ma cherie

Плагг любит все пахучее. Освежитель воздуха с ароматом морозной свежести — такой морозной, что становится холодно, — ментоловые и просто ядрено-мятные жвачки; вишенка на его торте запахов — вонючий сыр с плесенью, которым он очень любит размахивать перед носом Адриана. Раньше это было забавно, теперь раздражает, даже несмотря на полное отсутствие чувствительности. Никаких запахов — это особенно больно бьет по его отцу, который, несмотря на молчание, глубоко разочарован, что его восемнадцатилетний сын все еще ничего не чувствует. Ледибаг не молчит; в ее косых взглядах, кривых улыбках, резких движениях Нуар видит раздражение, даже мимолетное отчаяние — как быть настоящим Котом, если даже так его чутье остается мечтой? Душу скребут множество маленьких когтей; Ледибаг, его муза, богиня Парижа, сомневается в его способностях работать в паре и вообще как-то помогать. — Ты прекрасна, ma chérie, — его привычка каждый раз, как они разбегаются, произносить эту фразу, все больше укореняется; она не исчезает даже в момент полной смерти какой-либо надежды на то, что Кот Нуар и Ледибаг могут быть соулмейтами. Но всякий раз, как напарница появляется на горизонте, он принюхивается, снова не ощущая ничего. Все, что он знает по неосторожности Ледибаг, — она не чувствует вкуса. Кровь на губах, искусанных ею от волнения, даже страха; конфета, покрытая бельгийским шоколадом — ее Нуар дарит незадолго до своего дня рождения, — что угодно, только не то, что нужно. Кот часто ловит себя на навязчивой мысли, что Ледибаг не нужно обладать действующими вкусовыми рецепторами, чтобы спасать Париж и быть всеми любимой. Так где, черт побери, так провинился он? — Нигде, — выдирает его из раздумий сердитый голос отца. — Не в вашей компетенции придумывать названия оттенкам и новым моделям. Вы свободны. — Глупо было думать, что мсье Агрест примет меня на работу, — под глазами миловидной девушки — кажется, ее зовут Маринет Дюпен-Чэн — от слез растекается тушь; Адриан осторожно сжимает хрупкие плечи, стараясь ее успокоить. Не смог пройти мимо плачущей студентки, так мечтающей работать вместе — хотя бы рядом — с Габриэлем Агрестом. Мечта, которой Адриан не хочет позволять разбиваться о гранитную плиту в виде его отца. — А ты кто? — всхлипывает Маринет, утирая почти отступившие слезы, и почти успокаивается, слыша его имя. Сам Адриан разрешает ей опустить голову на его плечо, и теплый лоб утыкается ему в шею. Она не Ледибаг. Ни разу, ни в одной из жизней; Маринет ведет себя неуклюже, странно, преувеличенно по-домашнему. Ей нет дела, как она выглядит и как слышится ему, сыну человека, о работе с которым она может только грезить; да и разве важно, что потекшая тушь, красные глаза, а разговор — о родительской пекарне. Она не Ледибаг; та следит за собой — и одновременно за всеми, в свои фразы вкладывает грузную или легкую психологию; она всегда красива, всегда собранна, всегда не Маринет. — Знаешь, это закон подлости, — она знает Адриана восемь минут, но и этого более чем достаточно. Для него тоже. — Быть дочерью пекаря, но не чувствовать вкус. Было бы забавно, если бы не было так грустно, — она поднимает свои голубые-голубые глаза на Адриана. — Ничего страшного, ma chérie, — в раздумьях бросает Агрест. Маринет, кажется, и не замечает оговорку. Ничего страшного. — Кот, смотри под ноги! — кричит Ледибаг, сердито цокнув языком. Нуар поднимает на нее голову. Ему не требуется многих дней, чтобы понять, что к чему. Ледибаг ведет себя иногда преувеличенно странно, кусая свои губы и каждую минуту проводя языком по нижней губе. Красные-красные, матовые или блестящие — зависит от помады, — ее губы навязчиво привлекают внимание Нуара. Каждый, каждый раз, когда Ледибаг забывается — вновь и вновь пробует помаду на вкус; каждый раз, когда ее красивый лоб рассекает надвое грузная складка, а брови разочарованно изгибаются, — каждый раз Кот на секунду закрывает глаза, каждый раз в его голове стирается образ любимой супергероини. Он не может видеть ее бессилие, ее смятение, ее потерянное лицо — она знает, в чем проблема, но она не хочет в это верить. Упрямо, как и вся Ледибаг. Маринет красная помада идет чуточку больше. Больше — и сразу меняется настроение: нет пустых, расстроенных глаз; нет той растерянности, что сквозит в каждом жесте Ледибаг; у Маринет все проще. Настолько проще, что уже через неделю Адриан целует ее почти под носом отца. Маринет прекрасно знает, что помада не такая вкусная, как клубничные кексы из пекарни ее родителей, но привычка обводить языком нижнюю губу остается. Кот Нуар часто смотрит на блуждающую по улицам родственную душу. Он Кот, и у него все еще нет ощущения запахов. Он даже скучает по безумному и слишком приторному аромату любимого сыра своего квами; скучает по новым духам Маринет; скучает, скучает, скучает. Маринет только рассматривает недавнюю фотографию с Адрианом и закусывает бисквитным пирожным. Отсутствие вкуса не сказывается на работе Ледибаг. Отсутствие запахов — почти проклятие Кота Нуара. Его напарница — и его девушка — каждый раз смотрит на него с укором. Каждый раз ее голубые глаза пронизывают Нуара насквозь, режут ножницами его тонкое картонное сердце, протыкают иглами и закалывают булавками. Много боли от одного только взгляда, родного-родного, но далекого, чужого. Каждый раз Кот Нуар закрывает глаза, чтобы стереть из памяти образ любимой супергероини. Она не понимает, что ему известно ее настоящее лицо; она каждый раз прижигает его внутренности огнем равнодушия. Маринет — не Ледибаг, а Ледибаг — не Маринет, но ведут они себя уж слишком по-разному. — Мне бы пошел образ Кота Нуара, как думаешь, ma chérie? — устало говорит Адриан счастливой-счастливой Маринет с красной-красной помадой на губах, которая ей совершенно не идет. Она только смеется, покачивая головой, и подводит чуть стеревшуюся полоску на нижней губе. Маринет оказывается явно недогадливой.