О курении, о родителях и о том, что осень слишком уж холодная

— Круто было. Если продолжать в том же духе, через месяца два-три что-нибудь да выйдет, — говорит гитарист и раскуривает сигарету. — Будешь? Лёва качает головой. — Не курю. — А пробовал? Двое возвращаются с репетиции, медленно, как-то по прогулочному шагают по тротуару вдоль дороги, разрезают собой напополам осенние сумерки. Когда огни фар падают на лицо вокалиста, предательски выдавая его задумчивую растерянность, Шура усмехается. — Неа. Рука гитариста так и висит в воздухе, протягивая пачку сигарет. Лёва сдается и закуривает. — Ну как? — Нормально, — отвечает Бортник и под смех Шуры заходится в кашле. Его щеки краснеют и он отворачивается, будто очень заинтересовавшись табличкой на многоэтажке. — Да ладно тебе смущаться. Я так же кашлял. — Ну и гадость. Не понимаю как ты и дня без нее не проводишь, — Лёва морщится, но сигарету так и не выкидывает. — Согласен. Та еще гадость. Но, блин, привыкание слишком быстро вызывает, не успеваешь и одуматься, как уже выкуриваешь по пачке в день. Так что лучше давай выкидывай, если не нравится. — Поздно, я, кажется, уже привык, — улыбается он. «Так же как и к тебе» — добавляет уже мысленно. — Хреново я на тебя влияю, Бортник. — Вот и мама моя так говорит. Оба начинают смеяться, случайно пуская резкие никотиновые клубы дыма в лицо случайной прохожей. Та, проворчав что-то о «проклятых панках», быстро проходит мимо, заставляя их смеяться еще больше. — Она все еще возмущается? — С каждым годом всё меньше и меньше. — Господи, и не надоедает же ей. — Я бы на тебя посмотрел, если б твой несовершеннолетний сын днями на пролёт сочинял песни в каком-то подпольном клубе с парнем на два года его старше. — Парнем. Сказал так… — ухмыляется, — ну ты понял. Лёва потупился. К счастью, на этот раз гитарист его лица не видел. — Это не я неудачно сказал, это твой извращенный мозг вечно всё не так понимает. — Ооо, ты считаешь меня извращенцем? — Шура подмигивает ему. — Или это твоя мать меня так обзывает? Хотя в любом случае мне очень приятно. — Нет, о том, что ты извращенец, моя мать, слава Богу, не знает. Пока она раздает тебе клички только опираясь на внешний вид. — Мне прям интересно стало. Можешь назвать парочку? С шумной обочины они завернули в едва освещенную фонарями улицу, настолько тихую, что голоса разносились слабым эхом, просачивалась сквозь окна и, казалось, были слышны в каждой квартире. Оба, почти одновременно, выкинули сигареты, выкуренные ровно наполовину. — Ммм, дай подумать и выбрать более или менее безобидные. Да ладно тебе, шучу. Ну там… с серьгой в ухе. Длинноволосый. И твоё любимое «панк». Представив миловидную хрупкую мать Лёвы орущую: «Опять к этому своему панку собрался?!», Шура захохотал. Попутно в голове вырисовался образ Лёвчика, невинно хлопающего глазами: «Неа», и, действительно, так оно и было, ибо шёл он не к одному панку, а к целой компании. — Ну и милая у тебя мамочка. Что, блин, нужно сделать, что б она поверила, что я не панк? — Без понятия. Но, знаешь, хоть она и возмущается, мне кажется, это она шутя. Она рада, что у меня наконец-таки появились друзья. — Да, родители все такие. Хрен их поймёшь. Вот моих хотя бы взять… Вроде и гомофобами никогда не были, но как же они орали, когда я им представил своего первого парня. Да, я его так и назвал им. Бортник, харе ржать, мне было пятнадцать, я как думал, так и говорил! Я после этого ещё полгода им доказывал, что я не только по пацанам. Шура замолчал, видно вспоминая родителей, где они? что они сейчас делают? ведь находятся в другом городе. Лёва счёл невежливым что-то сейчас говорить, нарушив тишину лишь скрипом молнии на тонкой куртке. Застегнулся. Осень здесь наступает быстро. — Замёрз? — Немного. Давай только побыстрей пойдём, а? Не ответив, Шура остановился, аккуратно поставил рядом с собой гитару и снял куртку, протянув её Лёве. Вновь закинул гитару за спину, в этот раз на тонкий потрёпанный свитер. — Да ну, Шура, не надо! Гитарист был непреклонен. — Забери сейчас же свою куртку, если не хочешь чтоб я до конца своих дней заёбывал тебя гейскими шуточками! — А если ты сейчас её хотя бы не накинешь, то околеешь и конец твоих дней будет очень скор. И тогда твоя мать точно меня убьёт. Думаешь, мило будет лежать рядышком на кладбище с надгробной надписью: «Не поделили куртку»? — А если ты сам заболеешь? — Мне не холодно. Лёва стянул с себя лёгкую ветровку и отдал её гитаристу. — Я понимаю, что с твоей она не сравнится и едва ли может согреть… но всё же. — Спасибо, — Шура усмехнулся. Так они и пошли. Шура в синей куртке из какого-то очень бесполезного материала, и Лёва, в косухе с забавно свисающими длинными рукавами. —  Да, неприятно здесь как-то. Начало сентября, а ветер завывает как в ноябре. В Минске не так... или я просто не замечал. Ну вот и дошли, — остановился Лёва возле одного из подъездов серой пятиэтажки. — До завтра. — Я зайду за тобой в семь. — Буду ждать. Подождав, пока Бортник исчезнет во тьме, пока хлопнет дверь его квартиры, Шура начинает искать глазами окно, в котором вот-вот должен будет зажечься свет. А Лёва, отворяя дверь ключом и специально громко её захлопывая, чтоб он знал, нос к носу встретился с мамой. — Ну и где ты бродишь в такое время?! — Я уже не маленький, — судорожно быстро он начинает разуваться. — И чья это на тебе куртка? — Боже, мама, ну ты же сама всё знаешь. Спокойной ночи. Лёва закрывает дверь своей комнаты, подходит к окну и прислоняет к нему белый листок с наспех выведенным: «Придурок, ты куртку свою забыл!». Однако, надпись Шура разглядеть не может, и просто с улыбкой махает ему рукой на прощанье. Лёве ничего не остаётся сделать, кроме как так же по-дурацки помахать ему в ответ.