Agnus Dei

Дельфин — хрупкая овечка, среди всего неонового безобразия гостиничного номера выглядит настолько порочно и горячо, что Лоррейн думает, что второй круг ада для нее уже забронирован — вперёд на века. Она улыбается, так мило, по-детски чисто, а в глазах таится тихое отчаяние, боль, неуверенность. Неизвестно откуда — всё ещё страх быть отвергнутой (разве кто-то посмеет). Дельфин — идеальное воплощение картины Сурбарана; агнец, повязанный по рукам и ногам жестокими бюрократическими путами, только нимба не хватает. Он ластится к рукам, отдаёт себя и ничего не требует взамен. Изящное тело девушки, заключенное в чёрное кружево, идеально оплетает её собственное, кожа к коже — невыносимые контрасты. Дельфин тыкается носом ей под ухо, прихватывает губами мочку, посасывает кожу на шее — совсем чуть-чуть, не оставляя следов; поднимается выше — кровоподтек на губе получает прикосновение нежного языка, наливающийся синевой глаз опаляет дыхание. Словно благословление. Лоррейн впивается пальцами в смуглую кожу и подавляет слабый вздох — предупреждение. Дельфин — её ахиллесова пята, чёртово проклятие, соглашение и отпор всему, что Шекспир когда-либо писал о любви. Лоррейн тихо усмехается. Чёрт тебя подери, старик, думает она, если её глаза не похожи на звезды. (В них отражается вселенная). Её пряди — черные проволоки. Пухлая верхняя губа — незаслуженный подарок богов. Дельфин — юная Мадонна с направленным вверх (на её, Лоррейн, лицо) взглядом, покорная и кроткая, святой лик. Она бормочет что-то на французском, Лоррейн слышит отдельные слова, сливающиеся в одно. (J'aurais aimé te rencontrer beaucoup plus tôt.) (l'amour.) Лоррейн до ужаса не хочет понимать, что же ей пытаются сказать. Господи, девочка, думает она, какого же черта ты делаешь (в этом бизнесе) (в моей постели) (со мной). Тебе бы бежать подальше, думает она, из чертового Берлина, от всех этих людей (и меня) на край света, в свою гребаную Францию, бежать и прятаться, залечь на дно до конца жизни, чтобы они никогда до тебя не добрались, чтобы никто не мог и пальцем тебя тронуть — а то рассыпешься на части, стоя на осколках прогоревшего мира. Он совсем не заслуживает такой жертвы. Иногда ей кажется, что она ненавидит старушку Францию всей душой. Тонкий пальчик скользит по обнажённой груди, что прикрыта лишь белоснежной простыней, мягко теребит сосок. Руки Дельфин — руки художника (не зря она фотографирует). Ей бы писать картины, стихи, романы и пьесы, сидя под крышей старого дома Париже, вдохновляясь несчастной любовью к красоткам из местных кабаре (десятки лет назад). Ей бы выступать на сцене, встряхивая роскошной гривой волос, сверкать улыбкой в свете софитов и влюблять в себя миллионы одним лишь взглядом. — Ты много думаешь, — бормочет Дельфин. — Я практически слышу твои мысли, так громко. А ты, кажется, совсем этого не делаешь, иначе как объяснить, что ты все еще тут. — Ты знаешь, что это конец, — говорит Лоррейн. Её голос ровный, безэмоциональный, только рука сжимает сильнее, в попытке удержать все эти бесконечные минуты, которых у них не было шанса иметь. — Je m'en fiche. — Ты глупая. Дельфин лишь горько смеется. Она целуется так, словно приносит себя в жертву. Бессмысленная и жестокая жертва ситуации, в которой ей так не повезло оказаться; жертва Берлину, что так отчаянно пытается собрать себя по частям, пока в нем сражаются за своё будущее невинные и юные, полные сил и надежд, сражаются за иллюзию власти люди, которым эта страна не принадлежит; жертва чувствам, таким едким и безжалостным, словно шипы на терновом венце, что оплетает её голову. Она целуется как в последний раз и улыбается ей улыбкой человека, направляющегося на смертную казнь. И Лоррейн отвечает, чувствуя себя на вершине мира и во всех кругах ада одновременно.