Ночь бесконечного огня близко; разрушившись, вознесись же в любви к Богу своему
Тихим, но твёрдым голосом послушники проговаривают молитву. Ладони сложены, мутный, но преданный взгляд направлен вперёд к Отцу, что восседает на троне в месте алтаря, облачённый лишь один в этом зале в белое одеяние. На его немолодом, испещрённом морщинами лице отражается спокойствие и довольство происходящим: полсотни верных его маленькому Богу, Ему самому, неизменно грешников, жадно желающих искупить свои грехи любым доступным способом, сидят на коленях, со всей страстью произнося молитву. Тёмные одеяния, белые воротнички, одинаково преданные пустые глаза. Монотонно нараспев, но до безумия сладко голос чтецов на балконе продолжает читать псалом, а послушники повторяют:Смерть — обман. Пролей свою кровь, и она обратится вином
У Юнги кружит голову. Он тихо шепчет слова молитвы, чувствуя во рту привкус вина вместе с солью. Даже на коленях его слегка покачивает, он быстро облизывает губы, в очередной раз довольствуясь приятным фантомным терпким вкусом, и глубоко вдыхает запах трав, коим наполнен весь зал до лёгкой-лёгкой дымки, после чего едва сводит взгляд на молящегося рядом парня. На лице того то же смиренное полублаженство и предвкушение. Юнги кротко, совсем незаметно улыбается, ведь они, адепты, действительно особенны, они могут воочию лицезреть своего Бога, видеть Его деяния и молить Его о спасении.И возродишься ты лишь будучи неистовым
Чтецы замолкают, а послушники одновременно разворачиваются лицом к дорожке, укутанной кроваво-красным ковром посередине зала от высоких дверей до самого восседающего Отца, одна половина оказываются напротив другой. Головы опускаются как можно ниже, чтобы оказать почесть своему Богу, прежде, чем чтецы произносят:Рождённый в геенне, найди же выход в любви к Богу
Тяжёлые двери с гулким скрипом распахиваются. Сердце Юнги вдруг загнанно стучит, взгляд мечется по цветным плиткам пола под ним, но подняться не смеет. В зал необычайно лёгкой медленной поступью входит Он, внося за собой запах ладана, а следом свита — двое высоких мужчин клириков, приставленных для охраны. На них чёрная ряса до пят, а лица скрывают устрашающие чёрные маски с длинными птичьими клювами. В храме наступает звонкая тишина, прерываемая лишь шумом шагов тяжёлых ботинок свиты и тихой молитвой чтецов, что шёпотом повторяют послушники.Протяни руку, избавься от демонов, пришедших по твою душу
Они верят и знают, что это сущая правда, что, коснувшись лишь края рясы их Святыни, стелющейся по полу лёгким тёмным шлейфом, ты можешь излечиться от физических недугов и душевных страданий. Желание одного из послушников почувствовать это оказывается сильнее его самообладания, он подаётся вперёд, хватаясь за край длинного подола и сжимая пальцами, чувствуя, как его голову кружит ещё сильнее прежде, чем на ладонь наступает нога в тяжёлом остроносом кожаном ботинке. Раздаётся хруст костей и пронзительный визг юноши, Юнги испуганно поднимает взгляд на беднягу, но вместо этого встречается с тёмным взглядом Бога. Внутри всё замирает, и пульс, кажется, тоже. От кончиков пальцев ног до самой макушки словно проходит разряд, остающийся в теле теплом, Юнги опоминается и опускает голову, сбивчиво дыша. Святыня не оборачивается на скорчившегося позади него, мягко улыбается глазами и проходит дальше.Наши заблудшие души собрались здесь, чтобы восхвалить триумф…
«Сладострастия», — шёпотом завершает Юнги, не слыша ничего, кроме шума крови в собственных ушах. Он подходит к Отцу, опускаясь перед ним на колени и складывая свои маленькие ручки с чёрными ноготками в молитвенном жесте. Клирики расходятся в разные стороны, а Он продолжает неслышно шептать молитву, едва приоткрывая пухлые губы, но закрыв веки, подведённые тёмным. Заканчивая, Он преклоняется ниже, а затем целует руку Отца, подбирает длинные тёмные полы своей рясы, перетянутой на груди ремешками, садясь у ног и кладя голову на Его колени, оглядывает послушников, едва заметно улыбаясь. Иссохшая рука с длинными ногтями ложится на рыжие волосы, стягивает капюшон и поглаживает обманчиво-ласково. У Юнги пересыхает во рту до той степени, что в горле ощущается покалывание, а лёгкие потихоньку сковывает. Их, нет, его Божество безупречно. Мягкие черты лица, улыбающиеся глаза, губы цвета спелого персика поблёскивают от пробивающегося через витражи солнца, но это даже не самое важное. Когда Он присаживается, Юнги успевает заметить изящную ножку, с которой соскользнул подол мантии, и кружево чёрных чулок на бёдрах, что Тот сразу спешит укрыть. Мин чувствует, что увидел что-то запретное до невозможности, от этого в солнечном сплетении больно, а дрожь неминуемо распространяется по конечностям. Невозможно прекрасно, до страха, до дикого любопытства. Его Бог ещё идеальнее, чем можно подумать. И за эту неосторожную мысль его покарают, Юнги уверен. Завершив молитву, послушники по давно заданной очереди поднимаются с мест, подходя к Святыне ближе, преклоняясь и прося благословления. Он задумчиво скромно кивает, одаривая каждого взглядом, и от единого Его взора каждый уже счастлив. У Юнги потеют ладони. Он стоит, дожидаясь своей очереди, волнуясь, словно делает это впервые, и отчаянно надеется, что крамольные, жадные до его Бога мысли не выйдут за грани лишь собственного разума. Равно, как и надеется на обратное, бесконечно желая больше, чем взгляд. Что-то заставляет послушников обеспокоенно зашептаться, нарушая мерную тишину, Мин выглядывает из-за очереди, пытаясь рассмотреть, что всех могло так одномоментно заинтересовать. Адепт, которому переломали костяшки пальцев, не покинул храм, дожидался окончания службы, а теперь, когда подошла его очередь, ждала вовсе не расплата за неосторожность. Святыня просит сделать шаг ближе, юноша испуганно подходит, а после по велению протягивает изуродованную руку с вывернутыми пальцами. Прикосновение маленьких пальчиков с чёрными ноготками к этой руке заставляет некоторых послушников охнуть, Юнги замирает вместе с ними, широко распахнув глаза. Внутри него плещется целый океан эмоций, который выразить сейчас непозволительно: ярость, невозможность оказаться сейчас на том месте, пусть и с переломанными пальцами, но зато чувствовать Его. От покатых высоких стен в очередной раз отражается звук — скуление. Аккуратные пальцы Бога отпускают руку теперь без единого повреждения, покалеченный послушник сжимает «сломанные» пальцы несколько раз, убеждаясь, что они совершенно здоровы, убеждая остальных в очередном божественном чуде. Юнги тоже хочется заскулить, хочется затронуть Его одежду Его пальцы Его аккуратную ножку в кружевном чулке. Голову снова кружит, но Мин опоминается и упорно делает шаг вперёд, продвигаясь в очереди к своему Богу, пока, наконец, не останавливается напротив. На слабых ногах он опускается на колени, оказываясь на ступень ниже, наклоняет голову, почти касаясь подбородком груди, пока его дыхание доходит до панического. Рядом с Ним, кажется, даже воздух совершенно другой: тёплый, почти горящий и жарко пышущий не то ладаном, не то дурманящими травами. Он поднимает взгляд на Отца и говорит ему что-то одними губами, после чего слышит скрипящую стариковскую усмешку. Когтистая рука сжимает рыжие волосы на затылке и слегка тянет на себя, после чего тут же отпускает. Божество поднимает свой тёмный взгляд на Мина и пристально смотрит, заставляя стоящих позади послушников вновь зашептаться. — Обрати взор ко Мне, — Его голос звучит мягко и тихо, чтобы обращаться сейчас лишь к Юнги, без посторонних ушей. Сглотнув, Юнги поднимает взгляд. Слишком сильная тяга, чтобы не сделать этого, но в то же время грешную душонку сковывает необъяснимый страх. — Твои глаза отличаются от других. Скажи, о чём ты думаешь, находясь в храме Божьем? — невзначай, Он поправляет широкие пышные полы рясы, скользнув изящными пальцами по колену. — Об искуплении грехов, заработанных за всю свою нечестивую жизнь до обращения в истинную веру. — Я видел там нечто другое, — прищур тёмных глаз выжигает в Юнги сквозную дыру, по виску стекает капля пота. — Я буду молиться. — Конечно, ты будешь молиться. И вечером, после службы. Ступай, благословляю, — на пухлых губах играет почти незаметная улыбка. Изящный взмах рукой, после которого Он снова кладёт голову на колено Отца, ожидая очередного последователя у своих ног. Ноги Мина же почти не гнутся, словно на него давит тысяча атмосфер, оторваться с места сложно, но Юнги уходит. Он говорил с ним. Он обращался к нему. Его Бог. И Юнги будет молиться ещё усерднее, если так сможет загладить хоть кроху своей вины перед Ним.†††
Яркие лучи закатного солнца проникают сквозь цветные витражи, отражаясь на бледной коже бирюзовым, янтарным и пурпурным. Юнги едва щурится, но продолжает стоять на коленях не первый час, неизменно шепча молитву ради своего освобождения. Неспокойные мысли получается занять лишь этим, однако картинка слишком плотно впечаталась в его память: тонкое кружево, карамельно-знойная кожа и занавес тёмных пол рясы. Юнги ругает себя, но сделать ничего не может, кроме как оставаться и замаливать грех. Дверь боковой от алтаря с троном комнатки протяжно скрипит и закрывается с тихим стуком, заставляя Юнги вздрогнуть и поднять взгляд, убеждаясь, что в храме даже вечером он не один. Пальцы, сложенные в молитвенном жесте, тут же начинают подрагивать, словно от мгновенной химической реакции при появлении Его. Неприкрытые капюшоном рыжие волосы, развязанная и ставшая свободной верхняя часть рясы, маленькие пальчики с чёрными ноготками, показывающиеся из-за длинных рукавов. Взгляд Его расслаблен и спокоен, походка невесома и медленна, как всегда. Длинный подол стелется шлейфом сзади, поднимая в воздух искрящиеся на солнце пылинки. Юнги замирает и не дышит, словно так окажется незаметен, стоя на коленях посреди храма. Святыня обходит алтарь и становится позади трона Отца, поглаживая металлические шпили на спинке пальцами. — Ты не ослушался Моих велений, вижу, — среди тишины и минимального присутствия людей в храме, этот голос кажется ещё более мягким. Юнги изо всех сил старается запомнить каждую деталь этого тембра. — Я не могу ослушаться своего Бога. — Огонь в твоих глазах поутих? Он мог сжечь тебя, — напрягшись, Юнги улавливает в Его голосе ту самую лёгкую улыбку. — Был ли он праведным? Юнги напрягается. Собственное молчание хоронит его, но язык каменеет, да и можно ли возражать Богу, если и возражать нечем? — От тебя всё ещё идёт тепло, словно от пепелища. Подними взор, Я хочу убедиться, можем ли мы с ним что-то сделать. Юнги не может противиться: этот голос очаровал его с первой секунды. Внутри, в груди, в самом деле снова становится теплее, от этого тепла приятно, но не менее страшно. Склонив вбок голову, Святыня смотрит в смоляные глаза своего послушника — ещё немного, и осыплются искры. Пальчики перебирают ослабленные ремешки на груди рясы, а пытливые глаза послушника снизу внимательно следят за каждым движением. — Смотря на тебя, Я не вижу ничего, кроме греха. Я не чувствую ничего, кроме его сладкого вкуса на языке. А что видишь ты, глядя на Меня? — Я… в-вижу, — язык так и норовит заплестись, ведь Юнги в самом деле уверен, что Он заглянул гораздо глубже, в самую душу, поселяясь там ещё прочнее, — то, ради чего я был рождён. — И только? Святыня роняет лёгкую усмешку, заставляя послушника зардеться, а после ослабляет ремешки на груди до конца, принимаясь развязывать пояс. — Твоё желание искупить грех сильнее желания этот грех совершить? — голос сладкий, словно мёд, теплом заливается в Юнги, заставляя всё тело обмякать, а сложенные руки опускаться к полу, пока глаза неотрывно наблюдают за маленькими юркими пальчиками, расправляющиеся с лентой пояса. Неаккуратным движением ряса соскальзывает с одного плечика, перетянутого тоненькой лямкой с едва заметным кружевом. Пухлые губы приоткрываются: — Пустив Бога в свою душу, ты не сможешь отпустить эту мысль. А Я уже глубоко там. В глотке Юнги пересыхает. Он не может отделаться от мысли, что всё происходящее реально, а не сон помутнённого разума. Ладони уже упираются в холодный камень пола, тело пробирает мелкая дрожь, ведь что с ним будет теперь, Юнги не знает и боится думать, хотя в тайне безумно желает. Ряса соскальзывает и со второго плеча, Он поддерживает её от полного падения под поясом, наслаждаясь реакцией. Чёрные кружева на сладко-кофейной коже: бюстгальтер нулевого размера обхватывает сильную грудь, помимо двух лямок ещё несколько накрест сходятся на груди, оборачивая затем шею. — Думаешь о силе своей веры, Мин Юнги? Юнги даже не задумывается о собственном произнесённом имени. Ладонями он упирается в плитку, пытаясь привстать, колени дрожат, в голове невозможный кавардак, а желание чувствуется даже на кончиках пальцев. На негнущихся ногах он пытается подойти ближе, но чувствует опасность для себя, ведь с каждым миллиметром температура возрастает, кожу начинает печь. — Думаешь о том, что же будет дальше? Лента пояса лёгкой волной опускается на плитки, Святыня плавно разводит руки в сторону, заставляя одеяние ненужной второй кожей опасть складками на пол, затем аккуратно переступает через неё ближе к своему послушнику. Юнги не знает, что держит его и не даёт упасть на землю: просто или сразу к ногам. Зрачки нервно быстро двигаются, рассматривая, а ладони чешутся от желания прикоснуться к своему полуобнажённому Богу. Мелкая сетка чулок заканчивается на бёдрах широким кружевом, а за ними идут короткие подтяжки и такие же кружевные маленькие трусики. Мин снова не дышит, особенно когда Он делает поворот на месте, а затем испепеляет своим тёмным взглядом, с играющей при этом приторной сахарной улыбкой на губах. Пальцы тянутся вперёд, обжигаясь воздухом, внутри непонятно давит до одышки; содрав кожу на шее ногтями, Юнги рвёт на себе воротник. — Заблудшая душа, ты хочешь давиться своим грехом? — Он подходит ещё, совсем близко, указательным пальчиком поднимает за подбородок, обжигая лишь на секунду, но посылая мощный заряд по всему телу. — Я хочу… — Хочешь трахнуть своего Бога? Юнги не успевает понять слов, но успевает схватиться ладонью за предплечье своей Святыни так, чтобы торкнуло до самых костей, так, чтобы опуститься на самое дно за полсекунды — совсем без боли, совсем хорошо. Грех горячей патокой заливается в его глотку, расходясь по венам. Горячий язык чуть глубже, чем нужно. Его кожа идеальна: гладкая, разгорячённая, Мин уверен, что ещё и сладкая, отдающая запахом горьких трав. Бледные жилистые ладони очерчивают каждый изгиб, читая, как шрифт Брайля, но эти письмена слишком сложны. Зато затягивают в мгновение, поэтому остаётся лишь насладиться им, забывая обо всём. Ладонь сжимает оголённую ягодицу, в горячие губы — полустон. Заходящее солнце освещает два тела последними лучами, отфильтровывается стеклом и проявляется цветными бликами на коже. Юнги пылает ещё сильнее, неумолимо близко чувствуя себя к самовозгоранию, заставляет Его пятиться назад, к алтарю, всё ещё ощупывая кожу по всему телу до синяков и без возможности насыщения этими ощущениями. Их всегда мало. Как щенка его одёргивают от жадности к пухлым губам, держат за плечи. — А ты сможешь? — на красных губах вкуса вина ухмылка, Мин сгорает от неё и почти воет: его переполняет возбуждение, отравляет все остальные чувства и ощущения, глушит их вместе с разумом. — Я не прощу себя, — жарко шепчет Мин прежде, чем вцепиться в шею зубами почти до сока, уже до следов зубов, — если не сделаю это. Возможно, ему кажется, но он слышит игривый смех где-то внутри себя. Они наталкиваются на то самое кресло — трон — посреди алтаря, когда Юнги залезает рукой в кружевные трусики, обхватывая ладонью влажный аккуратный член и получая изящный красивый стон в ответ. Всё же его Бог идеален. Сжав скользкую от смазки головку, Юнги вновь получает сладкий полувздох, рвёт лёгкую ткань нижнего белья, любуется открытыми губами, в которые мокро впивается ещё несколько раз, неизменно чувствуя терпкость сладкого вина. Через секунду Святыня уже стоит спиной, выпрямляя плечи и с улыбкой смотря через плечо. — Простить себя куда проще, чем заслужить Моё прощение. Он опирается коленом в кресло, а Юнги пропускает слова мимо ушей, опускаясь с поцелуями по выгнутой спине, пояснице и округлым ягодицам, кусая и мокро зализывая приторную кожу, потому что Он позволяет. Юнги не знает наверняка, но ощущение того, что так близко к Богу он сможет быть лишь раз, потому нужно брать всё. Следы укусов расцветают красным всё сильнее, а Мин всё ещё не может насытиться. Юнги снова встаёт на колени, так привычно перед Ним, но так не привычно в данных обстоятельствах. Выгнутая спинка оттуда кажется ещё красивее, но Мин не смотрит долго, мнёт ладонями ягодицы и раздвигает их, тут же проходясь горячим языком по напряжённым сжатым мышцам. Звучный стон отражается от высоких стен храма, Юнги от этого готов застонать сам, но только мычит, широко вылизывая языком ложбинку меж ягодиц вверх и вниз. Маленькие пальчики его Святыни хватаются за спинку, впиваясь в острые зубцы по краю до боли, пока Он сам не начинает насаживаться на язык, словно дразня и прося ещё больше, выпытывая, сможет ли послушник сделать это. Ещё сильнее укусив, Мин поднимается на ноги, едва устояв на месте — голову нещадно кружит, давление и возбуждение давят, страшно просто взять и разорваться сейчас на части. Юнги путается в своей просторной одежде, пытаясь её расстегнуть и скинуть от невозможного желания и жара, в конце концов, неаккуратно, безобразно рвёт местами, безвыходно хрипя и тяжело вздыхая, когда стягивает с себя бельё. Юнги на секунду замирает, не прильнув близко к телу. Святыня вновь оборачивается через плечо, смотря томным, тёмным потёкшим взглядом. Сердце послушника снова замирает, а в голове лишь на мгновение проносится осознание происходящего, тут же потухая на задворках разума, потому что перед этим телом нельзя держать себя в руках, и если Он хочет проверить Мина на стойкость в намерениях перед Ним, то Он добился. Когда Святыня только приоткрывает губы, чтобы что-то сказать, Мин уже приникает к Нему, чувствуя своей грудью горячую спину, вдыхает запах с затылка и сдерживает себя, чтобы не укусить ещё и здесь. Пальцы скользят по плавным изгибам тела, мгновение хочется растянуть в вечность со вкусом вина и запахом трав, остаться погибнуть во грехе прямо на алтаре храма вместе с его Богом. Ведь Он такой податливый к его рукам и поцелуям сейчас. Чувствует, как крепкий член трётся между Его ягодиц, уподобляется мирянину и жаждет большего, жадно вдыхая один на двоих воздух. Юнги толкается внутрь, ведя ладонями по бёдрам в чулках, хватаясь за них и поддерживая. Два стона разносятся по пустому помещению храма, тонут под потолком, отражаясь от стен и витражей. Внутри горячо, узко, Он обхватывает Юнги со всех сторон внутри, заставляя забыться. Напряжённые мышцы растягиваются уже на ходу, сладкие хрустальные стоны — ещё выше. Мин находит силы двигаться, сходя с ума, целуя волосы, плечи, оттягивая зубами лямки и становясь быстрее. Он не испытывал подобного никогда и уже не испытает, словно всё, ради чего он мог жить, свершилось в одно мгновение. Несравненно горячо, божественно, и эта блажь расходится по всему телу, по каждой его клеточке. Волосы страшно липнут ко лбу, стоны смешиваются с хрипами, на смуглых плечах испарина, кожа покрыта неразборчивыми поцелуями. Юнги вдалбливается с грубыми быстрыми шлепками и видит, как по маленьким пальчикам, хватающимся за спинку кресла, бегут капельки крови из-за нажима. Вокруг всё плывёт, а запах металла теперь почти перед самым носом вместе с ладаном, жаром и похотью. Пальцы самого Юнги царапают упругий живот, приближение оргазма оседает внутри адским пламенем. Он громко стонет сам, пока не чувствует сильный толчок локтем, что заставляет его отпрянуть назад и выйти из горячего тела. Мин нетерпеливо подаётся вперёд, но Он успевает развернуться в широком кресле, садясь и упираясь своей изящной ногой в чулке прямо в грудь послушника. Глаза Святыни на мокром месте, покусанные губы жадно вбирают воздух, а аккуратный член болезненно стоит. Он смотрит чуть снизу и не даёт подойти, видя, как изнывает почти до скуления Юнги. — Искупление твоих грехов слишком дорого. Я предам твоё покаяние огню, Мин Юнги. Мин разбивает колени, падает вниз, касаясь губами ножки в чулке. Непонимание и паника охватывают с ног до головы. — Я завещаю Тебе свою душу, позволь лишь касаться. — Она уже Моя, — на губах Бога снова мелькает ухмылка. — Я позволю тебе кончить на счёт три, убери руки. Раз. Два. Три. Вместе с последним словом разносится звук щелчка пальцев. Только Юнги не помнит его. Преданный взгляд мутнеет, горячее подрагивающее тело валится расплывшейся безжизненной кляксой на холодном полу подле алтаря.†††
Когда Юнги приходит в себя, вокруг него уже нет и намёка на тёплый свет от витражей и светлый простор зала храма. Густой тяжёлый воздух с запахом гари, темнота, освещаемая лишь редкими свечами, стоящими в неизвестной комнате. Крипта? — Очнулся, — знакомый мягкий голос оповещает о своём присутствии. Мин вздрагивает, понимая, что он либо жив, либо его персональный ад вот-вот начнётся. Словно подтверждением служат его прикованные по запястьям раскинутые в стороны руки: встать не выходит, лопатки саднит от жёсткой поверхности, а мышцы затекли от одного положения. Мало того, он всё ещё обнажён, а на коже чувствуется тот устрашающий холодок, что тревожит пламя свеч. Из темноты угла выходит Он. Голову скрывает капюшон, но ряса лишь накинута на плечи — тело в кружеве снова обнажено. Святыня подходит ближе, касается кончиками пальцев выступающих рёбер послушника, заставляя тело Мина покрыться мурашками и задрожать. — Страшно? Не ты ли хотел стать навеки Моим? Юнги покрывается липким холодным страхом и предвкушением. Он видит черты лица Бога, отчётливо всё помнит и только безмолвно кивает. Он смирился давно, отдался полностью, мысли не заполняет ничто, кроме служения. — Войди, он готов, — голос Святыни звучит громче. Приоткрытая на секунду дверь впускает прохладный ветерок и запах сырости, Юнги поднимает голову и пытается посмотреть, что происходит, но видит только приближающийся лёгкий свет, а затем жар. В руке Святыни инструмент для клеймения: длинная металлическая ножка, наконечник из раскалённого докрасна железа непонятной формы. — Отныне и навечно, придавшийся искушению грешник, ты будешь служить Мне, купая свой грех в грехах более тяжёлых, — на губах снова появляется загадочная ухмылка. — В твоей душе больше нет места невинности. Внутри Юнги всё замирает, от панического дыхания грудь вздымается часто, а голос срывается на скуление, когда Он поднимает клеймо вверх. Мин внезапно среди общего страха понимает, что он действительно готов. Пронзительный крик, раскалённое железо словно входит в кости и глубже, внутрь, на деле оставляя на рёбрах справа кроваво-красную «L». Железо шипит в холодной воде, а Святыня, наклонившись, слизывает кончиком языка каплю крови с клеймёной кожи, уводя послушника с собой в их персональное небытие.