Можно

      Зенит лета; обглоданный душным ветром утес, щипяще-пахучая зелень померанцевых деревьев: так пахнет надкусанный брызгами апельсин, пенистые рассветы над морем, захлестывающее ощущение свободы.       Мила скидывает с плеч рюкзак и раскидывает в стороны тонкие руки — широко, крылато — и в ней есть что-то по-птичьи бойкое и хрупкое в этот момент, будто она вот-вот прижмется грудью к самому небу и ветер подхватит ее по-собственнически, перестав заигрывающе дергать за волосы и юбку.       Сара по-странному, истомленно ревнует, и взахлеб любуется: как путается в рыжих волосах солнце; как пенится у песчаной кромки прибой и провисает в белом пекле нить горизонта; совсем нечестно, но залихватски сворованный у юности привкус чего-то счастливого, который не уместится ни в один дневник, ни в одну бутылку горячительного, ни в один влажный замок ладоней. — «Mi sento felice», did I pronounce it right? — звонко посмеивается Мила, наглатываясь перчащего на кончике языке рудиментарного итальянского: она смешно, дурашливо совсем пятит губы, произнося «felice». — Mi sento felice! — You did perfectly! Right! — Сара бесстыже врет и малодушно, беспринципно влюбляется в искристый, как лимонадная шипучка, смех.       Мила: взбалмошные восемнадцать лет, веснушчатый нос, в алый выкрашенные волосы. Мила: трескотня слов, как из дырявых карманов — мелочь, гулкая ругань, нечаянная, как русская рулетка.       Мила, которая берет ее за руку, где-то между аэропортом и станцией метро, оправляет юбку, бравируя перед знойным ветром, и светится улыбкой, как легковесный попутчик: «Ну, показывай свою Италию!»       Чахлые пальмы, задушенные бензиновым мороком с дорог, обтесанные прищуром туристов монолитные памятники; цветистые и нестройные, как поэзия — в сердце, улицы. Италия — привычная и знакомая — колким солнцем выжигает тоску по дому, как назойливо-нежная родственница, и чуть кренится повседневностью от тысячи «можно». Можно ждать синевы наступающей ночи, босиком на прокаленной мостовой; можно цедить воровато красные «мальборо» и смелые глупости, наедине; можно воображать, настойчиво и безнадежно, смысл слов «Я люблю тебя». — Я люблю тебя, честно! — заявляет Мила и тычет приятельски локтем в бок, без малейшей ответственности за слова. — Здесь просто… — и щелкает пальцем, приманивая непокорный ей итальянский… Сара заканчивает: — Eccezionale… — Точно! Красотища…       Разнеженная солнечным зноем бухта: под ногами фырчит прибой, ластясь к безлюдному берегу, и узлистый, ступенчатый спуск венчается дюжиной ссадин на двоих, липнущим к лопаткам футболкам, взъерошенным нетерпением нырнуть с головой в воду. В жару не остаться трезвым: мысли растопленные — с висков, за ворот; по-дурацки развязные и счастливые — взаправду почти — опьянело.       Мила стаскивает на ходу найки, путается в юбке и как-то очень не по-девичьи, с затылка потянув ворот, стягивает футболку: кипельно-белая, что страшно ждать пощады от солнца, спина, точеные плечи и ребячливое, подначивающее: «Ну, чего?!» Ничего, право же.       Мила скажет «Люблю тебя», когда разнежится на песке, прижимая к щеке припасенную банку колы, когда перебросит на пол пути с горящих плеч рюкзак, когда подставит обожженую спину к спасающим — в пантеловом креме — ладоням; скажет «Люблю тебя» на русском, английском и итальянском (ни разу — на любящем), и это будет значить ровным счетом ничего, разве что доверительное, как беззащитное кошачье брюхо к хозяйским рукам, признание в дружбе.       Сара — прилежная девочка, наученная не грубить брату, не просрочивать библиотечные книги, не сутулить осанку и не лезть к замечательным девочкам, даже таким замечательным как Мила, с пугающими вещами: любовью, настойчивостью, жаждой собственничества, но…       Сотни «но» инкрустированных в «можно». Можно целовать взглядом веснушчатый нос и плечи; можно брать за руку, сплетать пальцы, подростково-смело, боязливо-нежно; можно отворачивать лицо, рдеющее гремучим, глупым обожанием; слушать звучащую в июльском эркерном окне ночь и приятельски раздаренные шепотом бессмыслицы и крамольно стыдливо представлять девичье тело — неусидчиво-вертлявое, с дерганными плечами и грозными взмахами кистей — покорным и млеющим — под собой; можно, можно, беспредельное множество «можно»… — Можно я закурю?       Мила: белые ноги, майка на тонких бретельках, смазанный улыбкой голос. Она воровато поднимается с кровати — липкая простынь на двоих, чудом сохранившие прохладным бок подушки, близкое тепло от плеча к плечу — и ерошит волосы, вытряхивая из головы дрему.       Тишина ночи рыхло проваливается от стрекота цикад, шелеста сбегающей от ветра шторы, влажных следов ступней по нагретому полу, сухого шепота. — Мне попадет, если родители услышат запах. — Я уже двадцать минут слышу, как храпит твой отец… — Это Мишель, — улыбается Сара. У Милы красивый смех, искристый, шипучкой оседает в залитой сонной полутьмой комнате. — Можно?       Сара позволяет ей все: взобраться на кровать с мыльницей-пепельницей, чиркнуть зажигалкой, выдыхать в лицо табачный шепот через закушенный фильтр, жаться шершавой от бритья коленкой к бедру, касаться рук. Душная чернильная ночь, крадущийся от окна запах хвои, размыленный находящим сном блеск глаз. — Я не смогу завтра уехать отсюда, серьезно! — по-сердитому важно шепчет Мила и давит сосредоточенно окурок в мыльнице. — Пусть меня депортируют из Италии, настоящее прес­тупле­ние — это уехать отсюда, когда до конца каникул еще целых пять дней! — ее звонкий обычно голос стесывается о шепот витиеватой стружкой, как о язык шерхеля.       Сара смешно себе это представляет: Мила у дверей аэропорта — белые «найки» и футболка с надписью «Bitch don’t kill my vibe» — вздорная, как огонь демонстрантов, и звонкий голос, нанизанный на флагшток: «Я никуда не уеду!» — Приезжай еще, как выдастся время. — Приглашаешь? — Мила заговорщицки поддается вперед, слишком близко — от волос слышен шампунь, похожий мятной сладостью на леденцы от кашля, и солоноватый табачный дым. Сердце — ровное, но лицо горячит от смущающей близости. Запоздалое и слегка виноватое: — Конечно. Мила растягивает, скрипуче, на русском: — Ка-нее-шно, — и близит совсем уж нахально веснушчатый нос к лицу, — Я ведь люблю тебя.       Можно, можно, бесконечное «можно»: можно зажмуриться, вдохнуть запах ее волос, подслеповато уткнуться ей в лоб и, — сердцем — на взлет, шепотом — промазать по губам: — Posso baciarti? Русский — горьковатый от красных мальборо и настойчивости, русский — тяжело-сладкий, как проглоченная целиком вишня, русский, на котором Мила щебечет томное: — Можно.       Сара пробует это слово на вкус впервые. Они целуется впервые: скомкано, невозможно взаимно, и зубы стукаются о зубы.       Мила мягко посмеивается и целует за ухом, оставляя на шее влажное, скатывающееся мурашками к ключицам: «Ты когда-нибудь целовалась раньше?» Никогда, в самом-то деле.       Можно больше не состоит из разрозненных частей: можно льнуть шеей к настойчивым поцелуям, безнаказанно воровать вздох, запустив ладони под майку, и цедить медлительные прикосновения, замирая пораженно от вседозволенности. Мила паршиво говорит на итальянском; Мила проглатывает с придыханием слоги и умилительно изводит согласные грубым акцентом, но ее голос звучит слаще любых девочек из мельком просмотренного порно, когда она жмется носом к виску и шепчет: «Sono innamorato di te…» — Sono innamorato di te, — остается влажными поцелуями на горящих щеках и шее. Со стыдом мурашки щекотно крошатся по затылку: Мила чертит пальцами ломаную линию по бедру и костяшкой упирается в шов белья; горячая ладонь вырисовывает вензель от ключиц вниз и оттягивает майку, обнажая грудь. Сара не противится, Сара не возвращает стыдливо бретельки на плечи, Сара запрокидывает голову и отзывчиво млеет, когда зубы смыкаются вокруг соска и кожу жжет от алеющих следов. Все кажется до жути простым и правильным. Они не целуются — сбивчиво лижут приоткрытые рты друг друга, соприкасаясь влажными губами, и Мила сипит: — Как будет на итальянском «Я хочу тебя»? — у нее нетерпеливые пальцы, которые она пачкает слюной и прижимает чуть ниже лобка. — Как будет «Я хочу вылизать тебя от ключиц до смуглых бедер»? Как будет… — укус обрамляет родинку на плече, и густой, осевший голос опаляет кожу. — «Я увидела тебя, и это был просто пиздец». Сара забывает, как дышать, впивается подушечками пальцев во влажную спину и тянется к душному рту, чтобы вложить в него приторное, скулы сводящее, по просьбе: «Ti vogilo». Мила накрывает ее губы своими, ласково проводит по небу и поддевает язык, надавливая на кончик — в итальянском она делает успехи.       Непослушные волосы, дурные глаза масляными в темноте бликами и белая шея — Мила; сердито-сбивчивый шепот: «по­тише», — и властная ладонь — Мила; и вся отстраненно-нежная, что цветок над обрывом — потянуться за ней — и в пропасть. Сара тянется, Сара обхватывает ногами ее талию, Сара стаскивает с нее майку и позволяет, малодушно позволяет ей нависнуть сверху, просунуть между ними ладонь, прижаться к взмокшему лбу, и голову заливает делирий: поцелуи, горчащие тишиной от смелости, запах хвои, мятной сладости, рваные выдохи. И колючее, изводящее на остатке: «я люб­лю те­бя».       Мила забирает с собой мятую футболку Сары, уцелевшую пачку красных и немного лета. Выхолощенное солнцем небо давит слезливый прищур — глаз не спасают очки, и сдержанный, с безликой, прохладной начинкой аэропорт тоже не спасает — все равно слезятся. — Ты чего? — Мила берет ее за руку, глуповато оправляет на ней футболку: она нестираная, в запахе соли с пляжа и брызгами надкусанного апельсина, с надписью «Bitch, don’t kill my vibe». — Ну, чего? Саре хочется провалиться под холодную плитку у нее под ногами, укрыться тоннами безразличия и бетона, как двумя толстыми одеялами, и не чувствовать и не слышать, как где-то под ребрами гулко частит сердце, не слышать расписания чартерных рейсов и топот прощающихся шагов. Сару тошнит от беспомощности, Сара пронизывается пальцами сквозь чужие с нежностью самого влюбленного человека, в лицо — улыбка, сердцем — на взлет, поцелуй — в щеку, по-дурацки искренне. И Мила щебечет: — Molto casto… Сара бесстрашно признается: — Ты ужасно говоришь на итальянском. Мила улыбается: — Мне нужно больше практики.