдруг становится больно. [Прикосновения – небрежные, быстрые, почти случайные. Касания пальцев («Передай тот чертеж, на краю стола»). Мягкое похлопывание по плечу («Ты уверен, что стоит говорить об этом сегодня?»). Нечаянное столкновение («Тебе нужно ещё что-нибудь?»). Доверительное тепло во взгляде. Они не успевают заметить, как заполняют пространство вокруг себя электричеством. Они не обращают внимания. Они не думают о внешнем – только о всеобъемлющем. Сибил отводит глаза, останавливая взгляд на зажатом в руке яблоке – «Старомодный способ заботы о здоровье, но достаточно эффективный, да?» – и поджимает губы. Она знает, что они поступают правильно, отбирая (никто не говорит: «убийство»), редактируя (никто не говорит: «разрушение»), выстраивая заново, – и что остановиться уже не могут. Не имеют права. Слишком большая ответственность – перед Городом и самими собой. Она не может забыть огненно-рыжие всполохи и тёплую мягкость рук. Не может перестать слышать звенящий смех и добрый голос, благодарящий её за такую малость – за то, что она вдруг появилась рядом. Рэд так и не догадалась – или не захотела заметить. Непрошенные, слабые слезы наворачиваются на глаза сами собой – Сибил закрывает лицо руками, делая глубокий вдох, и пытается отогнать боль и страх. Она откашливается несмело, прерывая тихий разговор, и опускает руки на стол. Яблоко катится прочь и замирает на самом краю, едва не срываясь на пол. Собственный голос кажется Сибил надломленным, неестественным, как будто чужим. «Она будет одна в этот вечер. У нас не так много времени. После концерта и её возвращения шанса уже не будет. Она будет одна. Я уверена, она будет одна».] Она вспоминает собственный голос – и усмехается, быстрым жестом заправляя за ухо выбившуюся прядь. Она хотела бы понять, как всё здесь работает, почему они все – проклятые и проклинающие – всё ещё живы, чем на самом деле является окружающее пространство – точно смоделированной обманкой или такой же реальностью, какой она сама когда-то пользовалась, – но информацией о том, как там «внутри», не обладал даже Ройс. Она смотрит в ярко-голубое небо, сощурив глаза, и по привычке закрывает лицо широкими полами шляпы. «Я знаю, что ты не слышишь меня, Рэд, но я хочу помочь. И я могу помочь. Как умею – иначе ведь мы не можем, правда?» Ей кажется, что там, снаружи, на долю секунды всё замирает – включается функция. «Позволь мне убить их всех ради тебя».