M8

Сидеть в своей комнате, абстрагировавшись от целого мира, не добавляет ему очков в карму, но Джаред привык к этому, как привыкаешь к жаре, слишком долго стоя под палящим солнцем. За это лето он успел многое осознать. Например, то, что тратит на свой блог слишком много времени (не то чтобы он сильно жалел об этом: статистика – просто бомба), и то, что у него нет друзей. Друзья семьи, конечно же, не считаются. Неутешительный вывод напрашивается сам собой, но Джаред рубит тот на корню, будто это его совсем не тревожит. В конце концов, от одиночества не умирают. От наркоты и идиотских мыслей – возможно. Джаред хороший мальчик… большую часть времени. Из друзей у Джареда нескончаемая вереница контактов в фейсбуке, не шибко отстойные знакомые в школе и Коннор Мёрфи. Не то чтобы Коннор отстойный или там не зарегистрирован, просто он всегда держится в стороне. Нелюдимый и резкий в своих высказываниях, которого даже собственная сестра чурается, будто не своя. А Джаред не чурается. Остро шутит и ждёт от него чего-то нового, помимо злости или скупой язвительности. Из контактов на фейсбуке и знакомых в школе так уж вышло, что Коннор Мёрфи – единственный, с кем можно поговорить, даже если разговор не вяжется с самого начала. Коннор Мёрфи – это не Эван Хэнсен, с которым не можешь заговорить, потому что ёжишься под пристальным взглядом матери. Не Эван Хэнсен, который сидит, забравшись на самую высокую ветку, и молчит, устремив взгляд куда-то вдаль, пока ты делаешь вид, что весьма увлечён своим проигрышем на геймбое. И уж точно не тот Эван Хэнсен, которого ты не можешь бросить и уйти по своим делам, потому что какого-то чёрта полез за ним на грёбаное дерево, но не знаешь, как спуститься оттуда, не переломав при этом руки и ноги. У Коннора Мёрфи нет никакого социального тревожного расстройства, Коннор Мёрфи мудак просто потому, что мудак. И Джаред может с чистой совестью принять это как факт, потому что ему не нужно думать, что сказать Коннору. Не нужно стараться дружить и переступать через самого себя, ведь дружить Джаред попросту не умеет. Боится. Наверное, поэтому они и не дружат с Эваном. Джаред не может отвечать за свои слова и поступки, потому что жизнь просто берёт и случается и узнать, что из сделанного и сказанного тобой возымеет последствия, невероятно сложно. А Джаред – просто подросток, у которого из верных товарищей разве что древняя приставка. Куда ему до эмпатии и переживаний о том, что подумают люди, когда боишься только того, что подумают о тебе? Поэтому, когда Коннор Мёрфи отдаёт свою душу господу, петле или ближайшей синагоге, Джаред Клейнман впадает в панику. Всё, о чём он может думать, это слова, которые он произнёс тем утром. У Джареда предательски дрожат руки, потому что прежде такого никогда не случалось. И дело не в том, что ему был особенно важен Коннор, а в том, что это была всего лишь шутка. Джаред ходит по комнате, и ему кажется, что сейчас он сойдёт с ума от переживаний и попыток обмануть расшалившееся воображение. А затем раздаётся стук в окно и в его комнату вваливается сам Эван Хэнсен, спустившись с ветки. В такие моменты Джаред ненавидит, что ему в стекло утыкается листва растущего близко к дому дерева. В нём нет ничего, кроме пары-тройки сожалений и тоски о прошлом, когда всё было хорошо и отец Эвана приходил к ним, рассказывая истории, приключившиеся на дороге. Мальчишки сидели на перекинутых через тяжёлые ветки качелях и внимательно его слушали. Сейчас всё, конечно, уже не так. Воспоминания потёрлись, выцвели, как старые фотографии, и потеряли ценность. – Теперь понятно, как ты сломал руку, – не выдерживает Джаред, не понимая, шутит сейчас или звучит серьёзно. – Мне нужна твоя помощь, – говорит Эван. Если честно, Джареду тоже не помешала бы помощь: не каждый день из-за тебя и твоего острого языка откидываются одноклассники. Горячей линии будет мало, чтобы выговориться, а уж Хэнсена – тем более. Впрочем, прежде чем Джаред успевает высказать всё, что грызёт его ещё с раннего утра, Эван прерывает коротким: – Это из-за меня Коннор Мёрфи… И чёрт возьми, как же легче ему становится дышать! Сразу проходит оцепенение, и Джаред с удивлением пялится на заметно притихшего Эвана, прячущего взгляд не в силах довести фразу до конца. Сколько помнит, Эван никогда не был чем-то большим: пугливый и одинокий, постоянно запинался, когда нервничал, а когда пытался притворяться уверенным, начинал нести сущий бред. Эван почти обычный, но не нормальный. Он как Джаред, только антипод, отражение по ту сторону кривого зеркала. Джаред, в отличие от него, нормальный, непримечательный, скучный при должной неосмотрительности, и он мог бы с лёгкостью этим пользоваться, будучи тем, кем Хэнсен и не мечтает стать. Но Джареду претит: он хочет быть необычным и достаточно ненормальным, чтобы есть бомбы для ванн, оправдывая себя тем, что пена, идущая изо рта, похожа на эпилептический припадок и он привлекает к себе внимание не потому, что нуждается в этом. И поэтому то, что он видит сейчас, полностью обезоруживает; Эван Хэнсен становится тем, кем Джаред и не мечтал стать. И отказать ему, кажется, невозможно. Эван Хэнсен приходит к нему за помощью и предлагает дружбу, потому что Эван Хэнсен не озадачен вопросом, как заводить друзей, – он озадачен тем, чтобы не выглядеть при этом полнейшим идиотом. Потому что Эван Хэнсен показательный друг, которого будет любить твоя мама, и потому что ему больше нечего терять. Теперь их объединяет общий секрет, а значит, они друзья. Коннор Мёрфи остаётся другом на обхватывающем сломанное предплечье гипсе, на распечатанных листах, в словах, сотканных из чернил и лжи. Но на их памяти Коннор Мёрфи остаётся мудаком. И, наверное, это тоже их по-своему сближает. Джаред выдаёт письма по первому требованию, придумывает Коннору хобби, делится с ним своими, и пустота внутри сосуда, который положено преподнести как друга, постепенно наполняется его собственными воспоминаниями. Коннор Мёрфи обрастает его историей, перенимает его чувство юмора, и с каждым письмом в нём становится всё меньше Коннора и всё больше Джареда. И на каждое письмо Эван пишет ему ответ. У них никогда не было переписки. Для Эвана письма служат прикрытием, ложью во спасение, надеждой для матери, убитой горем, и отца, давно разочаровавшегося в себе. Эван обкладывается спасительными листами и выстраивает мост между Коннором и его сестрой, чтобы достичь её и дать Зоуи понять, что ей не нужно справляться со всем одной. Для Джареда эти письма становятся его письмами, его мыслями, его с Эваном дружбой. А затем вся эта дружба рушится, оказываясь всего лишь выдумкой для отвода глаз. Их выдумкой и не его дружбой. Джаред раскапывает среди отцовских вещей перочинный нож и сдирает со ствола дерева выпиленное ещё маленькими шутливое «Эван + Зоуи», стирает письма из памяти ноутбука и воспоминания из своей головы. Джаред убивает Эвана Хэнсена и всё, что с ним связано, прежде чем Эван Хэнсен окончательно умрёт для него сам. Уж лучше бы Коннор Мёрфи покончил из-за него. Или просто остался жив. С Коннором Мёрфи он бы ни за что не вообразил себе крепкой дружбы. С Коннором Мёрфи больно было бы только огребать от всяких фриков за школой, нарвавшись на драку с ними. С Коннором Мёрфи не пришлось бы вести переписки сложнее парочки смайликов и абсолютно безграмотных акронимов, разными буквами посылающих друг друга куда подальше. Но с детства Джаред знал одного Эвана Хэнсена и у него не было выбора, с кем дружить, потому что он не знакомился с другими детьми. Потому что Эвана Хэнсена должно было всегда хватать. Потому что однажды молчание должно было прекратиться. Потому что они должны были стать друзьями. Как же они облажались. В конце концов, наверное, в этом и заключается истина. Все они люди, и всем им суждено рано или поздно облажаться. И они облажаются, и сделают это ещё не один раз. И это будет совершенно нормально. Эван сделал шаг навстречу в тот самый момент, когда обратился за помощью именно к нему, и оступился, больно падая вниз. И теперь Джаред шагает, пытаясь наверстать упущенное и сократить дистанцию, пробираясь через огромную безликую толпу, чтобы Эван понял, что даже если ничто не в порядке, то это ещё ничего не значит. Что быть разбитым и потерянным нормально. И что все они обычные и абсолютно, совершенно нормальные, разбитые и потерянные, забытые и брошенные, одинокие люди. И это тоже, ровным счётом, не значит ничего. И, может быть, они не значат ничего в пределах мира, штата и всей этой школы. Но в пределах одного человека они больше, чем могут себе вообразить.