Melisme

Маринет до хруста сжимает в руках подушку, носом зарывшись в простыню. Снотворное помогает плохо — а если и помогает, то она вскакивает посреди ночи, оглушенная криками. Может быть, приснились кошмары; может быть, привиделось что-то страшное; почему кричит ее родственная душа, Маринет не знает и спросить не может. — Я так больше не могу, не могу! — Маринет в бессилии ударяет нетвердым кулаком по раковине. Все, что она знает, — ее соулмейт кричит по ночам. Это стабильно повторяется изо дня в день, иногда делая перерывы в день-два. Скорее всего, он просто не ложится спать. Маринет больно думать, что ему больно; Маринет плохо, потому что ему плохо. Когда снотворное совсем перестает помогать, Маринет слышит перед сном — где-то в половине одиннадцатого — тихий, но безумно красивый вокализ[1]. Давно сломавшийся, окрепший голос выдает один звук за другим, сплетая их в витиеватую, спиралью и рисунками укладывающуюся на слуху Маринет мелодию. Голос слегка подрагивает, часто срывается, но ведет тонкую линию нот в своем печальном, надрывном миноре. А после — вновь и вновь крики, но уже не такие громкие, пугающие и душераздирающие; быстро стихающие, но теперь — трогающие струны сердца, лишь легко снимающие верхний слой души. Маринет подолгу лежит без сна, вслушиваясь в отголоски, литаврами отстукивающие ноты и аккорды в ее сознании, валторной тянущиеся цепью в голове и перед глазами. Крики перестают нервировать ее, не раздражают, а заманивают, даже нравятся, потому что мелодичной красоты становится все больше. Вокализ перед сном помогает уснуть не только ей, но и ему.

*

В тот же день, когда в их класс приходит тот самый Адриан Агрест, Маринет перестает слышать голос своей родственной души. Это уж слишком просто, любой мог бы догадаться, что к чему. В конце концов, почему она должна быть недовольна: Адриан дружелюбный, милый-милый и притягательный; он умудряется покорить их всех своей обворожительной улыбкой, отличным чувством юмора и добротой. Адриан тоже не глуп, и сближение двух родственных душ происходит быстро. Он объясняет крики по ночам страшными кошмарами, а пение — способом успокоиться. Длинные, истинно модельные пальцы перебирают струны черной гитары; Адриан тихо напевает себе под нос. Маринет улыбается: с талантливым уже в подростковом возрасте человеком будет еще лучше. Маринет не хочет, очень не хочет ошибаться, но и лгать себе не может. Пальцы Адриана отбивают форшлаг[2] на рояле; Маринет сидит в его ногах, рядом с правой педалью, и слушает бесконечно повторяющийся кусок из этюда, длинного, нудного, но безумно привлекающего Агреста именно своей сложностью. Он часто подолгу играет гаммы, что-то поет, а Маринет слушает; слушает его рассуждения по поводу новой коллекции отца; слушает возмущения из-за новой кривоногой модели; слушает фальшивые ноты, выползающие из-под пальцев — иногда из горла. Но в мелизмах Адриану нет равных. Если он и может ошибаться, исполняя любые вокальные произведения, просто напевая заевшую песню, то рисовать звуками он умеет превосходно. Его мелизмы — единственное, что Маринет обожает в нем до трясущихся рук; единственное, за что она готова остаться с ним. Да у нее и выбора нет. Соулмейт — твоя радость, твое вдохновение; так говорит невыносимо добрый Адриан, ослепляя мир своей прекрасной, но такой тошнотворной улыбкой, каждый день радуя поклонниц новостью о прошедшей фотосессии или спасенном щенке; Адриан Агрест помогает животным, всегда добр к любому человеку, бесконечно талантлив, всей душой обожает Маринет, — но сама Маринет хватает руками воздух в поисках незримых петель. Соулмейт — твое проклятье, твоя гильотина; так считает ужасно уставшая от милой — больше кажущейся приторно-слащавой — естественности Агреста Маринет. Она его не любит; не любит совершенно, мечтает уйти, сбежать, разрезать прошлое на кусочки и навсегда забыть. Он носит ее на руках, помогает продвинуть ее коллекцию, скрупулезно готовившуюся в течение нескольких тяжелых месяцев, стремится научить ее играть на гитаре, даже предлагает завести домашнее животное; но Маринет ничего из этого не нужно. Вся та естественность, которой так известен Адриан, кажется ей искусственностью; той самой фальшью, что сквозит в уже редких вокализах, — от нее Агрест так и не смог избавиться. Маринет не выносит своего солнечного соулмейта, ненавидит его всепоглощающий талант, отвергает все, что может быть связано с Адрианом. Кольцо на безымянном пальце почти жжется; Маринет чувствует, что ему там не место. Уставший, потяжелевший разум спасает только одно: любовь Агреста петь по вечерам. Маринет закрывает глаза, вслушиваясь в ноты, звуки, — и облегченно выдыхает, когда воздух рассекают мелизмы. Маринет знает, что мелизмы — единственное, что Адриан делает специально.