Чарли

Я приезжаю к твоему дому. Сижу с бухлом на детской качели, занимаю место, а эти мелкие ходят вокруг и смотрят на меня во все глаза. Они липнут ко мне и моему велику, мамы в нерешительности стоят в стороне, пока я подсаживаю их чад на высокое седло и придерживаю за спину одной рукой, а в другой держу банку с пивом. Мне не неловко, но слегка смешно. Маленькие дети и собаки любят меня, потому что у них одинаковое чутье. Они знают, что я не представляю угрозы и протяну руку, даже если у меня злобная мина и я держу пиво. Сижу как потерянная, как дворовая алкашка, какой была в восемнадцать лет. Сижу в твоем дворе и смотрю на дом, из которого ты высовывался в окно. Ты открывал окно на седьмом этаже и высовывался наполовину и размахивал руками. С моим зрением было трудно тебя разглядеть на такой высоте, но белую майку видно даже в темноте. Всегда в белой майке — если она не слишком посерела от постоянного сидения в темной грязной комнате в запое. С тех пор как ты умер, у меня появилась традиция — пить в наших местах. У реки, в твоем дворе, у меня дома, на парковке за торговым центром, на дороге около салона красоты, в котором я прокалывала уши, а ты закатывал глаза. Я окидываю людей безразличным взглядом, жду повода, жду, когда кто-нибудь сделает мне замечание из-за моего опухшего лица или моих бутылок или разваленных в стороны ног. Потому что после того как ты умер, во мне сломалась пара штук, и теперь я умею грубить людям. Теперь мне безразличны люди. Даже когда на работе мне звонит женщина, муж которой захлебывается кровью, лежа на полу, мне, к сожалению, все равно. Я бы исправила это, я бы хотела испытывать сочувствие. Но вместо сочувствия у меня теперь понимание. И когда кто-нибудь орет на меня: «вы понимаете, что мой ребенок умирает?», я отвечаю: понимаю. И они затыкаются, наверно, от моего тона. Вообще, нам нельзя говорить это — нам специально, еще на обучении сказали, что это слово мы не можем использовать в работе. Нам нельзя говорить «я вас понимаю», но что же мне делать, если эта правда — самая честная и кричащая правда в моей жизни сейчас? Как я могу не поделиться ею? Прошло двадцать два дня, и я плакала двадцать один из них. Несколько дней назад я получила зарплату, и мне было не до слез. Я сижу на качелях, а потом перемещаюсь на скамейку, подтягивая к себе ноги. Стоит такой прекрасный август — теплые улицы, жар поднимается от земли вечером, и люди расходятся, как волны, в стороны, когда я еду на велике. Там, где мы росли, дома, запахи помоек и грязной реки, дешевых булок из магазинов. Мне кажется, лето наступило после того, как ты ушел, — до того дня были одни дожди. А теперь днем так жарко, что я отчасти жалею, что ношу все черное. Я еще несколько месяцев назад решила, что буду носить все черное, потому что оно мне идет. Плюс, оно аккумулирует тепло. Лето поначалу было таким холодным, что можно было надевать свитер под куртку. А теперь — даже волосы не распустишь. Я уже набила твое имя на руке, и мне все равно нисколько не легче. Я думала, что, типа, увековечу тебя, чтобы ты всегда был со мной, но, глупая, ты и так всегда был со мной. У меня в голове. А теперь ты просто мозолишь глаза, когда я меняю компрессы, и еще, когда я смотрю на буквы, вбитые в кожу, я почему-то очень ясно понимаю: ты не вернешься. Ни туда, ни сюда, никогда. Почему-то по некоторым дорогам нельзя пройти обратно, и мой мозг пока не может это до конца объяснить. Наверно, если половину неба вынуть и оставить черное пространство, так, чтобы, когда поднимаешь голову, сияла только часть, а там был провал, все равно было бы трудно поверить в реальность произошедшего. Ты будешь пялиться в эту черноту и ровную линию, отделяющую небо от полного вакуума, и спрашивать себя: нет, может, я просто схожу с ума? Придется напоминать себе день ото дня: неба больше нет. Да, его нет. По-настоящему нет. Его совсем-совсем нет. Нигде в этом мире. Мне так плохо без тебя, что я скрючиваюсь по ночам, и у меня болят виски и челюсти, потому что я пытаюсь закричать, распахивая рот в какую-то невообразимую форму. В голову боль бьет острой молнией, пронизывает, и в глазах пляшут пятна, и в итоге я ничего не говорю, только лежу вот так, пораженная, поверженная. Я думаю иногда со злобой — вокруг столько других людей, которые могли бы умереть. Которые не важны. Смерть которых я могла бы перенести, даже если бы это было трудно. Но нет, умереть надо было именно тебе. Это тоже никак не идет в голову. Такое тотальное невезение. И почему-то мой ужас не проходит. Когда я пытаюсь думать об этом, мое сознание натыкается на глухую стену, и меня разворачивает обратно, будто что-то с силой оттаскивает от ключевой мысли. Что наводит меня на страшные спекуляции. А вдруг я правда сойду с ума? Делать татуировку было не больно. И сейчас, заживая, она не болит. Она выглядит так естественно, как будто всегда там была, и от нее совершенно никаких проблем. Ты в моей жизни всегда был таким положительным героем — ты никогда не причинял мне боль. Вообще. Ты только забирал ее у меня. Ты только помогал мне, кидаясь на ножи вперед меня и закрывая мне уши ладонями. Когда мы сидели в крошечной машине, несущейся по шоссе в Лапландии, я едва помещалась на заднем сиденье, а ты сидел рядом и закрывал мое лицо руками и кричал, кричал, чтобы я не слышала ничего вокруг. Когда мы ходили смотреть на серебряную хрень — как ты окрестил ее — и стояли прямо на берегу идеально круглого озера под Осло. День был такой пасмурный, что небо и вода были одного оттенка. У меня осталась фотография этого ртутного озера. Тебя на ней нет. Мне кажется сейчас, когда я на нее смотрю, что по этой воде можно было постучать костяшками, и она отозвалась бы гулким металлическим громом. Когда мы ездили в Норвегию, в Осло пришлось остановиться в самом захолустном хостеле, который был во всем городе, в самом страшном районе, в настоящем гетто. Ты быстро снял себе крошечную квартирку на четвертом этаже квадратного дома рядом с железнодорожными линиями, и тут же ушел в запой. Я стучала в дверь. В квартире стоял струями желтый прелый свет. Твоя белая майка стала бежевой и влажной от духоты и грязи. Ты не открывал окна. Снаружи, с улицы, постоянно кто-то кричал. Там, над дорогой, уходящей в тоннель, висели ржавые рельсы, по которым иногда проносились поезда. Ух ты. У нас дома такого нет. Я помню тот город ржаво-серым, теплым, немного вонючим. Он весь был из квадратов и прямоугольников, пыльных углов, бычков сигарет. Наддорожные мосты и подъемы, крепкие, металлические сваи, вбитые окна и неоновые ночные ларьки. Я с тех пор влюблена в эту индустриальную душевную бедность, своеобразную уникальность нищеты. Тот район в Осло был чем-то похож на наш, где мы росли: постоянно откуда-то доносился треск, будто ломали деревянные доски, и кто-то слушал Styles Of Beyond. Я люблю этот уличный хип-хоп. Он напоминает о тебе чуть ли не больше, чем ослепляющая гладь Финского залива в Лапландии. Мы там сидели на берегу на скамейке, как на краю мира, и у меня ехала крыша, потому что была полночь, а солнце висело высоко в небе. Ты бегал по воде как гепард, в этом мире вечного сияющего дня, а меня кусали крошечные комары, и я переводила сложные тексты с английского, и ветер иногда уносил от меня все эти белые листы, и раскидывал их по берегу. Осло. Когда мы ходили по улицам того района, огромные мужчины в рэперских футболках, с толстыми цепями на шеях — как из мультиков — покачиваясь, шагали мимо и непринужденно уворачивались, чтобы не врезаться в нас. Они чувствовали себя хозяевами того места. Вот, что я запомнила из нашей поездки в Норвегию: пингвины на камнях, рэперы в гетто, ртутное озеро, розовое небо, и твое лицо перед моим. Ты кричал во всю глотку, чтобы заглушить ругань моих родителей. Это было страшно — в одной маленькой машине, как в клетке, заточены четыре человека, которые постоянно переругиваются, да еще и матом. Мне было очень тяжело. Татуировка. Она знаешь, когда побаливает? Только если я пытаюсь ногтем соскрести мазь с черного — жжется, мол, подожди, еще рано. Потом поскребешь. Я рада, что сделала ее: я мечтала набить что-нибудь еще с двенадцати лет, но все не знала, что хочу, и куда, а ты дал мне повод и такую ясность, будто вложил мне понимание прямо в мозг. Вообще, после того, как ты умер, я начала делать такие странные вещи. Я начала исполнять свои мечты. Я прокатилась на страшной американской горке, на которой висишь вверх ногами. Я купила себе дико новый айфон — влезла в долги, конечно, но он само совершенство. Еще я ни с кем не разговаривала две недели. Меня тут спрашивала мама, когда у меня кончится траур, да и вообще, мне этот вопрос уже несколько раз задавали — осточертела моя повисшая мина. Я обычно в таких случаях жму плечами, улыбаюсь, смеюсь, потому что не хочу заставлять их испытывать дискомфорт. Я так не хочу расстраивать их. А про себя говорю: когда ты вернешься. Вот когда ты вернешься, тогда я смогу снова улыбаться как раньше. И перестану плакать. Я снова смогу сочувствовать людям и терпеть их. Я перестану напиваться на пустынных детских площадках и кричать. Я не верю в это, конечно. Я не знаю, как можно верить во всю эту ересь, но ты-то верил. Рай, ад, ангелы. Ты иногда был довольно идиотским человеком, но я люблю тебя очень сильно. Теперь даже еще больше. Недавно мне приснилось, что я держу тебя за руки, и мне не было грустно утром — меня переполняла любовь. Я до сих пор вижу твои запястья перед собой и не могу взять в толк, что больше никогда не увижу тебя. Это какой-то тупик. Это какая-то безвыходная ситуация. Я в агонии и я не знаю, что делать, кроме того, что приезжать к твоему дому опять и опять, в каждый удобный момент, в каждый свободный день, и сидеть как истукан, пялясь на твои окна. Помню, как ты хотел повеситься на балконе, чтобы всем с площадки было видно твое тело — в первую очередь этим спиногрызам. Холодно, детям пора шуровать домой и отстать от моего велика. Мне надо бы брать оплату с этой мелочи — сидение на седле — бутылка вина. Я начала пить красное вино, а сегодня врачу наврала, что пью только белое, но это я просто забыла. Эта привычка появилась у меня совсем недавно. Я беру велик и качу через улицы. Холод скачет под футболкой, и я все волнуюсь за татуировку. Ее нельзя перегревать, нельзя простужать, нельзя теребить, чесать, бить по ней, а под пищевой пленкой кожа вся мокрая, и сквозь пеленку слегка проступают очертания черных букв твоего имени. Но я знаю, что все будет хорошо, потому что у меня с тобой никогда не было проблем. Ты всегда приносил мне только пользу. Черт меня возьми. Ты всегда приносил мне столько радости. Знаешь, где я ее набила? Поверх своих шрамов, которые я наделала не из-за тебя. Теперь шрамов не видно. Я не стыдилась их — но они жглись время от времени. Больше не будут. Ты попекся обо мне еще раз — я уверена, что не в последний. Наверно, еще ужасней, когда происходит то, чего опасаешься, потому что я всегда боялась, что ты умрешь. Просто ты такой человек. За одних боишься, что они облажаются, за других — что они сопьются, за третьих — что они собьют кого-нибудь на машине. А я боялась, что что-нибудь стрясется, и ты умрешь. У меня в дневнике есть запись пятилетней давности: «не представляю, что со мной будет, если он умрет». Я думала, что сказала бы себе, если бы могла вернуться в прошлое на какое-то время. Я бы смотрела на себя и думала, как вообще об этом сказать? Разлюби его срочно? Разочаруйся в нем. Поезжай к нему скорее и спаси его. Спаси его. Ради всего святого, что есть, и всего, во что ты не веришь, просто спаси его, даже если это будет стоить тебе целого мира и половины неба и любви твоих близких. Я еду через стену холода, нервно выворачивая руль: у меня не осталось терпения на людей, которые не могут решить, в какую сторону они идут. Небо плавно гаснет, закат прячется за высокими домами. Люди жалеют меня, пытаются мне угождать, мир добр. Хотела бы я, чтобы он был так же добр к тебе. Я все еще испытываю радость. Когда я слышу, как трещат сверчки, я останавливаюсь и улыбаюсь. Когда вчера на меня во дворе молча пялилось аж пять котов, я смеялась над ними и умилялась и думала: как хорошо, что они есть. Понимаешь, я в порядке все еще. Я постоянно хочу есть, как обычно, мне интересно смотреть кино. Я смотрю старые фильмы ужасов, по книгам Лавкрафта и всякое такое. Я не могу насмотреться на свой айфон и все время взвешиваю его в руке, и радуюсь утру — оно наступает в час. Я после твоей смерти окружила себя таким небывалым комфортом, как будто мне нужен был пинок для этого. Я нашла себе работу, которая не требует раннего подъема. Никогда. При этом я еще и тоскую, — двойная линия, высеченная у меня на горле, почти как твой голос. Как пение двумя голосами одновременно. Именно из-за этого диссонанса разрывает связки и мозги. Мои нервы на пределе. Я бешусь и меня колотит, когда рвется пищевая пленка, когда дверь открывается не с первого раза, а не открывается она потому, что я хватаю ручку и тяну, вместо того, чтобы поворачивать. Единственное, чего ты никогда не мог у меня забрать — это вся моя ярость на эту жизнь, мы с тобой наделены ею, полнокровны гневом, его столько, что он плещется вместо слюней во рту. У тебя он проступал даже в глазах. Поэтому чаще всего я не испытываю обиду. Я сразу перехожу к бешенству. А сейчас я просто им живу. Я еду через парк, торопясь, потому что солнце заходит, и зеленое становится черным. Я мечтаю о горячем душе, но мне нельзя, — из-за татули, — и еще это невозможно, потому что отключили воду. Предвкушая бедный ужин, потому что мне нестерпимо лень готовить, и ледяной таз, я качу почти в полной темноте, глядя на редкие фигуры. Некоторые люди сидят прямо в чаще. Я вижу старика, который сидит между деревьев, не двигаясь, и смотрит куда-то. Мы все такие одинокие. Ходим по паркам, бухаем где попало, плачем, сидя в коридоре на коленях, и никому об этом не рассказываем. Где ты был сегодня? Нигде, дома сидел. Я не совершал переезда в свой старый район, где каждый куст напоминает мне о моих подростковых годах и всех тех людях, которые воспитывали меня — со стороны казалось, что я просто еду на велосипеде, а внутри я взрывался и кровоточил. А потом я вернулся домой как ни в чем не бывало, попил чаю, будто у меня не произошла трагедия, когда я осознал, что человека, которого я любил почти сильнее всего на свете, больше нет. И вот, стою перед тобой и гляжу тебе в лицо и думаю: лучше бы ты умер. И мне стыдно за это, ужасно страшно оттого, что я так думаю, но я продолжаю говорить себе: почему не ты? Не мог бы ты поменяться с ним местами? Я буду плакать после твоей смерти, обещаю, но — умри и верни его, пожалуйста. Он так мне нужен. В темноте на земле лежат трубы, и я наезжаю на одну из них колесом. В горле еще плещется что-то, глаза еле открываются. Меня подкидывает, колесо скользит и поворачивается, я падаю промежностью на раму, прыгаю, с силой бросаю велик на землю и долго кричу от боли.