Ищи меня по координатам потерянных

You surprise me with just how perfect you are

У Кенмы — ветер в кончиках волос, колосья между пальцев, скользящие стебли у колен и тень на бледном лице от соломенной шляпы. В поле хорошо — здесь тихо, здесь только посвистывание ветра, гладящего колосья, и редкие крики чаек, потерявших океан, но не разлюбивших просторы. Здесь почти нет насекомых, а значит, не будет визгов Куроо, который, впрочем, сам придумал сюда прийти. У Тетсуро — подцепленная заколкой чёлка, загоревшие плечи и настоящее перо в руке — даже пушинки на ветру трепещутся. Куроо макает перо в чернильницу и выписывает в тетради рифмы — выводит на прогулку своих внутренних демонят. — Зачем такие сложности? — спрашивает Кенма, невольно любуясь ровными строчками. — Потому что мне приснился сон про то, как я в поле чернилами пишу песню. Куроо — ловец муз, сотканный из кружащих в голове рифм и ритмично постукивающих по столу пальцев. Складываться строчки у Тетсуро могут начать внезапно — он жарит яичницу на завтрак, сонным взглядом ловит тянущийся из окна на столешницу луч, задумывается и вдруг вздрагивает, бросает сковородку и мчится в комнату за тетрадью, и строчки в его голове переплетаются, ложатся на воображаемые аккорды, и только бы не спугнуть, не растерять, добраться до тетради и схватиться за гитару. Тетсуро снятся поля с колосьями и перо с чернилами, а Кенме — зелёные обои, пустые бутылки, драка в коридоре и узкая полоска света в темноте. У Кенмы — бледные шрамы на худых ногах, царапина на руке от бездомного котёнка, который не привык к прикосновениям, синеватые ветви вен и целый рой воспоминаний, к которым лучше не возвращаться. Куроо с Кенмой случился не сразу, где-то лет в двенадцать, как поток воздуха под завалами, как свет от фонаря поезда, остановившегося на тёмной заброшенной станции. С годами Тетсуро стал чем-то непривычно хорошим, несущим смысл и даже, при всей своей непоседливости, дарящим поразительное спокойствие. С Тетсуро ужасно интересно и ничуть не страшно, и у него можно было проводить хоть целый день, потому что у Кенмы дома — ненавистный хриплый смех, звон бутылок, грохот мебели и тонкие стены. Козуме-сан — отец Кенмы, полицейский, вечерами выходных с затуманенными хмельными глазами, ненавидел сына всем своим существом, бесился с отросших волос, без спросу покрашенных на семнадцатилетие, худых плеч и возмутительно стройных ног, о которые он в особом приступе ярости тушил свои сигареты. — Напомни мне, у нас сын или недоразумение? — спрашивал он иногда у жены, сидя за кухонным столом и глуша очередную бутылку. Мама Кенмы тяжело вздыхала, никогда не отвечала и не вмешивалась, даже при ругани, ударах и ожогах, — просто отводила глаза, такие же затянутые и чужие, или уходила к себе, оставляя очередной всплеск ненависти мужа без свидетелей. Когда до всплеска не доходило, Кенма просто ускользал в свою комнату, в которой никогда нельзя было спрятаться. Комната Кенмы — картонная коробка, несмолкаемые шумы со всех сторон и отвратительные зелёные обои. Кенма просит тишины хотя бы за стенкой, идёт на дрожащих ногах на кухню, цепляется за дверной косяк, говорит тихо и осторожно: — Можно потише? Мне нужно делать уроки. В ответ — смех в лицо и издевательский пинок в табуретку. Кенма уходит обратно в комнату под грохот, теперь уже специальный и назло, ложится на кровать, включает наушники и смотрит на ненавистные зелёные обои. Содрать бы их, а ещё лучше поджечь, и сжечь всю эту чёртову картонную комнату, весь этот картонный дом, не стихающий даже по ночам. Песня в наушниках стихает, и Кенма слышит за стенкой особый грохот — грохот-предзнаменование, который он всегда различит. С этим грохотом отшвыривается стул, а значит, отец идёт в комнату. А дальше — грубая рука, хватающая за плечо и сдёргивающая с кровати, тянущая за волосы и толкающая в кладовку, тесную и с выключателем снаружи, и потом оглушительный стук двери, поворот ключа в замочной скважине и хриплое “глаза бы мои его не видели”. И у Кенмы теперь — темнота, нехватка воздуха и узкая полоска света между запертой дверью и стенкой. — Кенма, ты слышишь? Повернись ко мне. Кенма вздрагивает, выдернутый из воспоминаний, снова видит поле и колосья, поворачивается к Куроо, который по-прежнему с пером и чернилами. — Зачем? — Ты красивый, — улыбается Тетсуро, любуется ещё пару секунд и снова наклоняется к тетради, капает нечаянно чернилами, фыркает на расползающуюся кляксу, подрисовывает ей уши, хвост и усы, превращая в пухлого чёрного кота. Куроо — немыслимо хороший, с ним по-прежнему ужасно интересно и совсем не страшно, только иногда накатывает тревога по ночам, когда перед глазами всплывают зелёные обои или узкая полоска света, или днём, когда где-то что-то грохнет, запуская у Кенмы воспоминания об отшвырнутом стуле и приближающихся шагах. Но в такие моменты Куроо всегда рядом, берёт осторожно за руку, обнимает за плечи, старается срочно чем-то отвлечь, лишь бы не видеть в глазах Кенмы разрастающийся страх, не видеть, как его снова утягивает прошлое. А тогда Куроо рядом не было, но в кармане был удачно прихваченный заряженный телефон, прикрываемый ладонью экран и дрожащие пальцы, набирающие сообщение. «он снова меня запер в кладовке, твои родители могут вызвать полицию?» Кенма не знает, поможет ли полиция спастись от полицейского, но рассчитывать ему больше не на кого. Кенма задерживает дыхание, так и не получает ответ, смотрит слезящимися глазами на узкую полоску света, которую в любую секунду может накрыть тень. Шум снаружи не прекращается, а спустя какое-то время раздаётся звонок в дверь, и у Кенмы отнимается всё тело. Полиция не приходит — приходит сам Куроо. Кенма из кладовки по голосу слышит, какой он злой, как он требует ключ, слышит возню и ругань отца, затем к двери приближаются шаги, ключ поворачивается в замке, и за открывшейся дверью стоит Тетсуро, как воздух под завалами и свет на затерянной станции, тяжело дышит от ярости и бега, наклоняется вперёд и берёт Кенму за руку, выводит его из кладовки, и Кенма идёт на подкашивающихся ногах под прожигающие взгляды родителей. — Ты с ним спишь, да? — бросает им вслед отец Кенмы. — Так я и знал, ты ж дерьма кусок. Куроо резко разворачивается и замахивается кулаком. Мама Кенмы вскрикивает, сам Кенма зажимает себе рукой рот. Козуме-сан держится за разбитый нос, закипает от вида крови на ладони и с рыком дёргается вперёд, но у Куроо преимущество в виде роста и трезвости — он отталкивает пьяного и взбешенного родителя, и тот летит прямо в раскрытую кладовку. Тетсуро снова хватает Кенму за руку и несётся с ним к двери. Они вылетают из квартиры на лестничную площадку и убегают по ступенькам вниз под грохочущие на весь дом проклятия и угрозы. Их не пытаются догнать, но они всё равно не останавливаются где-то пару кварталов, заворачивают за угол и прижимаются к стене отдышаться. Кенма покачивается на отказавших ногах и сползает вниз, Тетсуро ловит его и прижимает к себе, даёт разреветься на своём плече, не отпускает, пока Кенма не перестаёт содрогаться от всхлипов. Куроо не отпускает Кенму и ночью, поглаживает по голове, пока тот проваливается в шаткий сон. Дома у Куроо тихо, нет грохочущих стульев, бесконечных голосов и приближающихся шагов, за которыми последуют удары. Через два дня они пробираются в квартиру Кенмы, когда дома никого нет. Они взбираются по дереву на второй этаж и влезают в открытое окно кухни. Кенма сразу идёт в свою комнату, достаёт из-под кровати дорожную сумку и начинает быстро закидывать в неё вещи. Куроо собирает с полок какие-то фигурки, маленькие кораблики и статуэтку кота с волейбольным мячом, укладывает всё в сумку и просит Кенму не переживать и брать всё, что посчитает нужным, говорит, что он всё поможет унести. Кенма докладывает в сумку стопку дисков, папку с рисунками и несколько книг, когда в коридоре слышится щелчок открываемой двери. Кенма замирает, бледнеет и испуганно смотрит на Тетсуро. К комнате медленно приближаются шаги, и Куроо на всякий случай загораживает Кенму собой. В комнату заглядывает мама Кенмы, смотрит недоумевающе на Куроо, на выглядывающего из-за его спины Кенму и на стоящую на кровати сумку. — Как вы попали сюда? — Через окно на кухне, — севшим голосом отвечает Кенма, невольно вцепляясь Куроо в локоть. В комнате повисает тишина, и слышно только соседскую возню через стены и приглушенные голоса. — Отца до ночи не будет, собирайте вещи и уходите через дверь. И она уходит в другую комнату, как уходила всегда, лишь бы не видеть, лишь бы не задумываться о собственных чувствах к сыну, лишь бы не быть плохой хотя бы для себя. Кенма ещё раз оглядывает комнату и забирает ещё пару вещей. Они закрывают сумку, и Куроо берёт её в руки, фыркает на Кенму, который тянется помочь. Они выходят из комнаты, быстро выходят на площадку, и Кенма в последний раз прикрывает входную дверь этой квартиры. Кенма живёт у Куроо три месяца — до его выпускного. После выпуска Тетсуро говорит родителям о переезде, сам ищет съёмное жильё, обзванивает номера из объявлений и просит квартиру без зелёных обоев. Вскоре они переезжают, и Куроо целует Кенму в прихожей их нового жилища — временного, как говорит сам Тетсуро, потому что он обещает им двоим свой собственный отдельный дом, обещает всегда быть невероятно хорошим, что с ним всегда будет ужасно интересно и никогда не будет страшно. А потом он в конце своей пламенной речи замечает на стене у пола сороконожку и оглушительно визжит, и Кенма утыкается лбом ему в плечо и смеётся. — Ой, — раздаётся рядом, и Кенма видит высвеченное закатным солнцем небо. Куроо всё так же сидит рядом, разочарованно смотрит на перевёрнутую чернильницу и расплескавшиеся по колосьям чернила. — Как твои крашенные волосы с отросшими чёрными корнями, — задумчиво говорит он, наблюдая, как чёрные капли стекают с колосьев по тонким стеблям вниз. — Или как твои волосы рядом с моими. Кенма касается чернильных капель пальцами, ведёт вниз до самого корня, чтобы полностью залило всё чёрным. Он снимает с себя шляпу, подставляет ветру своё пшенично-чернильное и улыбается. — Дописал текст песни? — спрашивает он, склоняя голову Куроо на плечо. — Да, — кивает Тетсуро и проводит колоском по колену Кенмы. — Бредятина, как всегда. Кенма знает, что песня получится чудесная. Кенма надеется, что Куроо потом не будет её ненавидеть, как все свои предыдущие. Солнце садится, а у Кенмы — бледные шрамы на худых ногах, не раз зацелованные, рой воспоминаний, усыпляемый успокоительными таблетками и родным голосом, царапина от котёнка, которого у них ещё нет, но он обязательно когда-нибудь появится в их собственном доме, где нет лишнего шума, узких полосок света и зелёных обоев.