Red and Blue

Чживон чувствует себя психом. Он смотрит на синие кровоподтёки, что как цветы распустились на таком нежном теле у его ног и чувствует некое садистское наслаждение от того простого факта, что все это сделал он. Ханбину под ним больно, Ханбин мучается каждый раз, как удары приходятся все по тем же местам, на ещё не успевшие зажить синяки: Ханбин терпит уже слишком долго. Он бы и рад перевестись в другое учебное заведение, сменить город, страну, да что угодно, лишь бы не так… Но ограниченные возможности всегда приводят его в чувства, запрещая мечтать о подобном, и Ханбин снова изгибается от каждого нового удара. А Чживону нравится. Он уже давно не думает о том, что это все неправильно… что избивать того, кто слабее не хорошо. Да и вообще все подобные моральные нормы этого насквозь прогнившего общества он уже давно оставил позади. Для него сейчас имеет значение только ханбинова тонкая, почти прозрачная, кожа, под которой в каких-то причудливых плетениях струятся вены; его длинная шея, которую так не хочется показывать другим, присвоив подобный вид лишь себе; и эти потрясающие искусанные в кровь губы. У Чживона уже по его мнению то и остались, что два любимых цвета: ярко красный, и синий — цвета ханбиновой боли, что он имеет счастье лицезреть чуть ли не каждый день, доводя младшего до исступления уже на протяжении последних пары недель. Однако в какой-то момент, хочется большего и обычные удары под рёбра перестают приносить то удовольствие, что раньше. Чживон теряется и пропадает из жизни Ханбина на целую неделю, заставляя последнего радоваться подобной передышке и, с замирающим от страха сердцем, ждать других подстав со стороны старшего. Но и их не прибавляется даже с его возвращением. У Чживона созрел новый план и он очень сильно хочет воплотить его в жизнь. Ханбин шарахается от такого старшего, как от огня, потому что терпеть побои — это одно, а стать жертвой каких жутких экспериментов, так явно отражающихся на лице Бобби предвкушением, ему не хочется вот от слова «совсем». Он сейчас совершенно не понимает, как многим ранее мог даже подумать о симпатии к этому человеку. Признать его красивым, может даже влюбиться. Ханбин давится своими мыслями, прекращая теребить события прошлого, с которых все и началось, и так же как и весь день ранее продолжает избегать Чживона. Не удаётся. — Хен, ты мне нравишься, — сказал тогда Ханбин, подкараулив старшего на большой перемене. А тот лишь посмотрел, как на невесть что, и прошёл мимо, оставив позади стоять в гордом одиночестве по среди школьного двора. Зато потом Ханбин понял, что вовсе и не оставил. По крайней мере не на всегда. После последней пары, наконец приблизившей попадание домой, Ханбин с радужными мыслями направляется к выходу, однако рука, закрывающая рот и прижимающая к крепкому телу за спиной, не оставляет никаких сомнений в том, как он проведёт ближайшее время. Так смутно напоминая первый раз, который начинался примерно так же. «Их первый раз» — думает Ханбин, нервно посмеиваясь, когда осознает как это звучит. Но тут же отгоняет от себя подобные мысли, вспоминая о том, что его ждёт. Это очень далеко от того самого первого раза. У Бобби же в голове все чутка иначе с того самого момента как он завидел эту блядскую футболку, выставляющую ключицы напоказ. Он тащит Ханбина в какую-то подсобку под лестницей, о которой тот и не знал то раньше, вталкивает туда младшего и захлопывает за ними дверь. — Что за… — только и успевает выдохнуть тот, когда его развернув впечатывают в стену и грубо накрывают губы поцелуем, под стать всему происходящему. А затем любимые цвета Чживона расцветают на шее, ключицах и даже груди младшего совсем не от ударов. Красный теперь цвет страсти, какого-то сумасшествия и даже помешательства, резко накрывшего Бобби при виде такого Ханбина: его взгляд будто мутный, губы распухли от грубых поцелуев, по подбородку стекает кровь от укусов в перемешку со слюной, глаза прикрыты… Все, мать его, как-то слишком для обоих и Чживон вот сейчас совсем не хочет об этом думать, вновь приникая к таким манящим губам. В голове пусто, а по коже мурашки. Ханбин представлял все именно так: грубо, дерзко и безумно сладко. Хоть и казалось, что подобного случиться просто не может, отравленный влюблённостью мозг, порой, подкидывал ему такие вот красочные картинки, а потом он признался и все полетело в тартарары. Но сейчас думать об этом катастрофически не хотелось, ведь такие мягкие губы не прекращают терзать собственные, а сильное тело все крепче вжимает в стену. «Да пошло оно все» — последняя связная мысль, посетившая разум, а дальше лишь бурная страсть. *** Разошлись по тихому, не сказав друг другу и слова, как по взрослому. А на следующий день Ханбин отчего-то не приходит. Совсем. Заставляя Чживона сначала нагло усмехаться, а потом почувствовать какой-то животный страх за младшего, иррациональный и непонятный даже собственному разуму. С трудом отсидев положенные лекции, он срывается с последней как ужаленный и спешит. Скорее бы. Успеть бы до того как… как что, Чживон думать не хочет, ведь, если хоть одно его предположение окажется верным, то он не сможет оставшуюся жизнь простить себя совсем никак. Быстрее. Ещё. И вот уже знакомый двор, где раньше часто поджидал, намереваясь повторить регулярную экзекуцию. Пароль от входной двери 5287, повторяемый, как мантра. Четвёртый этаж. Квартира 407. Справа от лестницы. Чживон колотит в дверь с выученными наизусть цифрами с таким отчаянием, что проходи здесь кто, подумали бы, что кто-то умер по меньшей мере. Да только, проблема то и была в том, что Чживон не знал. Был в совершенном неведении относительно всего и это куда хуже, чем могло бы ему раньше показаться. Минуту сумасшедшего избиения двери ничего не происходит, заставляя разувериться, почувствовать желание сдаться. Но потом она вдруг оказывается распахнута, чуть не ударив в последнюю минуту успевшего отскочить Чживона, и на пороге появляется Ханбин. Растрёпанный, поникший, с отчетливыми синяками под глазами и в слишком растянутой футболке, что висит на его тонком теле почти ничего не прикрывая. Тихо. Выдох старшего кажется безумно громким, как взрыв в этой оглушающей тишине. — Уходи, — только и бросает Ханбин с явным намерением закрыть дверь обратно, но не успевает. Нога, протиснувшаяся не пойми как не даёт. — Прости. Они смотрят друг на друга как-то чересчур долго, глаза в глаза. А потом Ханбин не выдерживает. Он сжимается, кажется, до размеров маленького жучка и Чживон замечает последний гвоздь, забиваемый в его гроб: слеза, что медленно катится по щеке младшего. И не может больше так стоять тоже. Ханбин никогда не плакал. Ни разу. Сколько бы и как бы сильно тот его не бил, Чживон ни разу не замечал у младшего слез. А теперь он даже не понимает от чего именно это произошло. Они молчат. — Знаешь, хен… я и вправду думал, что причинить мне боли ты больше не способен, что все твои избиения уже довольно хорошо научили меня её терпеть. Но ты все-таки нашёл тот единственный способ, который вернее всего, что ты делал прежде, — слова рассекают тишину словно лезвие, даже несмотря на то, что сказаны задушенным шёпотом. — Поздравляю, ты победил. И Чживон понимает, что сломал. Он смог сломать того единственного человека, который как он осознал за неделю одиночества, был для него, после смерти родителей каким-то родным. Единственной постоянной в уравнении его жизни. А он все пересрал. — Ты мне нравишься, — чётко произносит он и Ханбин дёргается от этого побольше, чем от хорошо поставленного удара под рёбра. — Прекрати, — соскальзывает с его покусанных губ тихо, но чётко. — Ты хрустальная разбитая ваза, Ханбин, и я тебя склею обратно, — снова этот уверенный тон, что выражает Чживонову уверенность в себе на все 100%. Дурацкая чертова уверенность, котороя сводит Ханбина с ума, пережимает горло, мешая дышать, сдавливает грудную клетку. И он начинает смеяться. Сначала тихо, едва заметно. Его плечи подрагивают от этого истеричного смеха, что все набирает в громкости. И, спустя минуту, Чживон уже уверен, что это полноценная истерика, потому что слезы берутся из ниоткуда, потому что уже плачет, а не смеётся. И это не та боль, которую Чживон когда-либо хотел видеть на лице младшего. Та была сладкой, отчаянной и приносила удовольствие. Её цвета были красными и синими. А эта чёрная и всепоглощающая. У этой привкус отчаяния и тоски. Эта боль не такая и видеть её больше не хочется совершенно. Ханбин в ней утопает и чувствует, что ещё немного и захлестнёт полностью. А потом откуда ни возьмись руки на плечах, что притягивают куда-то в тепло, к чему-то такому приятному и доброму. Обнимают так по-настоящему. Ханбину хочется верить, что не галлюцинации. Он так хочет, что открывает глаза, натыкаясь на смуглую кожу, идеально точенные ключицы, острую линию челюсти. Кусает за кость неожиданно сильно, прямо под шеей, на самом видном месте, недалёко от ямки. Засасывает немного кожи, в надежде тоже оставить уродливо-прекрасную метку, слегка отпускает, а потом зализывает место укуса. Чживон на все это лишь шикает и начинает посмеиваться. Заталкивает Ханбина в квартиру, закрыв дверь, и не давая тому опомниться, валит его на пол. По прежнему крепко обнимая младшего, он лишь утыкается тому в макушку и обхватывает его ещё сильнее. А Ханбин расслабляется. Он смотрит на такие привычные красный и синий цвета и улыбка расплывается по его лицу. Ковёр не слишком удобное место для лежания, но сейчас совершенно все равно.