Воспаленный мозг болел ото сна.
В голове водили по струнам виолончели,
Я видел ту ее форму
И руки, что так любимо ее обнимали.
Не было прекрасной музыки.
Водили по нервам,
Явно, просто играясь.
Резкий скрип, а руки струны рвут.
Те, конечно, защищались,
Впиваясь в ладони, разрезая кожу до крови.
В мозгу затихло.
Но сон не переставал воспалять.
***
Просыпаюсь от того, что кровь из носа уже порядочно проникла в подушку. Я сглотнул, в горле свербило железо. Примерно, минут через десять зайдет санитар, чтобы отстегнуть меня, но того не сделав, побежит звать врача.Уже тошнило.
Меня наконец освободили и я, некрепким шагом, направился умыться. Казалось, я весь пропитан своей же кровью. Вспоминаю то, что было уже столь давно — органы в руках, раздавленные мозги под ногами и стойкий запах, который помещение уже вряд-ли когда-то отпустит. Интересно, как поживает тот особняк спустя пятнадцать лет? Наверняка, его уже всего ограбили мародеры и туда ходят дети, рассказывать какие-то страшные истории или посмотреть на запекшиеся черные пятна крови. Интересно, как хорошо там убрались, чтобы скрыть то, что произошло? — Как вы, мистер Атоши? — из мыслей выдергивает вопрос одного из психиатров. Обнаруживаю, что держу голову под холодными потоками воды из-под крана. Пытаюсь собрать мысли в кучу и как-то ответить мужчине, — Мы вас отправим к нашему коллеге. Пусть вас осмотрит. Ваше здоровье крупно пошатнулось. К коллеге? Интересно. Выключаю воду и какое-то время наслаждаюсь прохладой промокших вещей. После воспаленного сна это было лучшее, особенно, когда его остатки были похожи на серьезное похмелье. Чувствую на себе взгляд психиатра, что все так и не ушел. Он внимательно меня оглядывал с ног до головы и обратно. — Что-то не так? — осторожно спрашиваю я, на что он лишь хмыкает и собирается уже уйти. — Перед походом к коллеге, будьте добры, переодеться. Не хватало еще, чтобы вы гуляли здесь с пятнами крови на одежде, — он уходит, а я смотрю на рубаху, по которой расползались алые пятна.Снова, будто, вспоминаю.
***
— Боже, даже не представляю, что на меня нашло, — чуть ли вновь не плача, говорил со мной Моро, — я не понимаю, откуда мое сознание думало, что я способен так искупить свою вину. — Забудь, я не держу на тебя зла, — спокойно отвечал я, перелистывая учебник с терминологией психиатрии, который, с чистой душой, я позаимствовал у профессора из-за скуки. Моро вытирал свои мокрые глаза. — Ты правда очень спокоен к этому… Скажи, у тебя был опыт с мужчинами? — чуть хмурюсь от его вопроса. Опыт? Что он имел в виду? — Я никогда не влюблялся в мужчин. Данная тема меня не слишком волнует, — ответил я честно. Я находил мужчин красивыми и будоражащими ум, но никогда не желал возлежать с ними в постели. Для меня это вроде картины, или мраморной статуи. Так было и с женщинами, хотя я скептически к ним относился. Влюбился единожды, но был предан. — Даже секса не было? — Вопросы Моро стали напрягать. Видимо, из-за своей беды он не мог думать ни о чем другом, — но ты даже не ударил меня, когда я так нагло руки распустил. Почему? — Если бы я тебя ударил, получил бы еще больше проблем, — этот разговор начинал раздражать. Мальчишка не отдавал себе отчета, что говорил и спрашивал, — Я пол жизни в психушках и на границе приговора с тюрьмой. О каких отношениях может идти речь? — Они же были? — Как он наивно глуп, твою мать! Пацан не может думать ни о чем другом. Тяжело вздыхаю и хочу закурить, но чувствую, как по моему плечу осторожно скользит рука. Откидываю голову на спинку дивана, пытаясь совладать с умом и гневом. — Чего ты хочешь от меня? — уже беспомощно спрашиваю я, несколько задумываясь, не звучало ли это слишком жалобно. Вижу, как он присаживается еще ближе ко мне, касается шрама на щеке кончиками пальцев. Приближается и, почти невесомо, целует в шею. — Ты очень красивый. Твои черты аристократа видно сразу, — шептал он мне в ухо, обвивая шею руками, тем самым прижимаясь.Я же смотрел в пустоту, невольно вспоминая брата.
Тихо молюсь, чтобы это все закончилось.
***
— Вы много читаете? — я был приятно удивлен. Врач был женщиной. Симпатичной и молодой. Белокурые волосы, собранные в аккуратную косу, светлая кожа, прямой маленький нос. Губы узкие, но красивые. Глаза карие, будто медовые. Худенькая и явно хрупкая. А еще я видел, как со мной она была осторожна.Явно боялась.
— Достаточно. — тон голоса получился несколько холоден, от чего она будто сжимается. Вздохнув, удобнее устраиваюсь в кресле, — мне нечем другим заняться, поэтому иногда я прошу книг у профессора. Правда, там одна литература по психиатрии, но выбирать не приходится. — По вам сразу сказать нельзя, что вы тяжело больны, — тихо ответила она, слушая мое сердце через стетоскоп. Потом она принялась изучать мое давление, — Вы довольно сильно щуритесь. Плохо видите? — Немного. Читать могу, остальное не важно, — осмотр был окончен, но я не спешил уходить. Мне была любопытна она, — Как вас зовут? Скажите фамилию и имя. Имена я просто всегда забываю. Она несколько растеряно на меня посмотрела, смерила взглядом мои шрамы и, как будто сама себе, кивнула.— Ирен Гроссе.
***
Сладкая нега разрывала пульс,
была раскаленным железом по венам.
Не сорвать и стона с губ твоих.
Вцепиться зубами, задушить.
Смотреть на дрожащее тело,
увидеть мольбу в глазах.
По тикам часов определить приход.
Ты так хочешь этого,
так желаешь.
А я просто потерянный, играю на тебе,
будто бы струны перебираю.
Чего ты ждал, совращая меня?
Ты, видимо, просто желал,
чтобы тебя любили.
Вознести,
Как нечто святое,
Как нечто высшее.
Ты хотел таким быть?
Так что же ты связал себя?
Привязал, прибил свои крылья.
Истекая кровью, с улыбкой даришь себя вновь.
«Возлюбите меня!»
«Я хочу вас всех!»
Вы видели,
чтобы парень вот так свободно
Раздвигал ноги,
приглашая?
Я сидел на кровати, закуривая уже третью сигарету. Он же сидел на полу, завернутый в простыню. На улице играла гроза, а дождь заглушал мысли в голове. — Ты так же готов лечь в кровать с женщиной? — интересуюсь я, разглядывая во тьме блеклый огонек, — или тебе принципиально быть только с мужчинами? — Мне нравятся мужчины за тридцать и сорок. А им нравится развращать невинных, — Моро сильнее кутается в простынь, от чего я вижу только его затылок, — женщины не такие. Им нравится, когда ими владеют. Незаметно позволяют просто другим собой управлять. — Разве ты не такой же? — Он кивает и смотрит на меня. — Такой же. А вот ты другой. Такое ощущение, что ты пережил нечто страшное, от чего тебе противно просто прикасаться к другим. — Предпочитаю наслаждаться издалека. — О чем я и говорю. Если вечер откровений… Что произошло между тобой и мужчинами? — он залез на постель и уселся напротив меня, как-то по-кошачьи продолжая наблюдать, — только не прячь, я вижу, что что-то не так. Отворачиваю голову и делаю затяжку, пытаясь собрать свои мысли в кучу. Между мной и мужчинами? — Можно ли считать насилие в доме от собственного брата подобным? — Моро осторожно кивает, а я усмехаюсь, запуская пятерню в свои вихристые волосы, — Он точно был на голову пришибленным. Он мог спокойно с кем угодно перепихнуться, или изнасиловать — не столь важно. Свой шрам на щеке я получил от него, и его блядского возбуждения, и игры с ножом. Было видно даже в темноте то, как Моро становился более бледным. Он не ожидал? — В моей истории много мерзких моментов. Так что тут нечему удивляться, — с какой-то болью в голосе говорю я, после ощущаю, как Моро со всей теплотой, присущей его душе, обнимает меня. — Все в порядке. Я понимаю. Ты же все это время был один? Не сойти с ума в таком вечном кругу ненависти и одиночества весьма тяжело.Вернись, мое безумие.
Мне очень плохо без тебя.
***
Когда Моро выписали, я осознал некоторые вещи для себя — Я правда страдал от одиночества. Сначала десять лет, которые трещали и ломались от безумия, потом год общения с Ламберте и ее потеря… Я никогда не думал даже, что буду так оплакивать чью-то смерть. А теперь время проведенное в одиночестве и знакомство с Моро. Он раскрыл мне глаза на это чертово понятие:«Одиночества»
Я не желал говорить об этом с психиатрами. Я даже желал вернуть себе безумие, прокручивая в своей голове все ужасные моменты, чтобы просто вновь свихнуться.Чтобы не чувствовать снова этой боли.
Панические атаки начали возникать, когда я думал, что я один. Мне сжимало легкие, меня трясло.Мне было страшно.
Я даже не думал о том, что я был столь зависим от общения и внимания. Я правда желал его. На этой почве я отстраненно слушал разговоры других, пытался в них вникнуть и как-то понять. Первый заметил профессор мое состояние. Я отмахивался, говорил, что со мной все, как и всегда. — «Как и всегда» — это у вас приступы и провалы в памяти. Сейчас я в вас этого не замечаю, — спорить я не стал. В итоге, меня повели разговаривать о всех проблемах на душе. — Начали чувствовать одиночество? — Кажется, мужчина был весьма удивлен. Он угостил сладким чаем и спокойно меня слушал, стараясь сильно не напирать, — После продолжительной жизни в безумии и контакта с Моро, вы умудрились начать чувствовать такое. Это сильный прогресс. Да и ваше желание читать, что-то изучать. Это очень удивительно. — Ничего удивительно, еще до болезни я ощущался себя не от мира всего. Чужим. Одиночество всегда меня преследовало, — я задумчиво смотрел в чашку с чаем. Кажется, что я почти всю жизнь прожил на больничной еде. Я уже совсем забыл, как ощущается на языке что-то сладкое, а не железное и пресное, — сейчас оно вновь вернулось, а вместе с ней пришел и страх. Что со мной будет, когда надобность в лечении отпадет? Ждет ли меня пожизненное заключение? Профессор серьезно на меня посмотрел и вздохнул, складывая руки в замок. — Если вы спрашиваете, значит вы точно отдаете себе отчет в том преступлении? Первое время вас оправдывала болезнь, но что будет сейчас? Этого даже я не знаю, извиняюсь. Возможно, вас оправдают, если вы начнете благое дело, кто знает, — я киваю и делаю глоток чая, пытаясь тем самым прогнать комок в горле. — Насколько я знаю, у вас совершенно никого не осталось в этой жизни? Вы полностью предоставлены сами себе. Почему бы, в первую очередь, не начать общение здесь с другими? Хотя я знаю вашу неприязнь к людям, болеющим суицидальным синдромом. Теперь я понял свое одиночество. Мне ничего не оставалось. Выбрать ничего не мог. Профессор, со всей добротой в душе, прописал мне антидепрессанты, чтобы, как он выразился, «одиночество вас не съело».***
От антидепрессантов сон стал более воспаленным, тошнотворным, мерзким, будто язва с гнилью. Он болел и издавал неприятные звуки, наседал на мозги.Но ничего не снилось.
Я не помнил сны, или же их просто не было. Это сильнее качнуло мое здоровье. Но я, хотя бы, не чувствовал одиночество столь сильно. Мне позволили выходить на улицу. Было лето. В первую же прогулку, я с удовольствием завалился на траву. Медсестра ругалась, но видела, как на моем лице была едва заметная, счастливая улыбка. Прогулки шли на пользу, становилось легче. Пациенты сменялись одни за другими. Я даже их не запоминал. Мое время текло по-другому. Для меня месяца не значили ничего. Но я был весьма расстроен, когда лето сменилось осенью. Осень была в этом году сильно серой и холодной, гулять выходило реже из-за моего пошатанного таблетками иммунитета. Для всего персонала стало уже нормальным, что я постоянно шмыгал носом. Где-то в Ноябре, как гроза среди ясного неба, привели нового пациента. Он был странным, он все рвался убежать, свалить из этого места. Когда его привели, использовали даже смирительную рубашку и укол с диазепаном. Насколько помню, даже я так себя не вел. — Что за дела? — с любопытством спросил я у санитаров, одному из которых я протянул сигарету. — Да вот, — как-то с раздражением начал тот, который закурил мою сигарету, — привели особо буйного. Сын какой-то шишки. Больно агрессивный, с расстройством личности. — Этот засранец меня укусил! — с возмущением крикнул второй, от чего я едва смеюсь, — Боже, даже с Атоши не было столько проблем. Ладно, свое дело мы сделали. Парни ушли, а я заглянул в щелку двери, просто, чтобы увидеть этого особо активного. Довольно худой, лет двадцати. Еще когда вели, заметил, что высокий, хоть и весь скрючился. Волосы белые, будто осветленные. Остальное не было видно из-за моего подпорченного зрения. — Как я вас всех ненавижу! — разразился крик парня, а за ним и его смех, потом он стих и стал что-то шептать под нос, крутясь на кровати, явно прибывая не в лучшем состоянии духа. Мне ничего не оставалось, как просто оставить его. Сколько бы любопытства не было, говорить с ржущей дверью мне не прельщало.