Сердцебиение

Rubatosis — тревожное осознание собственного сердцебиения.

Тодд закрывает глаза, пытаясь заснуть. Ему необходимо заснуть сейчас, в данный момент, и проснуться уже утром, он понимает это лучше кого-либо. Но у него не получается. Возможно, это бессонница, возможно, действие кофе, который он выпил утром, возможно это всё из-за Дирка Джентли, спящего на другой половине кровати. И, о Господи, это определенно из-за него. Дирк просто спит, не ворочается, не забрасывает ноги на Тодда, не лезет обниматься во сне. Он лежит, и дыхание его, размеренное и медленное, едва ощущается. Один раз Тодду мерещится, что Дирк не дышит, и он почти готов закричать, но Джентли, словно почувствовав немую панику где-то совсем рядом, поворачивается на другой бок, лицом к Тодду. И от этого второму явно не лучше. Он бы предпочел смотреть на худую спину, острые плечи и бледную кожу, которая кажется почти мертвенной в темноте. И Тодду в этот момент хочется вытащить Джентли на пляж, заставить его загорать, бегать под лучами солнца. «Солнечный Дирк на солнечном пляже», — думает Тодд, и это звучит ужасно глупо. А ещё ему хочется натирать эту спину кремом, чтобы не сгорела, а Дирк не шипел и не хмурился, когда кто-то хлопал его по плечу. Ему хочется провести рукой по лопаткам, нащупать шрам-звездочку и поцеловать его… Как хорошо, что Дирк всё же повернулся к нему лицом. Броцман смотрит на него, на спящего, непривычно тихого Дирка, и в теле разливается тепло. Внутри него самого пылает летнее солнце, и ему на мгновение мерещится, что ему только двенадцать, что сейчас лето, и они с Амандой играют на песке. Тодд закрывает глаза, делает глубокий вздох и прислушивается: на кухне кто-то тихо открывает дверь, скрипит пол, открывается кухонная дверца, и гремят стаканы. Тодду становится неожиданно страшно, что утро уже наступило, что сейчас надо вставать, будить Дирка, но он ещё не насмотрелся, не забрал себе все чужие морщинки в уголках глаза, мимолётные улыбки и вдохи-выдохи. И, наверное, кто-то невидимый там, на кухне, понял и осознал, что его слышат, чувствуют каждый его шаг, поэтому он замер, набрал в стакан воды из-под крана, сделал три больших глотка и снова так же, как спугнутый зверь, ушёл. Тодд расслабился, снова попытался вслушаться, только теперь не в квартиру, а в комнату, услышать чужое сердцебиение. Ночью всегда всё слышится, даже то, что слышать не хочешь или не можешь уловить днём. Он в оцепенении замирает, когда чувствует своё сердцебиение. Его сердце стучит, бьётся о грудную клетку неистово и так громко, что Тодд удивляется, как Дирк ещё не проснулся. Он будто пробежал марафон или всё ещё бежит, или стоит на краю пропасти, готовясь прыгнуть вниз. Броцман наконец вслушивается сам в себя и ему становится страшно. Не умрет же он здесь, может стоит вызвать врача, выпить таблетки, может его сердце сейчас просто разорвется и зальёт все белые простыни красивым красным. Он хочет встать, выйти или сесть на пол, чтобы выдохнуть и охладиться. Тодд почти поднимается, когда тёплые пальцы обвивают его запястье так медленно и сонно, что сбежать хочется ещё быстрее. Чужой шепот слышится в ночной тишине комнаты, как выстрел из пистолета. — Ты куда, Тодд? Дирк едва открывает глаза, морщится, потому что избавиться от тяжести на веках слишком трудно, и хочется спать. — Ты же мне говорил… ну, об этой штуке… дружеской… как её… ночёвке, — слова даются с трудом, Тодд слышит это и чувствует, что формулировать большие предложение да и связно говорить Дирку тяжко, — не уходи… кхммм… Фара разбудит нас утром, сейчас не утро… Давай спать, Тодд. Дирк наконец открывает глаза, и Броцман замечает, что черты лица Джентли размываются, он не может понять, открыл ли Дирк оба глаза или смотрит на него одним; улыбается он в странной усмешке или ночные тени играют с его лицом. Пальцы на его запястье не исчезают, но не давят и не отпускают. Тодд возвращается на место, ложится на подушку и смотрит на Дирка, теперь не прячась. Рука Дирка — не воображаемая рука Тодда, она делает то, что хочет, и ни капли в этом не сомневается. Она ползёт, как змея, от запястья к плечу и исчезает, словно чего-то испугавшись, но возвращается и ложится на грудь Тодда, прямо там, где должно быть сердце. И оно сбивается с ритма ещё сильнее, мчится, словно это гонка, стучит и кажется будто вот-вот вырвется из грудной клетки в эту самую руку. Дирк смотрит на Тодда, молчит, даже не улыбается и не моргает. Он такой же мертвенно бледный и не выглядит уставшим или только что проснувшимся. Это пугает Тодда больше всего. — Ты чего-то боишься, — Дирк утверждает, даже не спрашивает, — или у тебя тахикардия. Правда, Тодд, почему ты мне не сказал? Я не буду смеяться! И это вообще-то серьезное заболевание, я читал в одном журнале… Шепот превращается в бесконечную морскую волну, которая смывает тишину, и, наверное, ещё чуть-чуть Фара за стеной начнет ругаться, поэтому Тодд перехватывает руку Дирка и так же тихо отвечает ему. — Шшшш, сейчас разбудишь всех. Нет у меня никакой таха… таххи, этой штуки у меня нет, всё! Просто... Неважно. Ты предлагал спать, так что всё, спим. — Тебе точно не надо… — Нет, нет, ничего не надо. Всё, закрывай глаза. Закрывай. Я всё вижу, — Тодд следит за тем, как Дирк прикрывает глаза и его ресницы слегка подрагивают. — Стой, а как я пойму, что ты тоже спишь? Так нечестно! — Можешь проверить, закрыты они или нет. Тодд чувствует, что всё ещё держит руку Джентли, и аккуратно подводит её к своему лицу, закрывая глаза. Рука, как и в тот раз, совсем осторожно, немного боязливо, перебирает пальцами по скуле, затем опускается на щеку, скользит пальцами выше и проводит по закрытым векам. Они оба молчат. Рука Дирка всё ещё на лице Тодда, скользит вниз, ещё чуть-чуть и коснется губ, но обходит их и снова исчезает. Никто из них не спит, они дышат размеренно и медленно. — Можно я… возьму… тебя, ну, знаешь, за руку, чтобы тебе, конечно, больше не волноваться. И мне больше не волноваться. Так надо, наверное. Если ты не хочешь, то, конечно, не стоит. Дирк снова стреляет в тишину, рушит и разбивает её на тысячи кусочков. Тодд не даёт ему возможности договорить, а себе времени подумать, перемещаясь вперёд, резко, но аккуратно беря руку Дирка в свою и прижимая к себе, упираясь головой в его грудь, скрытую за майкой. Кровать скрипит от его движения, и в ночной тишине это неприятно режет слух. Оба замирают. Тодд не может больше смотреть на Дирка, потому что его глаза закрыты, и не может узнать, смотрит ли на него сам Дирк. Он лишь ощущает, как их пальцы переплетаются, как вздымается грудь Джентли и как бешено, словно у него и в самом деле тахикардия, стучит сердце. И всё это настолько личное, настолько интимное, что Броцману становится неловко. Он ощущает, как собственные щеки и шея горят, радуясь, что в темноте этого не видно. Колено к колену, руки вместе, и он сам — Тодд — рядом, запредельно близко. Это даже не объятия, едва уловимые касания, а его ведёт так, что если открыть глаза, то загорятся искры. Тодд надеется, что чувствует это не один, и уверяется в этом, когда Дирк тихо выдыхает ему в затылок, и голос его немного дрожит. — Да, так лучше. Гораздо лучше.