Цвета Радуги

      В безумном бреду комната сжималась внутрь, воздух накалялся до бела, затхлый запах плесени и железа сводили с ума, тянули ночные минуты вечностью. Скрип кровати стремительно тонул в глухой, тягучей тишине. Руки неуловимо тянулись к несуществующим окном. Хотелось вдохнуть чистый, свежий воздух. Вдохнуть аромат меда и цветущих кустов пиона.       Сердце билось в бешеном ритме, отбивая стук в голове. Ллойд вертелся от стороны в сторону, пустая, чужая комната душила его. Тяжесть тела приковала его к кровати, парализовала его тело. Тени тянулись со стороны выдвижной двери медленно, безжалостно.       Он отвернул голову в сторону, вырвал частичку себя из жёсткого паралича. Тяжело дышалось, немой крик рвался из раздирающего горла. На грудь давил некто. Горячий мерзкое дыхание у лица Ллойда вновь и вновь выдыхало чернушный дым с красным проблеском сквозь тьму.       Сердце билось сильнее, рвалось из груди. А боль окольцевала голову. Грустный аромат железа бил по носу, звучал так знакомо и так болезненно. Вырваться из оков этой кровати и бежать. Куда? Куда-то, в «заслуженную» изоляция.       — Проснись, — просил внутренний голос. Тормошил его с ног до головы, будучи в холодных схватках темного сгустка с красными глазами. — Проснись же.       Осколки разбитой посуды поднимают на уши весь дом. Глухой и приглушенный, но достаточно громкий, чтобы вывести из Ллойда из тяжёлой хватки.       Он вскочил с кровати, хватаясь за грудь. Сжимая руку на футболке, сердце бьется также стремительно. Внутри все сжалось в тугой клубок тёмных эмоций, рвущихся наружу. Нет ни криков, ни слез, коих хотелось бы. Хотелось и тёплых объятий холодных рук. Отмотать бы время назад, исправить ошибки. Исправить себя.       Потерев глаза, Ллойд вышел в коридор. Приглушенный свет струился по половицам из кухни. Треск стекла едва был различим в тягучей тишине этого дома. Днем он казался иным, живым. Ночью становился обиталищем страхов и ночных кошмаров. Стук сердца пульсировал в барабанных перепонках, но ритм сбился, стих.       Тихо на ощупь тянущегося света Гармадон прошел на кухню. Холодок окутал его, он заметил открытую форточку. Кларисса собирала осколки разбитой чашки, сидя на коленях. Она нервно, дрожащими руками перебирала кусочки фарфора в ладонь, что-то шепча, будто в бреду. Она не замечала ничего вокруг себя, ни грубо шипящего чайника, ни форточки откуда сквозил холодный ночной ветер, методично перебирая остатки бывшей чашки.       Всё казалось каким-то бредом. Вдруг он так и не проснулся от одного дурного сна. Вдруг это безумство, что передалось ему от отца. Многое ли это объясняло?       Ллойд упал на колени около Клэр спешно собирая крупные осколки, благо мелких самых острых и опасных фрагментов не оказалось. Он взял холодную её руку, будто в диком трансе, убежденный в бредовости происходящего. Кларисса удивлённо смотрела на него сапфировыми глазами, ожидая каких-то действий, но минутой позже вырывает руку с разбитой чашкой.       — Не спиться? — она выбросила фарфоровую чашку в урну, сняла чайник с плиты.       — Немного, вижу и тебя не особо спиться? — Ллойд присел за стол на одну из красных подушек.       — В этом доме никто давно уже не спит по ночам, видимо, это проклятие, — голос её зучал устало и необычно нежно, словно по-старому.       — Понимаю, — кивнул он, сложив руки перед собой. И что дальше? Все это был бред или же они действительно сидели и болтали на кухне мирно.       — Может ромашкового чая? Говорят он помогает с плохим сном и снимает стресс, — Ллойд слушал этот тихий лепет, прикрыв глаза. Голос был столь приятным и сладостным, что никакого чая более не требовалось.       Он сидел в ступоре, немного задремав от кратковременного уюта на крохотной кухоньке под звуки заливающегося по чашкам часа, по разливающемуся внутри теплу. «Это был сон», — уверил себя Гармадон.       Терпкий сладкий в меру жгучий аромат вывел его из транса. Чай не пах травяной сладостью и небольшой горечью, присущей ромашке. Он когда-то уже чувствовал это запах, когда-то его угощали этим напитком холодной осенью в парке после пар.       — Если бы мы жили близко, могли бы чаще гулять, — жужжала под ухом однокурсница из НИКНС.       Тяжёлые, грустные серые облака застелили голубой небосвод несколько дней назад. Ни дождя, ни снега, лишь холодный ревущий ветер, что безжалостно скрывал красно-жёлтый покров с деревьев, что так контрастно выделялися на фоне серого городского массива.       От слов Клариссы становилось тепло в душе. Ллойд никогда не был душой компании, закрытый в себе мальчишка, оставшийся без должного родительского внимания. Мать пыталась возместить всю утерянную во времени любовь и заботу, но, как бы эгоистично не звучало, ему было все мало. Порой он желал вобрать в себя всю доступную ему любовь и тепло. Однако люди не особо тянулись к нему, а он к ним.       Убежденный в своем одиночестве и роке судьбы, Ллойд говорил, беседовал, здоровался обыденно, рутинно без пристрастия. Пока его тепло не встретили в НИКНС, тогда часть вещей встало на свои места. Гармадону, несмотря на присущую и будто наследственную отторженность, хотелось тянуться к своим сверстникам. Тянуться к теплым рукам однокурсницы.       — Да, было бы хорошо, — он дул в сложенные ладони, зарывался в фетровый зеленый шарф, пытаясь согреться.       Ему протянули жёлтый дымящийся термос со стикером сиба-ину. Терпкий сладкий аромат облепихового чая, тянуче растекся теплом по всему телу. Так, хорошо и мирно.       Кто знал, что это был такой последний день в его жизни. Созерцание и разрушение неотъемлемая часть него самого. Только каков баланс?       Жаль, тепло чая более не было таким душевным, таким родным как тогда в осеннем парке. И больше наверное уже не будет.       — Идем спать, — послышалось после двух опусташенных чашек чая. Так маняще и одурманивающие.       — Ко мне, — добавила Клэр, убирая чашку в раковину. Ллойд молчал, ему все казалось каким-то бредом, или же впервые за столько месяцев приснился хороший сон, от которого все щемилось в груди.       Ллойд покачал светлой головой в знак неверия и нежелания, он так и не оборонил после ни одного слова. Сладкий незабываемый сон заставил его онеметь, наслаждаться этим в гнетущей тишине. Хорошие сны — самые жестокие сны, от которых тяжелее всего просыпаться. Они вытягивают из тебя энергию, обманывают тебя, вводят в заблуждения, жестоко ударяясь в поединки с реальностью.       Невесомые касания холодных пальцев Робертсон казались столь настоящими: болезненными и в тоже время трепетными, сводящими с ума. «Почему так больно в груди?», — всплыли слова из того письма, бьющие жестоко, больно, но отрезвляюще. Не им ли сейчас умело игрались, вновь гнусно обманывали. Ноющая боль тянулась от сердца, выводила из мирного спокойствия, но не будила его из мнимого чувства комфорта и уюта.       Клэр нежно и мягко погладила светлые кудри Ллойда, пьяня его внимание. Сердце в груди вновь забилось в диком ритме, но не в том, что был ранее. Ритм страха и безответной любви различались. Лишь мозг стремился сохранить рассудок все, напоминая о прежней хладности Клариссы, о её словах.       — Прости, — горячий воздух коснулся его ушей, Клэр положила голову на его плече, уничтожив любые попытки рассудка разбудить его. Голос был совсем иным, по-старому родным и теплым. Усталость брала вверх над ним, пока щеки, залившиеся пунцом, горели, а сердце не сбавляла бита.       Наконец он кивнул, поддавшись странным уговорам Клариссы. Ллойд поднялся за ней. Взявшись за её мизинец, он последовал за ней в её комнате, в каком-то дурмане. Игрались ли его чувствами или нет, он не мог сказать наверняка. Тем не менее, Гармадон будто получил того, что жаждал с детства больше всего.       Зарывшись в объятиях Клэр, он чувствовал умиротворение и спокойствие. Чувствовал хоть что-то впервые за такое долгое время. Хотелось запечатлеть этот момент таким какой он сейчас есть и залить смолой, чтобы никакой катаклизм не смог повредить его, и убрать на полочку с одуванчиками.       — Не оставлю, слышишь, — прошептала она на ушко, отчего сердце Ллойда будто рухнуло в пропасть. То ли от тона, с которым Клэр это сказала, то ли от взаимности.       Это точно небывалый сон, обман пораженного болью и скорбью мозга — серотонин…