Ищи меня по координатам потерянных

My heart is screaming Are you listening?

Бокуто снова просыпается позже полудня, сонно разглядывает потолок, думает о коме и подобной недоступной ему роскоши. В голове проносятся мысли о восстановлении нормального режима сна и даже призрачное опасение за собственное здоровье, но идея саморазрушения кажется слишком привлекательной, да и Бокуто уверен, что ему есть за что себя наказывать. Он сразу решает не идти проведывать Куроо, уже всерьёз задумываясь о том, что у того могут начаться проблемы из-за постоянных выкрутасов вроде побегов посреди рабочего дня или самовольного запирания магазина, не говоря уже о бессовестном таскании продуктов. Куроо и так зачастую слишком уносит в восхитительное шалопайство, и Бокуто постарается хотя бы его не провоцировать. Традиционная остановка рядом с домом Ойкавы, а сам он привычно оказывается на крыше, и у Бокуто тут же назревает идея. Он обегает соседний дом и взбирается по пожарной лестнице на крышу, дурашливо хихикает, выглядывая из-за трубы, затем разбегается и перепрыгивает на крышу Ойкавы. — Что же ты вытворяешь, оболтус?! — визжит Тоору, испуганно вцепляясь в телескоп. — Это паркур! — Это бардак! Бокуто смеётся и плюхается рядом с Ойкавой, и тот лишь возмущенно хмыкает и поправляет перекошенные очки, большие и квадратные — на ком-то другом смотрелись бы нелепо, а Ойкаве они идут, он в них даже какой-то очаровательный. — Что-то вообще можно увидеть в телескоп днём? — спрашивает Бокуто, беспечно болтая ногами. — Много чего, — фыркает Тоору, сразу приобретая важный вид. — Тут ведь дело в количестве дневного света, падающего на колбочки, из-за него мы не можем различить звёзды на дневном небе. — В телескопе колбочки? — В сетчатке глаза колбочки, — разъясняет Ойкава, слегка раздражаясь. — Телескоп улучшает разрешающую способность глаза, и если при невооруженном глазе у нас объект на одну колбочку проецируется, то в телескоп он проецируется сразу на несколько колбочек, и значит на каждую из них приходится пропорционально меньше света. — Я порой поражаюсь, до чего же умные люди меня окружают, — присвистывает Котаро. — Акааши младше меня, но гораздо умнее, в Куроо умер свихнувшийся гениальный учёный, а мозг Кенмы — это вообще выше нашего понимания. — Куроо вообще таких дел мог бы натворить, со своим-то умом. — Я помню, как вы с ним один раз чуть не подрались из-за протонов. — Балбес он, голова на плечах есть, а в задницу ветер приключений дует, — ворчит Ойкава и разочарованно машет рукой. — В телескоп днём можно Луну увидеть, Венеру, даже Юпитер иногда. — Я созвездия люблю, — мечтательно тянет Котаро, задирая голову к небу. — Особенно которые не в честь богов там каких-то названы, а в честь животных, ну там Ворон, Дельфин, Волк. — Раньше считали, что родившиеся под созвездием Волка — оборотни. — Круто, — кивает Бокуто. — Кенма рассказывал о скандинавской мифологии, про Волка Фенрира, который заперт в недрах земли, а в день гибели всех богов он разорвёт свои оковы и сожрёт Солнце. — Здорово. Бокуто не перестаёт удивляться тому, как в Тоору сочетается страсть к точным наукам с любовью к легендам и древним поверьям. Ойкава вообще всегда был чудной: главный школьный красавчик, а в голове вместо девчонок и свиданий — астрономия, физические теории и мифология, а ещё угрюмый лучший друг (последнее — большой секрет, о котором, конечно, знают все). — Я в детстве любил легенду о созвездии Дракона, — припоминает Котаро детскую традицию сказок на ночь и зевающего отца, доблестно державшегося до самого окончания историй. — Плохо помню уже, правда. — А, легенда о драконах с изумрудных гор? — уточняет Тоору. — Которые взлетали выше туч, а при лунном свете пели свою песню? — Да-да-да! — щёлкает пальцами Бокуто, радостно дрыгая ногами. — Расскажи мне её, у тебя классно получается рассказывать. Ойкава смущается на мгновение, затем гордо выпрямляется и покашливает. — Я сам не так уж и хорошо её помню, — начинает он, снимая очки, — но суть в том, что однажды в их краях проезжал рыцарь, и как раз два дракона порхали в небесах над ним, и рыцарь вместо того, чтобы испытать трепет и восхищение, почувствовал ярость и отвращение к, по его мнению, мерзким тварям, и выстрелил из лука в одного из драконов. Пронзённый в самое сердце, дракон начал падать, но второй дракон успел его подхватить и медленно опустил на землю. А потом этот дракон заревел, выплеснув в своём рёве всю свою боль по утраченной любви, что даже горы содрогнулись, затем он поднялся в небо на своих могучих крыльях и ударил рыцаря молнией. Рыцарь умер, но боль дракона всё равно была невыносима, и тогда он встал перед телом своей мёртвой любви и превратился в камень, окутав тело своими крыльями. Этот камень позже назвали Одинокой Горой, а другие драконы, познав людскую жестокость, взлетели в небеса, спели свою последнюю песню и превратились в звёзды. — Рыцарь — мудак, — злобно бросает Бокуто. — А ещё меня всегда бесило, что в этой истории постоянно пытаются одного из драконов заменить на дракониху, как будто мир рухнет, если дракон будет оплакивать другого дракона, в которого был влюблён. — Знаешь легенду об Императоре и Чёрной Розе? — Император, который строил часовую башню с механизмом вечности? — Да, она самая, — кивает Тоору, прикусывая дужку очков. — И Чёрная Роза, возлюбленная Императора, которая кровожадно расправлялась с его врагами, а потом, когда Император к ней охладел, одержимый идеей бессмертия, скинулась с этой самой башни и разбилась насмерть? — Удивительно, правда, как люди, обманувшись именем “Чёрная Роза”, сразу решили, что это была девушка? — А? — У Императора был возлюбленный, а не возлюбленная, — улыбается Тоору. — Это потом уже подкорректировали, как и историю про астронома, который прошёл Лес Мёртвых ради последней встречи со своей умершей любимой, где астрономом тоже была женщина. Такие вот дела. — Но зачем кому-то переделывать легенды и историю? — недоумевает Бокуто. — Потому что в этом идея — выставить всю историю изначально “правильной” и “нормальной”, чтобы уже наше поколение называть сбоем в системе, выставлять нас неправильными и оскверняющими человечество, — с чувством выпаливает Тоору, снова надевая очки. На крыше оседает тяжёлая тишина, и Котаро закусывает губу. Уж Ойкава действительно натерпелся за все свои “сбои”. — Твою же мать, я и не думал, что после звёзд и драконов мы в итоге придём к этому, — фыркает Бокуто, негодующе сжимая кулак. — А драконы вот знали, к чему мы все придём, поэтому и улетели на небо, подальше от нас, идиотов. Внизу у соседнего дома из машины выгружается семья с детьми — они-то уж без “сбоев”, конечно, и как раз они, возможно, при виде порхающих драконов натянули бы тетиву лука. — Теперь мне грустно, — признаётся Бокуто. — Извини. — Как много легенд ты знаешь? — Достаточно, чтобы меня считали местным чудилой. Бокуто думает, что Ойкаве ещё пошёл бы колпак звездочёта. Синий такой и с бирюзовыми звёздочками. Иваизуми мог бы для него такой сделать, он вообще всё может. — Хочешь секрет? — спрашивает вдруг Тоору. — Кому-то ещё в истории поменяли пол, чтобы сберечь психику чёртовых детишек? — усмехается Котаро. — Нет, я о другом, — одёргивает Тоору, качнув головой. — Только не смейся. — О боже, не интригуй. Ойкава подсаживается поближе, какой-то весь сияющий и взбудораженный. — В общем, я открыл новую звезду. В Ойкаве — смесь гордости и лёгкого страха быть осмеянным. Бокуто раскрывает рот в немом изумлении. — Обалдеть! — выпаливает он. — А можно посмотреть? Она большая? А почему тебя ещё никак не наградили? — Да погоди ты, не визжи, — дёргает его за руку Тоору, чтобы угомонить, и вздыхает. — Мою звезду не так просто увидеть. — Значит, она маленькая? — Не совсем, и дело не в этом, просто… — Тоору грустно улыбается и задирает голову. — Она появляется редко и… Не знаю, она будто не с этого неба. — Это как? — совсем теряется Котаро. — Она чужая, невозможная, она вне астрономических законов, — перечисляет Ойкава, и в голосе его слышатся и тоска, и восхищение одновременно. — Иногда мне кажется, что её только из нашего города и можно увидеть. — То есть у нас есть своя личная звезда? — светится от восторга Бокуто. — Это же охренительно. — Я столько справочников проверил, столько статей и научных работ прочитал — нигде моей звезды нет, — не унимается Тоору, не отводя от неба взгляд, — но она там, я точно знаю, — он кивает самому себе и поворачивается к Бокуто, настороженно хмурясь. — Ты мне веришь? — Конечно! — чуть ли не вопит Котаро, хлопает себя по коленям и сам теперь поднимает голову вверх. — Теперь мне смотреть на ночное небо будет ещё интереснее. Ойкава улыбается благодарно и счастливо. Потом он подзывает Бокуто к телескопу, показывает ему кратеры на Луне и тонкий полумесяц Венеры, они до самого вечера говорят о мифах и легендах, о звёздах, которые ночью ищут солнце, о Глазе Дьявола и о многом другом, и Бокуто всему верит, смотрит с искренним восторгом и хлопает в ладоши. — Ладно, мне пора идти, — вскоре говорит он и встаёт на ноги. — Ты знаешь, что ты ужасно классный? — Конечно, — фыркает Тоору, поднимаясь следом. — Только уходить будешь через дом, пошли, провожу тебя. Они уходят с крыши на чердак, спускаются в дом и идут к выходу, Бокуто по пути тычет пальцем в развешанные по стенам фотографии и ухает. Ойкава провожает его до крыльца и показывает на прощание пальцами знак мира. Бокуто думает, что город и правда не исчезнет, пока в голове у местного астронома помимо расчётов и формул есть место и для чудес. Бокуто долго топчется у входа в аптеку, наконец решается и открывает дверь, звенит подвешенным колокольчиком и заходит внутрь. — Привет. Тебе не пора закрываться? Акааши вынимает наушник из уха — в белом халате поверх чёрной футболки, как Бокуто и думал. — Привет, — отвечает он и косится на настенные часы. — Пора, пожалуй. — Как работа? — спрашивает Бокуто, подходя к прилавку. — Весело, — усмехается Кейджи, саркастично обводя руками пустое помещение. — А что ты делаешь? — Стараюсь не повеситься. — Нет, я имею в виду по работе. — Продаю, принимаю товар, распаковываю, всё такое, — с нескрываемой скукой перечисляет Акааши. — Наклеиваешь на хрень ценнички? — дурашливо улыбается Котаро. — На хрень ценнички, да, — кивает Акааши и тоже улыбается. — Ты теперь фармацевт? — Нет, — вздыхает Кейджи, выходя из-за прилавка. — Но в некоторых вещах разбираюсь. — Например? — В снотворных и болеутоляющих, в основном. У Бокуто внутри щемит от какой-то явной неправильности всего происходящего, и от услышанного как-то не по себе, и от белого халата почему-то тоже. Кейджи стоит перед ним, по-милому взъерошенный, по привычке прячет руки за спину и смотрит то прямо в глаза, то на висящий над входной дверью колокольчик. — Ты после работы сразу домой? — Нет, мне нужно в магазин сходить, купить что-нибудь к ужину. — Можно мне с тобой? — почти подскакивает на месте Бокуто. — А вообще давай я тебе что-нибудь приготовлю сам? Акааши удивленно приподнимает бровь и прячет руки в карманы халата. — Ты уверен? — спрашивает он с усмешкой, наклоняя голову вбок. — Слушай, я не так уж отвратительно готовлю, — обижается Бокуто. — Хорошо, а что примерно? — Решим в магазине, — машет рукой Бокуто и встаёт у выхода, и Акааши кивает в ответ, достаёт из кармана ключи и идёт к дверям. Он проходит мимо, совсем близко, и Котаро с внутренним визгом отмечает, что между ними по-прежнему разница в полголовы. — Ты не вырос, — говорит он, жутко довольный. — Я почему-то всегда побаивался, что вдруг ты ещё меня перерастёшь. — Мне восемнадцать, и я метр восемьдесят — думаю, с меня уже хватит, — Кейджи выгоняет Котаро на улицу, выключает в помещении свет и закрывает дверь. В супермаркете почти никого нет, и это радует обоих: Бокуто может без проблем носиться по отделам, а уставший Акааши не взбесится от шума и толкотни. Бокуто заскакивает в мясной отдел и останавливается возле сосисок. Кейджи медленно идёт следом с корзиной в руках, вяло оглядывая стеллажи. — Акааши, ты хочешь сосисочных осьминожков? — загадочным голосом спрашивает Бокуто. — Обязательно хочу сосисочных осьминожков, — с серьёзным видом отвечает Кейджи. — Тогда всё решено, — торжественно объявляет Бокуто и забирает сосиски. Они идут дальше и снова останавливаются, разглядывая пачки хлопьев с мультяшными фигурками внутри. — Я всю коллекцию собрал, — хвастается Акааши, поглаживая пальцем картонную коробку. — Ух ты, молодец, — похвально кивает Котаро. — Любишь хлопья? — Не возражаю против них, — с безразличным видом говорит Кейджи, подкладывая в корзину пирожок. — Но вообще да, я покупал ради фигурок. — Так и знал. По пути Бокуто ещё прихватывает пачку спагетти и кетчуп и, задумавшись, притормаживает возле холодильника с пивом. — Бери, — спокойно говорит за спиной Акааши. — Ты будешь? — оборачивается к нему Бокуто, в сомнениях дёргая ручку холодильника. — Блин, я денег с собой не взял, а вдруг тебе не хва… — Просто возьми мне уже чёртово пиво и пошли на кассу, — устало вздыхает Кейджи и отходит в сторону. Бокуто с довольным похрюкиванием достаёт две банки, вспоминает, что пьёт уже третий день подряд, тяжело вздыхает и обещает потом серьёзно с собой поговорить по поводу своего поведения. На кассе очередь из двух человек, и Акааши послушно ждёт, замирает мраморной статуей, и Бокуто подносит к его щеке холодную банку и осторожно касается, заставляя того дёрнуться и зашипеть. — Проверил, живой ли ты, — объясняет Котаро, примирительно поднимая руки. — Сомневался? — фыркает Кейджи и щипает Бокуто в бок, получая возмущённый щипок в ответ. Они так и щиплются без остановки и хихикают, пока их не окликает раздражённый кассир. Бокуто уже был раньше у Акааши дома, поэтому сразу же деловито идёт с пакетом на кухню, выкладывает купленное на стол, достаёт из шкафа кастрюлю и набирает воду. Акааши устало зевает, решает не мешать и уходит в душ. Он возвращается, взъерошивая полотенцем голову, когда Бокуто с важным видом шеф-повара вертит половину сосиски на воткнутых в неё восьми спагеттинах. — Акааши, — вдохновенно говорит он, обернувшись и надеясь не завизжать от разморённого и лохматого Кейджи, — это будет шедевр. Кейджи садится за стол, и уже через несколько минут Котаро ставит перед ним тарелку с готовыми осьминожками, расправляет им спагеттины-щупальца и вырисовывает кетчупом мордашки. Акааши улыбается, и Бокуто, удовлетворенно хмыкнув, тоже плюхается за стол. Бокуто довольно жуёт своих осьминожков, макая их в кетчуп. Акааши доедает один и больше к тарелке не притрагивается. — Почему не ешь? — Не хочется. — Не нравятся? — Нравятся. Просто мне не хочется. — А в магазин зачем ходил? — Потому что холодильник пустой был. Мне с пустого холодильника совсем грустно. Акааши перекладывает своих оставшихся осьминожков в тарелку Бокуто, с тоской смотрит на размазанный по пустой тарелке след от кетчупа. Затем тянется за банкой пива, открывает со звонким щелчком, слишком громким для их тишины, пьёт и молчит. Котаро хочется что-то сделать, разорвать тишину криками и оборвать это до невыносимого натянутое, рассмешить до слёз, как он всегда умел, но у него самого сейчас ком в горле — не продохнуть без судороги. Бокуто тоже открывает свою банку, отпивает пару глотков и вздыхает. — Ты расскажешь мне, что у тебя случилось в университете? — спрашивает Кейджи, с осторожностью и желанием помочь. — Расскажу, но не сегодня, — обещает Котаро, делая ещё глоток. От выпитого вскоре приятно тяжелит голову, и хочется уже не сдерживаться и спросить: “Расскажи лучше, как ты всё это время мог, расскажи, как не мог, потому что по ночам всегда тяжелее, расскажи, о чём ты думал, когда было особенно невыносимо, расскажи, о чём думаешь сейчас”, но страшно начать говорить, страшно дотрагиваться до шрамов, которые до сих пор ноют. А ещё за руку бы взять, прям пальцы сводит от того, как хочется переплести их с пальцами Кейджи, и целоваться хочется до одури, но тоже что-то останавливает, и оба так и замолкают, не решаясь ни на что. Но нельзя позволять тишине расползаться, потому что тишина настойчиво подталкивает к истерике. — Нравится работать в аптеке? — Издеваешься? — Хорошо, а кем хочешь? — Звукорежиссёром, — мечтательно-тоскливо говорит Кейджи, вертя в руках банку. — А ещё хочу разбираться в фармакологии. — А я хочу всю жизнь готовить тебе сосисочных осьминожков. Акааши улыбается, но не должны быть улыбки на кухнях по вечерам такими болезненными и вымученными, и хочется говорить о ерунде и хохотать в потолок, да только трудно отпустить себя, когда за плечами у обоих — кошмары длиною в год, и пережиты они были порознь, и отвратительно неправильно это всё, и так хочется притвориться, будто этого года и не было вовсе, но получится ли двигаться дальше, так ничего и не обсудив? Акааши допивает половину банки, встаёт из-за стола, будто действительно ему неуютно и не сидится, забирает свою тарелку и кладёт её в раковину, поворачивает кран и не сводит взгляд с хлынувшей воды. Котаро смотрит на обтянутые футболкой лопатки, вспоминает, как осторожно касался их, оголённых, пальцами. Касался в прошлой жизни, в которой поразительно не хватало времени на печальные вздохи в тишине и не хотелось скулить, заглушая шум льющейся из крана воды. — Мне сегодня рассказали про драконов, один из которых умер, а второй окаменел, не сумев смириться с потерей, — Бокуто сам не знает, зачем говорит об этом, зачем вообще полуживым упоминать мёртвых. — Я его понимаю, потому что… Ну а какой смысл продолжать держаться? Чёртовы пятьдесят процентов совсем не вовремя проносятся в голове, отдают холодком на затылке и жалобным воем где-то под рёбрами. Не нужно вспоминать о цифрах, которым всё равно, не нужно вспоминать о драконах, которые на небе и так далеки от этой маленькой кухни, не слышат шума воды и не видят подрагивающих лопаток. Акааши оборачивается лишь на пару секунд, потерянный и уязвимый, и жалко, что нельзя как в легенде обнять крыльями, только чтобы без мёртвого тела и холодного камня. Господи, неужели у них теперь никогда уже не получится быть рядом и не чувствовать этого нависшего над ними мучительного, отчаянного и осколочного? — Акааши, я… — у Бокуто в горле пересыхает, и ноет, как же внутри ужасно всё ноет. — Я тогда пойду, наверное. Кейджи не реагирует, и Котаро поднимается со стула, на пару секунд застывает в дверях, потом всё-таки перешагивает порог, как вдруг за спиной звучит тихое и надорванное: — Останься. Бокуто останавливается, медленно оборачивается, будто не веря. Кейджи разворачивается спиной к раковине и скрещивает руки. — Подойди ко мне. Котаро повинуется, встаёт прямо перед Акааши, смотрит на него сверху вниз, на взъерошенного, бледного и на полголовы не выросшего, красивого до истеричных стихов с хромающей рифмой, глаза не отводит и молчит. И Акааши его целует, в одно мгновение будто ломает пространство и время, и всё мироздание рассыпается на забитые эпитеты и потасканные метафоры, но так этого хотелось, так это было необходимо, до тянущей боли в венах и до покалывания в кончиках пальцев, будто и не было ничего поломанного, скулящего и утерянного, будто и не было никогда осколков. Бокуто не помнит, как они добираются до спальни, валит Акааши на кровать, жалобно скрипнувшую, накидывается и впивается, исступлённо, с искрами перед глазами и с неверием в реальность происходящего. — Что вообще с нами творится, Кейджи? — руки немеют, руки будто не свои, скользят по выгибающемуся телу, и каждое прикосновение — неминуемый ожог. — Какого чёрта, что с нами не так? — Идиотство какое-то, — на оборванном выдохе отвечает Акааши, вцепляясь в плечи. — Это сумасшествие, — Котаро смеётся Кейджи в шею, руки везде и сразу, ловят и не выпускают. — Это расстояние, потеря связи, твой кошмар наяву, мои выдуманные воспоминания, весь этот сумасшедший год, который мы не заслужили, почему с нами всё так, Кейджи? Кейджи не отвечает, Кейджи сейчас — безумие из вдохов и выдохов, распад на атомы и зарождение вселенной, и Бокуто тянется в самое пламя. — Знаешь, был император один, который гнался за бессмертием и в итоге всё потерял, — голос тонет где-то в районе ключиц, выныривает в рванном хрипе и продолжает, — так вот давай мы с тобой не будем ни за чем гнаться, и убегать тоже не будем, что скажешь? Акааши ничего не говорит, только тянет за футболку на себя и снова целует. Бокуто плывёт, куда-то к звёздам, к драконам, которым плевать, что под ними всё в огне, что Акааши стонет, что у него в глазах метеоритный дождь, что кровать отвратительно скрипит от каждого движения, и вздохи разбиваются о серые обои. — Как я мог выдумать тебя, как? — пораженно шепчет Котаро, сминает футболку, оглаживает рёбра и прижимается губами. — Когда ты сам по себе невероятный, и ничего подобного с миром никогда не случалось, никакой фантазии не хватит, чтобы тебя вообразить, как же я мог не замечать подмены? — Котаро… — Я сумасшедший, Кейджи, понимаешь? — долбанная кровать, господи. — Ублюдок больной, чокнутый на всю голову, мне бы руки связать смирительной рубашкой, да только как мне тогда тебя обнимать? — На кой чёрт мы брали это пиво… — Да похуй на пиво вообще, не в нём дело совсем, — Котаро мотает головой, зарывается пальцами в ещё влажные волосы, целует горячий лоб и закрывает глаза. — Это всё ты, понимаешь? Я от тебя дурею, от тебя у меня муть в голове охренительная, и хочется цитировать классиков, да только я сейчас не помню из классики ни черта, потому что я идиота кусок… — Перестань… — Кейджи вдруг всхлипывает, дёргается вбок и вжимается щекой в подушку, жмурится и стискивает зубы, будто злится на себя, что не может сдержать слёзы. — Не плачь, Кейджи, я прошу тебя, блять, боже, только не плачь, — взмаливается Бокуто, вытирает ему слёзы, зацеловывает щёки, губы, виски, шею. — Не плачь, прошу. — Да замолчи же ты уже, — просит Акааши и прижимает ладони к лицу. — Больше никаких слёз из-за меня, я обещаю, слышишь? — Котаро обхватывает дрожащие запястья, смотрит в глаза — обычно синие и туманно-зелёные сейчас. — Лучше кричи. — Котаро. — Кричи, ну же. Бокуто опускается ниже, и Акааши действительно кричит, и этот крик вспарывает Котаро сознание, стреляет в глаза яркой вспышкой, и из головы вышвыривает все мысли, и из мира сметает всё ненужное, уносит к драконам, которые не простили, к императорам, которые обменивают розы на вечность, и не остаётся ничего, и есть только задыхающийся Кейджи и чёртова скрипучая кровать.