Шуба

Первую прогулку с ученнейшим мужем государства Российского Екатерина Романовна не запомнила. Это потом уже Михайло Васильевич, пришедши к ней, рассказал, как было дело. А дело было в стужу лютую, в тот вечер, когда государыня отменила приказ об его, Ломоносова, отставке. Разумеется, без помощи Дашковой здесь не обошлось, и Михайло Васильевич прекрасно это понял. В тот день он задержался допоздна и Академию покидал самым последним. Как только на улицу вышел — было уж совсем темно — ему навстречу из темноты вынырнула, точно привидение, Дашкова. Да какая! Глаза сверкают, зубы клацают, на ресницах иней, на щеках — пощечины морозные. Ну и начала всякую околесицу нести: негодяй вы, дескать, такой-сякой, я вас шестой час жду, окоченела уж вся… Как выяснилось, она приехала к стенам Академии, когда было еще светло. Извозчика давно отослала — коней, видите ли, стало жаль. В саму Академию также не зашла: не пожелала объявлять о присутствии своем раньше времени. Оставалось только ждать, и Дашкова ждала с завидной стойкостью и упрямством. — Теперь я все, все вам скажу, — проговорила она, пошатываясь и грозясь здесь же, в снег лицом, упасть в обморок. И не кокетства ради. Но говорить Михайло Васильевич, разумеется, не позволил. Недолго думая, он сорвал с себя огромную черную шубу и одним широким движением завернул в нее Дашкову, как кутенка. — Кто ж правоту так доказывает, дура ты отчаянная, — ворчал себе под нос, пока тащил великую княгиню в повозку, дожидавшуюся его, как всегда, у дверей Академии. — Так ведь и взаправду насмерть замерзнуть можно… В тронувшейся с места повозке, в тепле ломоносовской шубы Екатерина Романовна разомлела и, помимо собственной воли, начала засыпать. Потому-то и голос Михайлы Васильевича до нее доносился едва-едва. — Знаю, зачем вы искали встречи со мной, — говорил он хмуро и задумчиво, сидя напротив своей горемычной спутницы. — Искал и сам. Да только слов достойных выдумать не мог. — Чтобы вам, величайшему стихотворцу Отечества, — лепетала Дашкова сквозь дрему, — слова на ум не шли? И потом… можно ли найти что-нибудь лучше слов благодарности… — она зевнула. — А вы, пожалуй, правы, — согласился Ломоносов. И очень серьезно добавил: — Спасибо вам. Век помнить буду заступничество ваше. Вы истинный друг, Катерина Романовна. Но Дашкова заснула и не слышала его. Очнулась уже в собственной постели. Как она попала туда, рассуждать не бралась. Не раз пыталась представить себе, как немолодой грузный Михайло Васильевич, шумно отдуваясь, заносит ее, спящую, в дом и с рук передает прислуге, — да так и не вышло. Когда Екатерина Романовна пересказывала этот случай императрице, та только фыркнула: — И чему вы оба радуетесь, все в толк не возьму. Пенсию ему не дали, статского советника — тоже… Все как было, и даже хуже. А вы знай только в речах восторженных рассыпаться… Служение наукам ценнее званий, хотела возразить Екатерина Романовна, да смолчала. Дружба их с государыней и без того давно уже давала трещину, а в тот день Дашкова поняла окончательно: если с кем-то она и может поделиться своими мыслями, то уж точно не с Екатериной Алексеевной. Оттого-то она и посвятила целую зиму встречам с совершенно другим человеком. Раз в неделю Екатерина Романовна, покидая дворец, велела везти ее не домой, а к Академии. Извозчику говорила остановиться не у самых дверей, а чуть поодаль — так, чтоб, покуда Михайло Васильевич проводит ее до повозки, она успевала рассказать ему все последние новости. С замиранием сердца она ждала, когда же появится в отдалении могучая фигура с тростью в руке, в высокой шапке и знакомой уже черной шубе, полы которой развевались при каждом тяжелом шаге. И как только она появлялась, Екатерина Романовна тут же спешила навстречу, семеня своими маленькими ножками и проваливаясь в сугробы. Михайло Васильевич встречал ее с радостью. Лицо его, обыкновенно темное, хмурое и изрезанное морщинами, всякий раз прояснялось — и оттого печать глубокой мысли сияла на нем еще сильней обыкновенного. — Ну здравствуй, княгинюшка, не ждал тебя сегодня, — такими словами встречал он ее всякий раз, хотя это была и неправда. Ждал он, разумеется, ждал. В этом Екатерина Романовна ни секунды не сомневалась. — Будьте так любезны проводить меня, Михайло Васильевич, — отвечала она, присев в реверансе настолько, насколько позволял это очередной сугроб. Тот так же уважительно склонял голову, и они медленно прогуливались по дорожке, уже протоптанной другими адьюнктами и профессорами, успевшими покинуть свою альма-матер. Со стороны, должно быть, выглядело это довольно забавно: громадный, тяжело переваливающийся господин чуть не в косую сажень ростом, а рядом с ним — крошечная барышня, по возрасту приходившаяся спутнику то ли взрослой дочерью, то ли чрезвычайно юной женой. Под руку Екатерина Романовна никогда Ломоносова не брала. Зато он — в качестве напоминания о первой встрече, не иначе — постоянно снимал шубу и накидывал ей на плечи. Дашкова не противилась этому дружескому жесту, хотя шуба была плотной и слишком тяжелой для ее хрупких, почти детских плечей. Ноги ее, и без того нетвердые, от этой тяжести подкашивались еще больше, но волновалась она вовсе не за себя. — Вы так когда-нибудь простудитесь, Михайло Васильевич, — говорила она укоризненно, на что Ломоносов только отмахивался: — Ничего. Пешком с обозом до Москвы дошел, стало быть, до кареты и подавно дойду. Или: — Вы за меня не волнуйтесь. Что стерпит мужик, того не стерпит княгиня. Екатерина Романовна не бралась спорить. Впрочем, назвать Ломоносова мужиком язык у нее упорно не поворачивался. Своим едва уловимым нездешним говором, огнем в глазах, богатырским ростом и статной крупной фигурой он напоминал ей не медведя-лапотника, которым его только ленивый выставить не старался, — а, скорее, древнегреческого атланта, статую которого недавно приподнес императрице очередной европейский посол. А с определенного угла взглянуть — так, может, и самого Петра Великого. — Ну, — говорил «Петр Великий», улыбаясь добродушно и совсем не по-царски, — рассказывай, Катерина Романовна. Повесели старика больного. И Дашкова рассказывала все, что происходило во дворце и чем мог бы заинтересоваться Михайло Васильевич. С кем виделась императрица, каким ученым письма в Европу отправляла, над чьими статьями научными корпела… — Она и ваши, Михайло Васильевич, труды перечитывает, — добавила как-то Екатерина Романовна. — Часто перечитывает. И ценит. Вы немилость ее на свой счет не берите… у нее одна Европа в мыслях. Сил отечественных самородков она не признает. — И в этом ее ошибка величайшая, — ответил Ломоносов, хмурясь и думая о чем-то своем. — Если управление российскими науками отдать тем, кто России не знает, что же тогда от Отечества останется? Я бы и не брал, — добавил он, помолчав, — да из-за немилости этой Елена Михайловна только самые простые платья может себе позволить. Да и Елизавета Андреевна… — он вздохнул. «Приводите дочь свою и супругу ко мне, и я отдам им самые лучшие платья, какие у меня есть», — хотела было сказать Дашкова, но побоялась, что это прозвучит оскорбительно. Потому сказала другое: — Государыня умна и великодушна. Она мыслит куда шире, чем вам кажется. Но с нею должны говорить только те, кто хорошо ее знают. А я имею основания считать себя принадлежащей к кругу таких людей. За разговором они подошли к карете. Ломоносов подал Дашковой свою большую крепкую руку, помогая ей взобраться на подножку. Уже сидя в карете, княгиня твердо сказала: — Я не оставлю попыток достучаться до нее. Я буду молиться за то, чтобы она услышала меня… и за вас тоже. — Шуба-то, Катерина Романовна, — весело сказал Михайло Васильевич. — Изволите вернуть, али приглянулась больно? Дашкова спохватилась. С усилием она выкарабкалась из шубы и протянула ее Ломоносову. Забирая ее, Михайло Васильевич легонько пожал Дашковой руку. В глазах его, обыкновенно недружелюбных и строгих, была благодарность. Отчего-то это смутило Екатерину Романовну, и она, скоро попрощавшись, приказала извозчику трогаться. «А все-таки как бы он не заболел», — думала она потом, наблюдая за оставшейся позади внушительной фигурой, которая, кажется, стала ей уже совершенно родной.